[18] рассказывала мне, как однажды в конце литургии о. Иеракс давал крест таким образом: у него на руках был трехлетний Алик, который держал крест, и люди прикладывались к этому кресту, который держал Алик, сидящий на руках о. Иеракса».
«Оставаясь целыми днями один, отец Иеракс много заботился о благолепии своего маленького храма, который был всегда таким чистым, светлым, украшенным цветами, так что, поднимаясь неслышно наверх по узкой деревянной лестнице и входя туда, сразу можно было почувствовать себя в другом мире, где царила какая-то тихая радость, как в праздник Благовещения: нежное цветение фруктовых деревьев за окном сливалось воедино с внутренним убранством комнаты. Враждебные стихии мира, казалось, не могли найти сюда дороги, — писала Вера Яковлевна. — Полгода жила Леночка в Лосинке. Я часто приезжала туда после работы и на ночь уезжала домой. Алик подрастал. Я всё больше привязывалась к нему, и эта привязанность отдавалась в сердце непонятной тоской. Однажды я приехала к батюшке и рассказала ему всё. „Может быть, мне лучше уехать от них теперь? — спросила я. — А потом я буду уже не в силах сделать это“. — „Хорошо, что вы поставили этот вопрос, это вы сделали правильно, — сказал батюшка, — только этого не нужно, совсем не нужно. Вот Леночка жила у вас столько лет, а что вы делали? — Вы душу ее берегли. Вы поняли меня? Живите вместе. Мы не будем пока говорить ни о монастыре, ни об одиночестве“».
Анна Корнилова так продолжает свой рассказ: «Алику не было еще и двух лет, а он уже окунулся в атмосферу „катакомбной“ церкви. Когда ему шел четвертый год, он вновь оказался с отцом Иераксом, теперь уже в Малоярославце, куда указал поехать на лето отец Серафим. Если в Лосинке они прожили полгода, то здесь два-три месяца. В Малоярославце никто не знал отца Иеракса. Он мог свободно выходить из дому и прогуливаться по окрестностям. Заботы окружающих, общение с людьми были для опального священника светлым периодом, небольшой передышкой на подвижническом пути. Стояло лето, и совершать богослужение можно было в лесу. Нашли уединенную поляну. Отец Иеракс брал с собой богослужебные книги и… лес становился храмом. Казалось, все обитатели леса воздают хвалу Божьей Матери. Однажды белка спустилась с дерева и, не шевелясь, стояла рядом с нами».
Вот как вспоминает об Алике в Малоярославце Нина Владимировна Трапани, прихожанка «катакомбной» церкви тех лет:
«Окружающая природа очаровала нас. Местность была холмистая, перелески, открытые поляны, наши среднерусские, милые сердцу картины. Погода стояла хорошая, и мы целые дни проводили под открытым небом. Столовались все вместе. <…> О. Иеракс, облюбовав одну светлую безлюдную полянку, совершал там доступные в этих условиях богослужения.
Мы брали с собой термос, кое-какую закуску и устраивали завтрак. Алик забирался ко мне на колени и свертывался клубочком, как котенок.
<…> Подошел праздник Успения Божией Матери. Мы все собрались на излюбленной полянке. Прочитали дивный канон „Да провождают невещественнии чинове небошественное в Сион Божественное тело Твое…“.
О. Иеракс начал читать акафист. Молоденькие березки стояли вокруг, как свечи, легкий ветерок колыхал травинки. Вдруг на одном из деревьев зашелестела крона, и из кудрявой листвы высунулась любопытная мордочка рыженькой белочки, которая некоторое время рассматривала нас; потом она быстро спустилась на землю и застыла под деревом, как бы прислушиваясь к словам песнопения. Она довольно долго пребывала в таком положении, и мы затихли, боясь спугнуть доверчивого зверька. Потом снова взбежала на дерево и долго еще качалась на ветвях.
Говорили, что после нашего отъезда, когда приехал отец Верочки, дядя Яша, как называли его, Алик безошибочно привел его на нашу полянку и сказал: „Вот здесь мы все сидели, и нам было очень хорошо. Как жаль, что тебя не было с нами…“ Алик очень любил дядю Яшу. Когда были назначены выборы в Верховный Совет и по их округу кандидатом выдвинули профессора Бурденко, он сказал матери: „Ну и голосуй за Бурденку, а я буду голосовать за дядю Яшу“. Но он знал, что есть вещи, о которых и с дядей Яшей говорить нельзя».
«Он лучше меня понимал слово „конспирация“, — поясняет этот эпизод Вера Яковлевна, — и как ребенок не боялся ее».
Нечего и говорить о том, какой любовью был окружен мальчик, как заботились о его душе, направляя и оберегая ее.
Алику было два года с небольшим, когда семья переехала в коммунальную квартиру в доме на Большой Серпуховской улице, 38. Отец Веры Яковлевны женился вторично, и возникла необходимость разъехаться. Владимиру Григорьевичу удалось получить для семьи другое жилье.
«Наш дореволюционный дом был красного кирпича, — вспоминает Павел Мень. — Мы жили на втором этаже в четырехкомнатной квартире, занимали комнату 20 кв. м. Папа как будто гордился, что у нас такая большая комната. Еще было три семьи — точнее: муж с женой и трое детей, муж с женой и одинокий пожилой мужчина из бывшего купеческого сословия — Иван Иванович Кудин, вдовец. До революции была известна его мануфактура — „Кудинские платки“. (Его сын получил 10 лет за то, что предложил тост „За Россию“ плюс происхождение. Помню, наверное, уже на поселении, он приезжал с Колымы. Все зубы у него были стальные.) Однажды — я был еще маленький — ему похвастал: „Я родился 1 декабря, в день смерти Кирова. А брат мой родился 22 января, на следующий день после смерти Ленина, как будто ему на смену…“ Старик, по-волжски налегая на „о“, ответил: „Довольно одного“ и оглянулся, не услышал ли кто.
Вторая семья — муж, жена и трое детей. Муж крепко зашибал. Спился на наших глазах. И дети тоже стали попивать. А еще была пара: Агафья Ивановна и Василий Иваныч. Милые люди. Василий Иваныч, по профессии слесарь, тоже употреблял. Но строго по норме: четвертинку в день.
Отопление в доме было, естественно, печное. Я помню, как мама боролась с печкой. Это была именно борьба. Когда что-то закипало, нужно было хватать кастрюлю и переставлять на плите в другое место, не такое горячее. Кухня была большая, тоже метров 20. Выход из нашей комнаты был прямо на кухню, где был единственный кран с водой, здесь же умывались. И на 12 человек один туалет с ржавой трубой, так что утром всегда в общественных местах было людно и весело. Но я помню, что в соседнем Арсентьевском переулке наши школьные товарищи жили в деревянных домах, и воду носили из колонки с улицы».
«В 38-м году у меня должен был появиться второй ребенок, — пишет Елена Семеновна. — После гриппа у меня было осложнение: инфильтративный туберкулезный процесс в правом легком. Врач настаивал на прерывании беременности, но я отказалась. Как врач ни убеждал меня, пугал, что я заражу старшего сына и мужа, даже заподозрил меня в толстовстве, настаивал на применении вдувания, что несовместимо с беременностью, я ни за что не соглашалась. Тогда муж созвал консилиум, и врачи решили, что меня надо отправить в деревню, усиленно кормить и каждый месяц делать рентгеновские снимки. Мы с Верочкой и Аликом уехали в Малоярославец. Верочка усиленно кормила меня, а сама похудела ужасно. Через месяц рентген показал, что инфильтрат уменьшился, а еще через месяц все зарубцевалось. Я выздоровела окончательно и 1 декабря родила совершенно здорового ребенка. Профессор и врачи изучали мои снимки и удивлялись. Они смотрели на это как на чудо. Когда я приехала осенью к о. Серафиму, он одобрил мое поведение».
«Алик рос чутким ребенком, — вспоминала Вера Яковлевна, — и мы с Леночкой часто делились с ним своими переживаниями, забывая о его возрасте. Так Леночка еще в Малоярославце рассказала ему о своей беременности. Он по-своему пережил это известие и находился в состоянии напряженного ожидания. Ребенок, который еще не родился, представлялся ему каким-то таинственным незнакомцем, упоминание о котором внушало ему страх. Когда для будущего ребенка купили одеяло и другие вещи, Алик боялся зайти в комнату или обходил эти вещи на большом расстоянии. Когда я рассказала обо всем этом батюшке, он был очень недоволен: „Не следовало заранее говорить ему ничего. Ожидание в течение полугода трудно и для взрослого, а не только для такого маленького ребенка. Разве можно держать его в таком напряжении! Только после того, как ребенок родился, надо было сказать Алику: ‘Бог послал тебе брата’, и у него было бы легко на душе“».
Когда Елену Семеновну перед вторыми родами увезли в роддом, Алик оставался с бабушкой Цецилией, но контакта между ними не было. Слишком различны были уклады семей и духовные устремления мамы и бабушки Алика. Однажды Алик заявил бабушке Цецилии: «Спасибо, бабушка, что ты мне маму родила, а больше сказать мне нечего». По воспоминаниям Елены Семеновны, эти слова внука произвели сильное впечатление на Цецилию.
Брат Алика появился на свет 1 декабря 1938 года. Когда Павлика привезли домой из роддома, Алик долго разглядывал его и спросил: «А мысли у него есть?» Павлика также хотели крестить у отца Серафима, но сложилось так, что поехать к отцу Серафиму в тот период возможности не было, и, не желая откладывать такое важное дело, Елена Семеновна решила крестить Павлика у отца Иеракса, который жил в это время в Болшеве. Крестной матерью была Вера Яковлевна, а крестным отцом (заочно) — отец Серафим. Он постоянно следил за духовным развитием обоих мальчиков. Вера Яковлевна вспоминала, как он говорил о детях, об отношении к ним: «Они всё глубже будут вам на душу ложиться. А у них на душе должен остаться ваш внутренний облик. Как картина, которую видим однажды в художественной галерее». («Я поняла, — пишет Вера Яковлевна, — что он говорил о том, что будет после моей смерти».)
«…Батюшка большое внимание уделял вопросам воспитания и часто давал мне различные советы, — продолжает Вера Яковлевна. — Я всегда сама гуляла с Аликом, уделяя этому почти всё свое свободное время. Батюшка придавал этим прогулкам большое значение. „Не надо много говорить с ним. Если он будет задавать вопросы, надо ответить, но если он тихо играет, читайте Иисусову молитву, а если это будет трудно, то ‘Господи, помилуй’. Тогда душа его будет укрепляться“. В качестве примера воспитательницы батюшка приводил няню Пушкина Арину Родионовну. Занятая своим вязанием, она не оставляла молитвы, и он чувствовал это даже тогда, когда был уже взрослым и жил с ней в разлуке, что отразилось в его стихотворении „К няне“».