– Вас проводить?
– Спасибо, не надо.
– Что ж, с наступающим вас. – И поплёлся восвояси.
Два праздничных новогодних дня провела дома в заперти одиночества и мыслей. Читала, мечтала, молилась, но и верный, работящий зингер её потрудился на славу в перешивках, придумках, примерках. Из журнала мод взяла чертёж выкройки и сшила «умопомрачительный» костюм-двойку, которые только-только пришли в страну из каких-то западных далей какого-то, возможно, другого человечества.
Кружила перед зеркалом, и оно, казалось, в благодарность за проявляемое к нему, старику, внимание, чище и четче обычного являло её образ, как-то так чудодейственно сбавивши свою туманистую поволоку десятилетий и событий века. А являл он Екатерину в этой «умопомрачительной» узкой юбке и полуприлегающем жакете без лацканов – принадлежности уходящего стиля, но с накладными карманами – «писком» нового пошиба. По телесным ощущениям – узкó, ужасно узкó, да и непрактично – страсть! Однако фигура высветилась в зеркале изящно стройной, нездешней статуэткой, и ею хотелось любоваться.
– Эй, старина, ты мне льстишь, что ли?
Зеркало по-стариковски тяжеловесно молчало, но и светилось, как начищенный к празднику самовар.
«Какие мы, женщины, всё же обезьянки, кривляки, жеманницы. Но… Но! Зачем шью, кого обольщать собираюсь?»
«Да не обманывай ты себя! Хочешь нравиться мужчине? Ну так нравься! А не будь коровой на коньках».
«О-хо-хо!»
«Хитрая, но глупая баба, вот кто ты».
«Ругай, ругай, может, поумнею».
«Сомневаюсь!»
Подошла к Державной, золотцевато осиянной с Сыном светом лампадки. Опустилась на колени и потянула тоненько-тоненько, как ребёнок:
– Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою. Благословена Ты в жёнах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших…
И пел её голос, и пела всякая жилка, как струнка, её души. А за окном кто-то шало начал палить из ружья, и бабахнула ракета, а следом – вторая и третья, со свистом и плеском света уносясь в небо. И засмеялись, и ликованием огласили люди округу. Поняла: Новый год пришёл, новый год жизни и судьбы – и для неё, и для её соседей, и для всей страны, и для всего мира, конечно, тоже, тоже. Оделась торопко, нырнула ногами в валенки, выбежала на улицу – хотелось быть с людьми, радоваться их радостями, а если что – так горевать их горестями. В сердце её, будто бы благозвон, звучало: всем вместе быть, в единстве быть, всегда, как бы не поворотилась жизнь.
К ледяной горке побежала, где у высоко-жердистого, щедро искрящегося костра тормошился, горлопанил, прыгал, толкался люд, детский и взрослый. По яру к самому льду Иркута была налита мужиками и детворой, ещё в начале декабря, эта горка, и люди сейчас на санках, на коньках-снегурках, на шкурах-ледянках и на чём попадя, порой просто сломя голову кидались вниз, чтоб пронестись с ветерком, с подпрыгами на кочках, с визгом, смехом, гоготом, со взаимными подначками и толканиями. И Екатерина, не раздумывая, с ходу устремилась вместе со всеми вниз. Упрямо стояла, уверенная: «Ну уж нет: не упаду, ни за что!» Полетела во тьму, в снега, в кручи с ухабинами и буграми. Однако уже через какие-то секунды – вчетвером-впятером с кем-то неслась кубарем. Наголосилась, набарахталась от души, как в детстве бывало, когда с ребятнёй каталась с горки у Ангары.
– С Новым годом!
– С новым счастьем! – слышала отовсюду.
И сама привечала-здравила, знакомых и незнакомых людей, но всех ощущала близкими себе, сродственными своей душе и жизни.
Укатались люди, употели, как в парной.
Пора и у стола посидеть – стали расходиться по домам, до последнего всё поздравляя друг друга. Одни соседи зазвали Екатерину к себе, угостили наливкой малиновой, солёным хариусом. Потом другие затянули её в свой дом.
– Накось, погрызи, Катенька, яблочко, да возьми конфетку. А самогоночка-то у нас – ай, важна! Спробуй-ка, монашка ты наша святая! Согреши вместе с нами, греховодниками окаянными!
Что ж, и самогоночки не грех выпить в великий народный праздник.
– Но только стопочку.
– Е-ей, ещё одну! А то – не по-русски, не по-советски даже!
– Нет! Простите.
– Обижаешь, соседушка!..
Глава 60
Спозаранок – в храм, на утреню. После службы причастилась и исповедалась. И впервые ничего – «ни граммочки» – не утаила о своём неизбывном, застарелом, как рубец, горе-злосчастье. Попросила у духовника совета. И не было в её голосе ни надрыва, ни печали; и говорила о своей беде просто, буднично. Созрела до донышка – поняла, чувствуя в сердце небывалую лёгкость и тишину.
Духовник её, отец Марк, не сразу нашёлся, что ответить. Он весь какой-то мешкотный, выглядел не по годам престарело и, кажется, был навеки утянут в какие-то свои скорбные думы, после того как вернулся с войны, которая закончилась для него у печей и бараков Бухенвальда.
– Господь всемилостив, Екатерина, – наконец, сказал отец Марк, но несоразмерно громко, в непривычной для себя бодрости голоса, будто заодно и себя убеждал в чём-то. – Понадейся на Заступницу нашу – Пресвятую Деву Марию. У тебя же, слышал, имеется список Державной? Вот и молись, молись, родная, перед ним. Она, Державная Матерь наша, не только перед тобой явит свет истины сущей, но и всему нашему отечеству укажет-таки пути-дороги земные и небесные.
Помолчал тяжело, с опущенными глазами, покусывая неухоженный, залохматевший, сникший ус. Екатерина откланялась и уже собралась было идти домой, да отец Марк спросил, с какой-то виноватинкой в приподнятом лишь к её плечу взоре:
– Помнишь, Катюша, молитву Оптинских старцев?
– Помню, батюшка.
– Вот и давай её вместе произнесём. В ней простые ответы и на твои и на мои и всех людей вопросы. Давай начинай, Катерина батьковна.
Она начала, отец Марк поддержал, а другие люди услышали, подошли поближе и вплелись своими голосами:
– Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить всё, что принесёт мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей Святой. На всякий час сего дня во всём наставь и поддержи меня. Какие бы я ни получал известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твёрдым убеждением, что на всё Святая воля Твоя. Во всех моих словах и делах руководи моими мыслями и чувствами. О всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что всё ниспослано Тобой. Научи меня прямо и разумно действовать с каждым членом семьи моей, никого не смущая, никого не огорчая. Господи, дай мне силу перенести утомление наступающего дня и все события в течение его. Руководи моею волей и научи меня молиться, надеяться, верить, терпеть, прощать и любить. Аминь.
– Спасибо, батюшка. С Новым годов вас, с новым счастьем.
– И тебе, Екатерина, свет ты наша Николаевна, счастья и душевного уюта.
Вышла из храма – сеялся на белую-белую землю ласковый розовенький снежок, как праздничное подношение всем людям от солнца, которое в искрасном ореоле снова, извечно снова, подходило к этой земле и к этим людям.
– Божий мир.
И произнесённое даже, наверное, уже не только мыслью и словами было, а самим вдыхаемым воздухом.
Глава 61
Леонардо после праздника не заходил в библиотеку. День, два, три, неделю не было его. Уже и вторая началась. Екатерина поминутно, как заведённая, говорила себе: «Ну и слава Богу. Разобрался человек, от глупостей себя уберёг». Но душу томило, сдавливало. И ничто уже не помогало жить дальше ровно, размеренно, тихо, как привыклось за годы и годы одиночества и молитв.
А он не был, не был, да – пришёл.
Похудевший, с росчерками синеватости под глазами, с трещинкой на нижней губе. «На морозе губы облизывал, – с заботливой критичностью подумала Екатерина. Но тут же ёкнуло внутри: – Или – целовался». В одежде так несвойственная ему небрежность: брюки не то чтобы мятые, но очевидно не отглаженные, из слабо, по-видимому, второпях, зашнурованного ботинка зевласто выбился «язык», рубашка явно несвежая. Екатерина забыла, что надо непременно быть строгой: у двери увидела его – вся заулыбалась, ощущая, как пыхнули огнём щёки. Но только поймала его прицельный взгляд на себе – спохватилась, нахмурилась, притворилась занятой.
– Вот, не выдержал – пришёл. Да что там – прибежал! – признался Леонардо, жадно и настырно заглядывая в её отводимые на какие-то бумажки глаза. – Отсекайте голову мою, что хотите, Екатерина Николаевна, делайте, но я – ваш раб. Раб.
– Так-таки и раб? – хотелось ей кольнуть его рвущимися наружу шипиками сарказма, поддеть каким-нибудь крючковатым словцом, но смолчала.
Открылась перед ним глазами и снова не сдержалась – поплыла вся улыбкой, ласковостью, светом.
Встречи возобновились, хотя и не сразу, после улыбчивых, но не насмешливых, «отнекиваний» Екатерины.
«Наверное, только так и думает обо мне: отнекивается, гордячка, значит, цену набивает себе».
«Ладно, чему быть, того, видно, не миновать!»
Однажды посреди улицы он, как мальчишка в порыве озорства или лихачества, заскочил наперёд и, подскользнувшись на утоптанном снегу, чуть было не повергся ниц к ногам Екатерины. Лихорадочно помахал перед её лицом руками, но чудом устоял и даже, совершенно осмысленно и, возможно, не без дерзости или же, напротив, отчаяния, надвинулся на неё грудью.
– Что это вы? «Танец маленьких лебедей» исполнили? – засмеялась она, защитно выставляя перед ним ладони.
А он – как вскриком:
– Выходите за меня замуж.
И она, уже давно ожидавшая «чего-нибудь этакого», мгновенно, как замахом плётки, ответила:
– Видите ли… я неспособна родить. Так получилось в моей жизни.
– Мне не дети нужны, мне нужна ты… вы. В конце-то концов, давай-те на «ты»: мы уже сто лет знакомы!
– Что ж, давай… те.
– Давай!
– Хорошо, давай.
– Давай поженимся. Говоришь, неспособна родить? Возьмём какого-нибудь мальчишку, а в придачу к нему девчонку, – для комплекта! – в детдоме. Чем-чем, а сиротами наша замечательная страна богата!