И словно бы Евдокия Павловна ей отвечала:
– Да, Катюша, вот так вот просто возьми да и попроси ребёночка.
– А что, возьму и попрошу!
– Попроси, не трусь!
Перечитала ту заветную ученическую тетрадку с российским гербом, переданную ей Евдокией Павловной, с типографской надписью в одно различимое слово – «благо». И по-прежнему жгуче, но и одновременно как-то шёлково проходили по сердцу её мысли святого:
– «Послушайте, возлюбленнии, се Христос Господь и Мария, Мати Его, свята сущи, изволиста со грешники вчинитися…»
– «Прежде всего бойся Бога, люби Его всею душею и сердцем и помышлением, а Пречистую Богоматерь и всех святых почитайте…»
– «Да не безплоден будеше, аки древо сухое…»
И сами собой перешёптывали губы.
Леонардо однажды, когда возвращались из библиотеки домой, сказал Екатерине:
– С тобой, Катюша, что-то невероятное происходит: ты светишься, ты освещаешь собою всё вокруг, по крайней мере для меня, счастливца. Не только глазами светишься, а ими ещё и лучишься, и лицом своим прекрасным, а – вся! Вся светишься и освещаешь! Ей-богу! Эй, солнце, слезай с небес: и без тебя светло, аж в глазах режет! Ты, любимая, безумно похорошела в последнее время. Твои чёрные глаза сияют беспрерывно, как у колдуньи. Вот что значит рядом появился мужчина, то бишь я, – похлопал он себя по груди. – А если он ещё будет и мужем твоим – каково заживёшь! Как сказал один поэт: «Мне и солнца не надо – ты мой путь озаряешь…»
Екатерина, прерывая, отшутилась:
– Как сказано у другого поэта: «Нам солнца не надо – нам партия светит…»
– А вот у этого поэта ещё лучше:
И эта царственность, и скромность эта,
И простодушье рядом с глубиной,
И зрелость, небывалая весной,
И ум, и жар сердечного привета —
Все чудеса счастливая планета
Соединила в женщине одной,
И, чтоб восславить облик неземной,
Достойного не сыщется поэта.
В ней пылкость с благонравьем не в контрасте,
Как с прирождённой красотой наряд,
Без слов её поступки говорят.
А этот взор! В его всесильной власти
Днём тьму, а ночью солнце породить,
Смех в горечь, слёзы в сладость превратить.
Щёки Екатерины занялись; она так смутилась, что, как девочка, потупилась и даже не смогла привычным полным голосом взрослого человека спросить:
– Петрарка?
– Петрарка. И – моя душа. Если бы я был поэтом!
– Прекрати! Мои щёки, наверное, уже похожи на свёклу. Хоть борщ вари из них.
– Катя, Катенька, я боюсь тебя потерять. Тебя уведут от меня.
– Но я же не корова, чтобы меня уводить. У Петрарки, к слову, есть что-нибудь про женщину и корову?
– Я не хочу отшучиваться. Я хочу думать и жить серьёзно. Ты мне по сей день не ответила: выйдешь ли за меня?
– Лео, дорогой, подожди немножко, ещё чуть-чуть.
– Ещё чуть-чуть? – недоверчиво, но и восторженно переспросил он. – Про «чуть-чуть» ты впервые сказала. Господа присяжные заседатели, – неожиданно произнёс он громко, театрально обращаясь ко всей улице, – сообщаем вам сенсационную новость: у этой знакомой лет этак сто пары, кажется, наметился прогресс в отношениях!
– Лео, дурной ты мальчишка, тихо, замолчи немедленно! Люди глазеют на нас, как на сумасшедших.
– Ты и довела меня до сумасшествия! Ответишь по всей строгости закона. Сейчас благонадёжные, бдительные граждане позвонят куда следует – подкатит карета скорой помощи, на меня натянут смирительную рубаху, для верности дадут кулаком по башке и утартают в дурдом.
– Если ты так себя будешь вести, то скорее всего на меня придётся натягивать смирительную рубаху, потому что я не выдержу и начну тебя колотить.
– О, сжалься, моя повелительница!
Глава 70
В конце марта, в дни обвально нахлынувшей ростепели и солнцегрева, наконец, определилось окончательно и счастливо, когда подошёл очередной отпуск и был куплен билет на поезд:
«Еду. Всё же еду! Господи, не оставь рабу Свою!»
Сердце порой, казалось Екатерине, обморочно замирало, стопорилось на долгие мучительные секунды, но вдруг – как будто взрывалось, ударяясь в грудь.
«Неужели возможно?» – пьянил, но и точил тот же вопрос.
Леонардо сказала, что отлучится на «недельку», «всего на недельку, мой хвостик»: в командировку, по делам библиотечным, мол. Она, наверняка, должна бы была ему сказать, куда и зачем едет, но – она уже доверилась Богу и судьбе, а человек мог ведь и посмеяться, неправильно понять, а то и отговорить, «логикой урезонить».
На перроне он мял, только что не сминал, её ладонь, которую она пыталась вытянуть из его цепких и настырных, как у младенца, рук, но тщетно:
– Катенька, богиня моя, неделю не видеть твоих глаз, не слышать твоего голоса, не касаться твоей косы? Целую неделю без тебя?! Ты уверена, что я не умру от разрыва сердца? Или – от разрыва головы?
– Уверена, мой хвостик, мой мальчик. Нет, лучше так: мой хвостатый мальчик. Запомни, не умрёшь, потому что для мужчины главное в жизни – это его дело.
– Фу, что ещё за «мой хвостик»? И «хвостатый мальчик» откуда-то вылез. И как заученно и педантично и сухо ты говоришь! Наверно, какая-нибудь высокоумная дама тебе внушила эту дикую мысль, а ты зазубрила, как старательная школьница. Слушай и запоминай, чтó я, мужчина, твой мужчина, тебе говорю: моё дело – это ты.
– Неправда, товарищ мой мужчина, – легонько щёлкнула она его по носу и, наконец, освободила свою ладонь. – Ты плохо заучил урок, или вовсе его прогулял, по предмету «Он и она». А учительницу, к слову, зовут Судьба Жизнёвна.
– Как же умудрилась родиться на белый свет сия классная дамочка по имени Судьба Жизнёвна, если судьба и жизнь женского рода?
– По вагонам, товарищи! – зыкнул молодцеватый, с закрученными усами дядька проводник и пронзительно засвиристел в свисток; похоже, он бывший старшина или милиционер. – Трогаемся! Живее, живее! Эй, бабка, ядрёна вошь, шевели булками!
Екатерина чмокнула Леонардо в щёку и запрыгнула на подножку вагона:
– У слова «жизнь» есть синоним «век». Пусть она будет Вековной! Договорились?
– И пусть наша жизнь станет веком любви. Договорились?
Глава 71
Екатерина что-то хотела сказать и, возможно, сказала, но локомотив стоголосо затрубил, следом устрашающе, но тяжко запыхтел, чёрно-бело и густо-звонко пыхнул паром, «как – подумала Екатерина – взлетающий Змей-Горынич». Леонардо вместе с другими провожающими обволокло облаком, и уже лишь издали Екатерина разглядела его, в одиночку и упрямо шедшего за неумолимо набиравшими хода вагонами.
Поезд барабанистым стальным маршем простучал по Иркутному мосту, Екатерина напоследок вгляделась в свой голубенький, точно облачко, домок на яру, и ей стало очень грустно и очень одиноко. Она понимала, что, верно, прощается навек со своей прежней жизнью. Даже в застарелой горести её прежняя жизнь любима ею, жизнь, полная уюта, тишины, молитв, книг, мыслей, и ещё всего того, что пожелает на этом свете добрая и непрестанно впитывающая отовсюду добро душа. Поистине, чего ещё желать человеку? Она понимала в пугливой настороженности, что вернуться ей суждено будет с какими-то новыми мечтами и к какой-то уже новой, нетерпеливо поджидающей её жизни. И какой она будет, та, новая, вымоленная, испрошенная у святого угодника, жизнь, жизнь, несомненно, вместе с Леонардо, её вольным или невольным – не столь важно, – но избранником? Всё-всё неведомо. Совсем, совсем туманной представляется ей их совместная, супружеская жизнь.
«Неужели так вот и супружеская жизнь?»
Она неожиданно ощутила солоноватость на губах и поняла, что перед глазами её размытый, растекающийся мир с перебежками картинок за окном, с мелькающими, снующими туда-сюда людьми, которые хлопотливо обустраиваются на своих местечках в купе. Вышла в проход, коснулась лбом холодного, отекающего испариной окна и тихо, затаённо, чтобы никого не потревожить, всплакивала.
Плакала слезами печали, но и радости, слезами страха, но и любви, слезами беспомощности, но и силы духа своего.
Несколько дней она мчалась по России, впервые через всю свою великую страну, оживлённая, растерянная и, чуточку, напуганная. Страна ей показалась вздыбленной, взворошённой, молодой. Страна объята стройками – то тут, то там щетинится земля возводимыми заводами, домами, линиями электропередач, трубопроводами, разнообразными эстакадами, мостами и чем-то ещё недостроенным, недовырытым, недорасширенным, почти что пока бесформенным. Целые города растут, искраснённые мелкими вывесками и громоздкими транспарантами – «ДАЁШЬ ПЯТИЛЕТКУ В ТРИ ГОДА!», «НАКАЗЫ ПАРТИИ И ПРАВИТЕЛЬСТВА ВЫПОЛНИМ!», «ПАРТИЯ – НАШ РУЛЕВОЙ!».
И ещё что-то не совсем понятное для Екатерины происходит на этих вселенских просторах её страны. Всюду за окном поезда какие-то движения, бегá, перемещения. Толкутся и толкаются людские массы, особенно в вокзалах и на платформах, тянутся километровыми караванами автомобили, беспрерывно проносятся мимо её вагона гружёные с лихвой железнодорожные составы, а в небе она примечает самолёты. Гремит страна из репродукторов и приёмников лозунгами и песнями:
Мы пришли чуть свет друг за другом вслед,
Нам вручил путёвки комсомольский комитет.
Едем мы, друзья, в дальние края,
Станем новосёлами и ты и я.
Мама, не скучай, слёз не проливай,
Справить новоселье скорее приезжай…
Однажды, очнувшись в ночи на своей верхней полке, под колотьё колёс и скрежет сцепок, неожиданно подумала:
«Может, и Афанасия куда-нибудь унесло, как и меня сейчас подхватила судьба. Как он там, что с ним?»
Вспомнилась недавно попавшаяся заметка из «Восточно-Сибирской правды», сообщавшая, что «комсомольский вожак, молодой коммунист Афанасий Ветров сопровождает отряд молодых строителей коммунизма на целинные земли Казахстана. Там будут воздвигнуты агрогорода…