торые создают и сберегают нашу всеобщую культуру веков и тысячелетий. Всё: у меня больше нет слов! Я могу умереть даже от восторгов, от высоты моих чувств, – полопаются, точно воздушные шары в стратосфере, сосуды. Ты, чую, сварила щи? – зачем-то продекламировал он слово «щи». – О’кей! Корми, любимая, скорее корми, чтобы я вернулся с высот моего духа – из стратосферы – на грешную нашу землю!
Весь вечер, до самой зари, так и не уснув до ухода на работу, они о том только и говорили – «Европа», «О Европа!», «культура», «шедевры», «а гении человечества!», «мегаполисы», «автобаны»; и много других интересных слов вспыхивало в их разговоре, очаровывая, маня дальше.
Отыскался хотя и довоенный, но большой географический атлас, обнаружились на полках и в кладовой какие-то справочники и энциклопедии – целая горка. Попеременке тыкали пальцами по атласу, отыскивая не виданные ими страны, города, реки, нетерпеливо шуршали страницами, наперебой друг друга вычитывая различные сведения. Екатерина радовалась радостью Леонардо, но с деревенской основательностью и приглядчивостью подумывала: «Что ж, пусть протряхнётся мой рафинированный эстет. И с новыми силами аккурат подъедет к сбору картошки и морковки».
Следующим вечером Леонардо пришёл из институт снова сияющим и вдохновлённым. Уже не с порога, а от самой калитки, когда в распахнутое окно увидел хлопотавшую на кухне Екатерину, сообщил, почти что пропев серенадой:
– Катя, Катя, Большаков сказал, что подыскивает и библиотекарей в делегацию, и я ему порекомендовал тебя. Ликуй! Ты, будучи работником культуры, тоже можешь, как и я, уехать. Уехать в Европу! Понимаешь, в Ев-ро-о-о-пу-у-у-у?!
– Уехать? – поморщилась и насторожилась Екатерина.
Леонардо помотал головой, будто очнулся и сбрасывал останки сна:
– Бр-р-р! Я хотел сказать поехать. Ну, конечно: поехать, съездить! Фу-у, чего я в самом деле? Хм, странная оговорка. Ну да ладно! Короче – прошвырнуться по Европе!
Екатерина на секундочку задумалась: она передовик библиотечного дела, её хвалят на районном и даже городском уровнях, писали о ней и в областной «Восточно-Сибирской правде»; она частенько выступает на методических семинарах, об её опыте оранизации работы читального зала поговаривают специалисты, – что ж, насмешливо-хитро прищурилась она на уже светящегося и даже сверкающего ослепительным неземным светом и огнём Леонардо, почему бы, собственно, не съездить, если предложат, если глянется высокому областному начальству?
– Но будем серьёзны, – продолжал Леонардо, которого несколько озадачило, что Екатерина не сказала ни да ни нет, а очевидно иронически на него поглядывает, – знаешь, у Большакова связи – ой-е-ёй какие! Он поспособствует, чтобы твою кандидатуру утвердили в обкоме партии. Он, мерзкий сластолюбец, видать, родной братец Фёдора Павловича Карамазова, спросил у меня: «А она хорошенькая?» Я ему ответил: «Она богиня, маэстро!» «О-о! Немедленно пригласи её на смотрины. Уже сгораю от нетерпения!» И этак плотоядно облизнулся. Я взял его за грудки, за лацканы пиджака, ну, так, двумя пальцами, как в комедиях, будто брезгую, и торжественно сообщил: «Она жена моя, коллега. Осторожнее на вираже!» «О, досточтимый сеньор Лео Одиноцци! – воскликнул он и даже расшаркался с поклонами, как, помнишь, в той юморной оперетте, которую мы смотрели в музкомедии. – Я думаю, – с комичной напыщенностью говорил Большаков, – исключительно (поднял он указательный палец кверху) о государственных интересах: мы должны представить наш доблестный Союз и наше родное Приангарье лучшими образчиками человеческой породы. Обоего пола! Кстати, я и ты тоже образчики. Ещё те! – плутовски подмигнул он. – А то, понимаешь ли, приходят разведсведения, там думают, что мы тут шерстью поросли, с медведями братаемся в кабацком угаре на городских улицах, испражняемся где попало, ну и всё такое в этом роде. Итак, веди свою красавицу ко мне. Завтра же! С утречка, пока на её личике блистает зорька ясная!» «Слушаюсь, шеф!» – ответил я.
– Языками вы работать оба, я вижу, мастаки! Маэстры, одним словом! – засмеялась Екатерина. – Лео, ты мне ни разу о нём не рассказывал. Что он за человек?
– Если внешне – он похож на старого мальчика; ему, к слову, уже за шестьдесят. А если внутренне, то есть духовно, – то он чем-то напоминает мне отца моего. Отличие, может быть, только лишь в том, что отец имел смутное представление о том, сколько, к примеру, стоит булка хлеба, а Большаков знает. Он в гуще жизни и событий, но душой любит отрываться от этого проклятого быта, этак плавно парить в облаках, а то и строить самые величественные на свете воздушные замки. Это у него что-то вроде хобби. Но при всём при том мой профессор первостатейный учёный, пытливый, общительный человек, у него замечательная, дружная семья, трое взрослых детей и уже народились внуки. Однако он необоримый мечтатель и сибарит. Кстати, обе его диссертации, кандидатская и докторская, о художественных народных промыслах и эстетике северных аборигенов. Тематика в наши дни проходная, поощряется государством и партией, но на Крайнем Севере мой дорогой профессор ни разу не был, оленей и эскимосов и видывать не видывал и знать не знал, зиму и снег ненавидит откровенно и люто. Втихаря – ещё до войны начал – кропает книгу об этом дурацком «Чёрном квадрате» Малевича. Представляешь себе? – уже два увесистых тома написал по эстетике и сущности чёрного квадрата и вообще чёрного и белого как явления мира! Подбрасывает мне от случая к случаю почитать главы, – казалось бы, что можно написать о чёрном квадрате? Ну, чёрный да чёрный, а фон белый, – и что такого? «Примитив, шарлатанство», – здравомыслящие люди понимают. Ан нет! Большаков выводит из чёрного этого квадрата на белом фоне такие теоретические вензеля, что дух захватывает. Он, к примеру, доказывает, что вся человеческая цивилизация, неважно, буржуазная её ипостась или пролетарская, неумолимо скукоживается до чёрного квадрата, который становится всё меньше, меньше. Что нынешний, современный человек, мол, так хочет жить: вот – чёрное, а вот – белое, и всего остального-де я знать не хочу и видеть не желаю. Так, мол, в современном мире спокойнее и безопаснее живётся-можется. Но вот когда квадрат окончательно скукожится, то есть превратится в точку, а потом – в ничто, то и наступит, как написано у моего доблестного профессора, «эра белой жизни». Я ему сказал: «Вашу книгу, Павел Сергеевич, никогда не напечатают». А он ответил: «Я её пишу для себя. И для вас, мои верные санчо пансы – ученики мои. – Подмигнул: – Ничего, брат Лео Одиноцци, будет и на нашей улице праздник!»
«Господи, чем только люди не занимаются!» – едва заметно, чтобы не огорчить Леонардо, вздохнула Екатерина.
Но Леонардо заметил. С грустной весёлостью сказал:
– Мне, Катенька, порой представляется, что эту одну шестую часть суши каким-то чудесным образом заселили сплошь мечтатели и идеалисты. Одни верят в совершенное общественное устройство, и не щадят ни своей, ни чужой жизни, чтобы теория стала реальностью. Другие – всё ещё в добренького Боженьку с сотоварищами – ангелами, архангелами и другими святыми, и тоже – крайность на крайности и крайностью погоняет: без пощады к себе и к другим лбы расшибают об пол в молениях и стенаниях, того же требуют и от других. Нет-нет, Катя, я не о тебе! Не прищуривайся критично! Я вижу и знаю: ты, ангел мой, веришь тихо и мудро. Больше скажу: ты веришь красиво, эстетично, изящно, нежно! И – доверчиво как ребёнок. Ты веришь не потому, чтобы получить от Бога какую-нибудь выгоду, а чтобы внутри тебя и вокруг воцарились красота и порядок, гармония и честность, согласие и справедливость, – вот какая твоя вера, а не такая, какая у тупого большинства мещан или у всякого рода-племени сброда хитрецов и притворщиков перед людьми и Богом! Да, забыл сказать о таких, как я. Мы… хотя ты можешь спросить, кто, собственно, такие «мы» по именам? Могу присовокупить к этому списку из одного имени ещё моего отца и Большакова. Так вот, мы – отбившиеся от стада, так называемые, паршивые овцы. И мы беззаветно и искренно верим во всякого рода квадраты, в новые ренессансы и в другие малопонятные и маловразумительные для окружающих идеи и проекты. Я понимаю, мы чудаки, даже отщепенцы. А горемыки – уж точно! Но мы тоже хотим красоты и гармонии и хотим долго и счастливо жить в красоте и гармонии мира сего. Мы духовно едины с тобой, только в отличие от тебя – мы заядлые любители пооригинальничать, покривляться, поныть по делу и без дела. Может быть, ты и мы хотим, не всегда осознавая того, такой красоты, о которой ярко, но сакрально до интимности сказал Чехов: «В человеке всё должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли…» Порой веришь, как ребёнок, – жизнь свята в своей глубинной сути и человек благороден изначально!
Он замолчал, точно бы сорвался на взлёте, и сам, чувствовалось, потрясён был тем, чтó и кáк сказал. Его лицо полыхало, и оно было прекрасным. Екатерина с тихой и печальной улыбкой любовалась своим Лео.
«Мальчик. Совсем ещё мальчик», – подумалось ей.
С ласковой покровительностью погладила его по голове:
– Лео, ты произнёс свой блестящий спич, чтобы я согласилась сходить к Большакову?
– Угу! – младенчески прижался он к ней.
– Что ж, утром своди на часок.
– Мне уже заранее жалко Большакова: он тебя увидит и навсегда забудет о своём тщательно облизанном им до лоска чёрном квадрате, а возьмётся строчить монографию о силе красоты. Неземной, божественной, – значительно посмотрел он на Екатерину и хотел было подхватить её на руки.
– Лео, не говори глупости, – отмахнулась она от него кухонным полотенцем. – А лучше доставай-ка наши атласы и справочники – вооружимся знаниями, чтобы не выглядеть перед просвещёнными европейцами поросшими шерстью невежества. Представь, что твой научный руководитель сказал тебе: «Маэстро Лео Одиноцци, вперёд к вершинам просвещения!» Ты готов?
– Всегда готов! – солютовал он по-пионерски вскинутой ко лбу рукой.