Прошла с тех пор неделя, может быть, и более. Тревога на душе у Надюшки улеглась. «Не признал меня, знать, управляющий», — думала она, радуясь, что снова наступает спокойная жизнь.
Но вдруг однажды на складе появился Кадкин. Встал посреди сарая и, посмотрев, как девушки лопатами провеивают на сквозняке вороха кедрового ореха, подозвал Надюшку.
— Собирайся, Исаева, в отъезд, — сказал он.
У Надюшки сердце будто оборвалось.
— Куда, Кинтельян Пантелеич?
— На Тым. Будешь работать помощником приемщика. Зарплата на сорок рублей больше, ну а харч у хантов дешевле, чем в Каргасоке.
— Миленький, родненький Кинтельян Пантелеич, не хочу я туда, не хочу! Доучиться мне надо, а потом в Томск на рабфак собираюсь я, — взмолилась Надюшка.
— На рабфак?! А ты забыла, кто твой дед? Ты забыла, что он отъявленный кулак и враг советской власти?
Надюшка сжалась, как от удара, заплакала.
— Чужим он мне был. Как батрачка жила в доме…
Кадкин посмотрел на Надюшкины слезы, ему стало жалко ее, но он вспомнил слова управляющего: «И не раздумывай долго, иначе с тебя взыщу», — и, притопнув толстой ногой, прошипел:
— Поплачь у меня, кулацкая недобитка! Я тебя совсем отсюда выгоню и о куске хлеба твоем не подумаю! А Скобееву, твоему заступнику, тоже словцо сказану, чтоб он знал, кому писать рекомендации!
Надюшка притихла, опустила голову, сползла со спины ее толстая коса, удивлявшая подружек, повисла, как веревка. Кадкин, выходя из сарая, задержался возле ворот, кинул:
— Завтра-послезавтра лодка тымских хантов будет туда возвращаться с товарами. С ней и уплывешь. И чтоб без всяких разговоров!
Распоряжение заведующего возмутило всех девушек.
Многие из них были комсомолки, и они решили заступиться за подругу через комсомольскую ячейку.
— Он что, наш Кадкин, умный или вовсе дурак?! Если б она была кулачка, разве бросила бы свой дом?! Нет, от хорошего плохое не ищут! — рассуждали они между собой.
Кадкин усадил вокруг стола пришедших к нему девушек, выслушал их горячие, сбивчивые речи, прищурив и без того узкие глаза, сдерживая гневные нотки, сдавленным шепотом сказал:
— А вы знаете, как ваши разговорчики называются? Оппортунизмом, правым уклоном! Вы что, хотите, чтоб всех нас, как пособников классового врага, из партии, из комсомола вышвырнули? А вам известно, что сам управляющий, товарищ Ведерников Григорий Валерьянович, строго-настрого предупредил держать в вопросе подбора кадров четкую классовую линию?!
Помолчав и слегка подобрев, он продолжал в тоне яштейского утешения:
— И что вы, право слово, взбеленились? Я ведь не выбрасываю вашу Надюшку на улицу, как сплошь и рядом делают воротилы зарубежного капитализма! Я предлагаю ей пост помощника приемщика на Тымском приемном пункте. Ответственность, хорошая ставка, харчей до дьявола… Живи, наслаждайся… природой. Ну, правда, далековато, глухо… К пароходам навстречу не выбежишь, за неимением таковых, в Дом культуры не сходишь… Так… верно… А вы что же думали, по гладенькой дорожке к вершинам социализма взойти? Не выйдет, не получится. И потом, если Исаева не поедет, из вас кого-нибудь пошлю. А у вас семьи, она одиночка. Вот так, девчата. Идите трудитесь, а будете шуметь — взгрею. Права Кадкину даны, слава богу, не малые.
Девушки ушли и весь разговор с заведующим слово в слово передали Надюшке. Всю ночь девушка металась и плакала, а к утру решила: надо ехать, нет оснований уклоняться от нового назначения, не привыкла она быть непослушной, да тем более теперь, когда работает на государство. Жаль вот только расставаться с подружками, бросать занятия. И еще жаль, что не увидит она Скобеева. Навигация началась, и, наверное, скоро его база двинется снова на Васюган, а по пути туда непременно зайдет на денек в Каргасок. Хорошо бы повидать его, поведать ему о своей жизни, поделиться своими радостями и огорчениями. Не надеясь на свое умение изложить все это в письме, Надюшка наказала девчатам передать поклон Тихону Ивановичу, как только он появится в Каргасоке, и рассказать о ее житье-бытье все как есть.
На другой день рано утром лодка тымских хантов, груженная до верхних бортовин товарами, отошла от каргасокского берега. На тюках, укрытых в дальний путь берестой, прикрывшись брезентовой курточкой, нахохлившись, сидела Надюшка. Накрапывал редкий дождик. Небо было сумрачное, низкое. Дул порывистый ветер, и волна, колотясь о просмоленные борта лодки, обдавала девушку холодными брызгами. На душе у Надюшки было уныло и горько, и казалось ей, что уезжает она отсюда навсегда, на веки вечные.
Глава одиннадцатая
Между Томском и средним течением Чулыма лежит обширная лесная сторона. О ней не скажешь, что она безлюдна, как Васюган. Проселочные дороги, пробитые через гребни холмов и топи логов, через чащобу пихтачей и ельников, через пахотные земли и поросшие густыми, пышными травами елани, соединяют между собой села и деревни, выселки и заимки. Эти тропы и проселки, хитроумно сплетенные наподобие таежных речек и ручьев, стекаются в две-три большие дороги, носящие название городских.
До середины прошлого столетия Среднее Причулымье было почти безлюдным. Лишь по устьям таких рек, как Большая Юкса, Чичкаюл, Яя, обитали остатки тунгусских племен, смешавшихся с остатками вымиравших племен кетов и хантов. В пятидесятых годах девятнадцатого века царское правительство стало усиленно заселять Сибирь крестьянами Тамбовской, Курской и Орловской губерний. Наряду с другими местами Сибири для переселенцев были отведены земли, лежавшие к северо-востоку от Томска. Тяжким, мучительным, но вместе с тем и славным был путь первых переселенцев. Каждую десятину пахотной земли, каждую версту проезжих дорог люди отвоевывали у вековечной, дремучей тайги в жестокой и часто неравной борьбе. Поводырями пришельцев по таежным тропам были, как правило, Иваны-непомнящие — беглые каторжники и государевы преступники, которых на долгие годы укрыла и приютила сибирская тайга, сделала их отменными охотниками, рыбаками, пасечниками, а то и обитателями староверческих монастырей и скитов.
В семидесятые — восьмидесятые годы Среднее Причулымье уже славилось на всю Томскую губернию великолепными пахотными землями, богатыми пасеками, невиданными по изобилию зверя и птицы охотничьими угодьями. По таежным дорогам в старый Томск тянулись обозы с кожей и медом, гречихой и воском, с кедровым орехом и рыбой, с льноволокном и пушниной.
Городской капитал раскрыл свои объятия навстречу этому потоку. Чулымская пушнина легла на плечи великосветских красавиц Петербурга и Парижа, Лондона и Вены, Берлина и Рима. Чулымская пенька получила признание на причалах и верфях Гамбурга и Амстердама, Севастополя и Николаева. Чулымский воск проник на свечные заводы Европы, и с его помощью святые отцы освещали иконостасы не только Успенского собора в Москве, но и, как это ни странно, собора Святого Петра в Риме, собора Богоматери в Париже: российский капитал набирал силу, и ему не было никакого дела до вражды православной церкви с католической и протестантской. Он поклонялся только одному господу богу — барышу.
В годы Первой мировой войны приток населения в Среднее Причулымье снова увеличился. В поисках тихой и мирной жизни в Сибирь потянулись из Прибалтики и Поволжья крепкие хозяева, для которых хозяйствование на земле было привычным, испытанным и традиционным. То там, то здесь, по всему Причулымью, появлялись хутора на европейский образец — с добротными постройками, с распаханными землями, с артезианскими колодцами, с батраками и злыми, матерыми, как породистые годовалые телята, собаками.
Гражданская война, прошумевшая над Сибирью огневым ураганом, перевернула жизнь городов и деревень, опалила своим жаром и Среднее Причулымье. Железная рука совдепов и партизанских отрядов вытряхнула из насиженных мест купцов и купчиков, владевших магазинами и лавками, пасеками, хлебными складами, скотобойнями, лесозаводами. Но дойти до самых истоков собственничества революция в те дни еще не смогла.
Сразу после окончания Гражданской войны Среднее Причулымье получило еще небольшую прибавку населения. Вернулись фронтовики. Были тут и такие, которых многие годы считали пропавшими без вести. Из городов пришли те, кого война вынудила бросить свои избенки и уйти ради куска хлеба на заводы и в мастерские, работавшие на нужды фронта. Среди новых пришельцев были и залетные птахи, искавшие тут, в далекой таежной стороне, тихого, укромного местечка, чтобы как-нибудь скоротать время потрясений и бурь.
В нижнем течении речки Итатки, на целых тридцать — сорок километров, местность становится всхолмленной. Березовые и лиственные леса придают косогорам и долинам живописный вид, как щитом отгораживают Кайбинские хутора от близлежащих сел и деревень, от проезжих проселочных и трактовых дорог. Хутора протянулись прямой полоской вдоль речки Кайбы. Усадьбы разместились просторно, по-сибирски вольготно — одна от другой в километре, а то и более. В жаркие дни лета Кайбу перехватывают песчаные перекаты, но ни зной в июле и августе, ни свирепые морозы в декабре — январе не в силах осушить ее глубоких омутов. Воды тут хуторянам хватает на круглый год.
В тысяча девятьсот двадцать третьем году на восточной окраине Кайбинских хуторов появились еще две усадьбы. Крестовые лиственничные дома срубили в великой спешке — за одно лето. Так же быстро поставили надворные постройки — амбары, конюшни, хлева. Плотники, рубившие новые дома, были не местные, а городские, — сделав свое дело, вернулись назад, в Томск. Когда в среднечулымских селах и деревнях кое-кто заметил новых жителей на Кайбинских хуторах, осенние дожди и ветры пригасили уже свежесть желтизны обструганных рубанком лиственничных бревен. Казалось, что эти усадьбы стоят тут, на гребне холмов, давным-давно. На самих Кайбинских хуторах появление новоселов никого не обрадовало, но и не опечалило.
В этих местах каждый двор жил сам по себе, как самостоятельное государство, а точнее, как удельное княжество. Пахотных земель, пастбищ, лесов, воды было здесь так изобильно, что помешать друг другу, урвать кусок у соседа можно было только при одном условии — поселиться с ним совсем рядом, заведомо зная, что и тебе самому это не сулит никакой выгоды.