Ступив внутрь храма, Иван Крестьянкин на некоторое время замер: он узнал церковь из своего недавнего сна. Именно в ней он встречался со старцем Амвросием... В тот же день, 20 июля, на вечерней службе в Коломенском управляющий Московской епархией митрополит Крутицкий Николай (Ярушевич) ввёл нового псаломщика в алтарь и благословил на служение. В обязанности псаломщика входило исполнение пения и чтения на клиросе и сопровождение священника во время исполнения им треб на дому (в XIX веке псаломщик вёл также и документацию храма — метрические книги, клировые ведомости, финансовые документы и т. п.). О московских псаломщиках послевоенной эпохи вспоминал А. Ч. Козаржевский: «В храме служили, как правило, превосходные псаломщики: они читали чётко, с осмысленными мелодическими паузами и ударениями, не впадали ни в равнодушное бормотание, ни в нарочитую, чисто светскую выразительность. О том, что они безупречно знали церковнославянский язык и служебный обиход, и говорить не приходится».
Иван Крестьянкин быстро полюбил «свой» храм. Всё в нём уже казалось родным — от образа Иерусалимской Матери Божией до врезанной в стену и сохранившейся до наших дней чёрной таблички «Говорить шопотом. Благоговейная тишина»; от примыкавшего к храму кладбища с могилами тех, кто служил под сводами храма давным-давно, до лиц постоянных прихожан. И неудивительно: это была старая московская церковь, видевшая царей и патриархов, пережившая всё на своём веку, настоящий духовный оазис в пустыне, — храм, из которого не хотелось уходить. Такое ощущение охватывает и сегодня, когда переступаешь его порог.
С настоятелем храма, митрофорным протоиереем о. Михаилом Преферансовым, у Ивана Крестьянкина сложились добрые отношения. О. Михаил был уже более чем в почтенных летах (ему исполнилось 82) и за годы советской власти прошёл через два ареста — в 1929 и 1938-м. Немолодыми были и другие священники прихода — о. протоиерей Николай Архангельский (1872—1949) и земляк Ивана, уроженец орловской деревни Вязки о. протоиерей Алексий Дёмин (1888-1983).
Конечно, общение со столь опытными сослужителями не могло не пойти на пользу молодому псаломщику. А отец настоятель присматривался к новому служителю — как читает, как общается с людьми, достаточно ли внимателен и усерден... На первых порах его смущал несолидно высокий голос псаломщика, про себя он даже назвал манеру чтения Ивана «писком». Но, как выяснилось, всё это было неспроста.
Через полгода служения в измайловском храме, в январе 1945-го, Ивана депешей вызвали к самому управляющему Московской епархией. В Бауманский переулок к митрополиту Крутицкому Николаю псаломщик ехал не без трепета в душе. И точно, ещё до того, как Иван успел произнести «Молитвами святаго Владыки нашего...», владыка встретил его суровым вопросом:
— Что ты там натворил?
Иван в смущении молчал. Никакой вины за собой он не знал и не чувствовал.
— Я тебя спрашиваю — что ты там натворил? — ещё более грозно вопросил митрополит.
— Не знаю, Высокопреосвященнейший владыко...
И тут лицо митрополита неожиданно осветила улыбка:
— Впервые за всю мою архиерейскую службу ко мне пришёл настоятель храма с ходатайством рукоположить во диакона псаломщика, который ещё и года не прослужил. И сказал отец Михаил следующее: владыка, рукоположите его, пусть пищит... А вот эта пачка, — митрополит взял со стола стопку писем и показал смущённому гостю, — всё о том же: чтобы тебя поскорее рукоположить.
Митрополит Крутицкий (с 1947 года — Крутицкий и Коломенский) Николай стал одним из тех иерархов Церкви, которым было суждено сыграть в судьбе о. Иоанна особую роль. Он родился в 1891 году в Ковно (ныне литовский Каунас) в семье потомственных священников белорусского происхождения, учился на физмате Петербургского университета, откуда перешёл в Духовную академию. В 1914-м принял постриг, как полковой священник участвовал в Первой мировой. В 1922-м был хиротонисан во епископа Петергофского, был одним из преданных сторонников Патриаршего местоблюстителя митрополита Сергия, противодействуя как обновленчеству, так и иосифлянству. В начале Великой Отечественной войны был митрополитом Киевским и Галицким, с января 1944-го управлял Московской епархией. Наиболее сложный период деятельности владыки Николая был впереди — в 1946—1960 годах он возглавлял Отдел внешних церковных сношений, проявив себя на этом ответственном посту и как тонкий дипломат, и как принципиальный человек.
Под руководством владыки Николая Иван Крестьянкин стал диаконом, а затем священником. Митрополит Николай пристально наблюдал за судьбой своего «крестника» и в дальнейшем, помогал во время его невзгод — вплоть до того, что, когда о. Иоанн голодал (а такое случалось нередко), присылал к нему свою келейницу с судками еды. Именно благодаря митрополиту появились ныне широко известные постановочные фотографии о. Иоанна, сделанные в день хиротонии. А сам батюшка с сыновним почтением и любовью относился к владыке и когда тот находился в относительном фаворе у государства, и когда в конце 1950-х стал «нежелательным». Как дорогую реликвию он берёг подризник митрополита Николая. О том, что батюшка иногда давал его поносить, вспоминает о. протоиерей Олег Тэор.
...День 14 января 1945 года выдался в Москве солнечным и морозным. Позади были необходимые подготовления к хиротонии — пост и генеральная исповедь (исповедь за всю жизнь), принесённая о. Александру Воскресенскому. Рано утром Иван Крестьянкин приехал на Ваганьковское кладбище, в старый, построенный при Александре I храм Воскресения Словущего, ещё год назад бывший обновленческим. Несмотря на торжественный день, одеться в парадное он не мог за отсутствием такового. Даже на ногах были обычные опорки, подвязанные верёвочками.
Хиротонию Ивана Крестьянкина во диакона совершал митрополит Крутицкий Николай. Вокруг престола его водил 59-летний о. архидиакон Сергий Туриков — прошедший через две ссылки, славившийся на всю Москву своим замечательным голосом. С ним о. Иоанн впоследствии будет поддерживать дружеские отношения до самой его кончины в 1962-м, а потом и внуки о. Сергия станут приезжать к нему в монастырь...
Таинство подошло к завершению. Сразу же за архидиаконом новопоставленный диакон подошёл к Святому Причастию, а после того как Святые Дары были перенесены на жертвенник, о. Иоанн вышел на амвон и, как положено, произнёс ектению «Прости приимше». После отпуста диакон заторопился к дверям храма, провожая митрополита, и вдруг услышал за спиной смущённый голос одной из прихожанок:
— Отец диакон, отец диакон, хвостик-то подберите.
Какой ещё хвостик?.. Оказалось, что завязки на опорках расплелись и волоклись по дорожке. И смех и грех.
Первый день диаконской службы незабываем в жизни любого священнослужителя. У о. Иоанна он пришёлся на день преставления преподобного Серафима Саровского — 15 января 1945 года. С волнением он вглядывался в худые, бледные, измождённые лица тех, кто слушал в тот день его чтение Евангелия от Луки. И когда прозвучали слова из главы 10, диакону показалось, что они обращены именно к ним, прошедшим страшную войну жителям московской окраины:
— Идите! Я посылаю вас как агнцев среди волков. Не берите ни мешка, ни сумы, ни обуви, и никого по дороге не приветствуйте. В какой дом войдёте, сперва говорите: мир дому сему; и если будет там сын мира, то почиет на нём мир ваш, а если нет, то к вам возвратится...
В этот момент ему показалось, что все в храме услышали, поняли, впитали эти вечные слова. Так начиналось его Служение...
В первое время батюшка продолжал жить у себя в Большом Козихинском, 26. По Большой и Малой Бронным выходил на Тверской бульвар, спускался по Никитскому к Арбатской площади, садился в метро на «Арбатской» и отдавался тряске в вагоне метро («Площадь Революции» — «Курская» — «Бауманская» — «Электрозаводская» — «Сталинская» — «Измайловский парк имени Сталина»), потом — трамвай, а потом вверх по Хохловке, на свет маячившей над деревенскими избами колокольни храма Рождества Христова. Но быстро выяснилось, что тратить столько времени на разъезды попросту не получается: из храма батюшка выходил далеко за полдень, а там и вечерня, и каждое утро подъём до зари, устаёшь уже за время дороги; да и опасно было, улицы освещались плохо, а преступников развелось множество. Поэтому о. Иоанн снял комнату в доме тёщи диакона о. Владимира, рядом с храмом. Теперь Измайлово стало ему домом в полном смысле слова, а в Большом Козихинском хранились вещи и многочисленные книги.
Как и везде, жизнь обитателей Измайлова в то время была трудной. Большинство мужчин находилось на фронте. Никаких привычных для современного обывателя удобств — газа, горячей воды, телефона; радио — только в виде репродуктора «Рекорд», он же «тарелка», по которой передавали военные сводки. По карточкам получали лишь необходимый минимум, с едой было откровенно туго. По воспоминаниям В. Н. Сергеева, за роскошь считался такой обед: «Судки с картофельным супом с небольшим кусочком свинины, с гречневой кашей или серыми макаронами, и жидким ярко-красным киселём из брикета». Но на такую еду могла рассчитывать только измайловский врач, обслуживавшая огромный район с несколькими расположенными в нём предприятиями и принимавшая по сто человек в день. От каждого предприятия врачу и полагалась порция такого обеда, которым она делилась с соседями... А измайловским мальчишкам, чтобы подкормиться, приходилось проявлять чудеса изворотливости. «Умудрялись тырить на конюшне льняной, гороховый и — самый вкусный — подсолнечный жмых, — вспоминал В. Н. Сергеев. — Иногда нам удавалось проникнуть в огромный подвал-склад, где на запасённом ранней весной льду хранились разные лабораторные препараты, а главное, основная цель наших проникновений, — пачки гематогена, которым мы объедались до одури». Иногда добиралась до Измайлова и лендлизовская помощь: «Ярко-жёлтые большие вощёные коробки с яичным порошком, фруктовые консервы, мясная тушёнка и сгущённое молоко». Вместе с ними, кстати, «приезжало» в СССР и напечатанное на русском языке Евангелие — маленькие книжечки, которые расходились по сельским семьям.