На третий допрос узника вывели 12 мая 1950 года. Лия Круглик, общавшаяся с о. Иоанном в конце десятилетия, запомнила его рассказ: «На допросы, как правило, вызывали по ночам. Накануне кормили только селедкой, пить не давали. И вот ночью следователь наливает воду из графина в стакан, а ты, томимый жаждой и без сна несколько суток, стоишь перед ним, освещенный слепящим светом ламп».
Под этим слепящим ледяным светом узнику было предъявлено обвинение по печально известной статье 58 Уголовного кодекса РСФСР 1926 года — пункт 10, часть 1. В кодексе она звучала так: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или совершению отдельных контрреволюционных преступлений <…> а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания влекут за собой лишение свободы на срок не ниже шести месяцев». В сокращении этот пункт статьи называли АСА — антисоветская агитация.
Отвергая это обвинение, на допросе 12 мая батюшка заявил (снова напомним, что протокол зачастую очень далек от живой речи, а приводится он с сохранением особенностей орфографии оригинала):
— Виновным себя признаю в том, что я как священник, исполняя религиозные обряды и в частности при произношении мною с церковного амвона публичных исповедей, при которых разъясняются «заповеди закона божьего» и при чтении так называемых проповедей, где освещается история религиозных праздников или текст содержания Евангелия, допускал такие высказывания, которые по своему содержанию носили антисоветский характер и прихожанами церкви могли быть восприняты как антисоветские проявления, хотя сознательного намерения проведения антисоветской агитации среди верующих людей у меня не было.
Перечитывая текст перед тем, как заверить его подписью, о. Иоанн задержался взглядом на части фразы «…по своему содержанию носили антисоветский характер…». И твердо сказал: «Пока не исправите, не подпишу». Ничего подобного он не произносил, так как такое признание могло очень серьезно «утяжелить» приговор. Это следователь Жулидов истолковал сказанное им нужным ему образом — и внес в протокол.
Начался длительный — трехчасовой! — поединок двух воль. На стороне капитана МГБ — грубость, жестокость, насилие. На стороне арестованного священника — непоколебимая уверенность в том, что правда за ним. И конечно же, вера в Бога.
Поединок окончился в пользу о. Иоанна. Через три часа следователь все-таки согласился вычеркнуть из протокола фразу «…по своему содержанию носили антисоветский характер…». Лишь после этого на странице появилась подпись арестованного священника.
Потом наступила длительная пауза — следующий после 12 мая протокол датирован 4 июля. «По замыслу ли следственного дела или стечением обстоятельств, а скорее милостью Божией между третьим и четвертым допросами больше месяца меня никуда не вызывали, — вспоминал о. Иоанн. — Я был один, молился. Иногда в мое уединение вторгался колокольный звон, извещая о начале Божией службы. Бог был рядом со мной и в этом мрачном безбожном месте». Обратим внимание — «больше месяца», то есть во второй половине июня снова начались вызовы к следователю. Сохранились квитанции о конвоировании арестованного Крестьянкина, а вот протоколов этих допросов нет. Может быть, такие протоколы и не велись. Красноречивее всяких бумаг выглядела левая рука о. Иоанна — пальцы на ней были перебиты и срослись с большим трудом. А на вопрос одного послушника Псково-Печерского монастыря, как научиться молиться, о. Иоанн многие годы спустя ответил:
— Да я и сам теперь молиться не умею. Вот когда в тюрьме молотком по голове били, выбивали показания, — тогда я молился…
Что именно выбивал молотком из арестованного капитан Жулидов на этих допросах, осталось тайной. Возможно, показания на других священнослужителей, на того же «о. Иоанна Соколова» или на братьев Москвитиных. Но, несмотря на пытки и издевательства, о. Иоанн никого не «потащил» за собой. В его следственном деле встречается единственная фамилия — его собственная.
1 июля 1950 года заключенного в замаскированном под хлебный фургон автозаке перевезли из внутренней лубянской тюрьмы в Лефортово, где держали в камере-одиночке. Но и там была радость — в камеру отчетливо доносился звон близстоящего храма Святых Апостолов Петра и Павла. О том, как горячо молился он под этот звон, батюшка много лет спустя рассказал о. Михаилу Правдолюбову.
Время от времени в камеру подсаживали стукачей-«наседок», назойливо вызывавших батюшку на откровенные разговоры. Один из этих стукачей завел даже «ученую» беседу на актуальную тему — только что, 20 июня, в свет вышла книга Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», где был подвергнут уничтожающей критике давно покойный лингвист академик Н. Я. Марр. О. Иоанн в этой «дискуссии» стойко защищал взгляды Марра, несмотря на то, что такая позиция, доведенная до следователя, могла сильно ухудшить его положение.
4 июля — новый допрос. На этот раз батюшка довольно подробно говорил о том, что привел в храм много молодежи, советовал девушкам и женщинам посвящать жизнь Богу, крестил молодых людей и в храме, и на дому, родителей, желающих воспитать детей в христианском духе, отговаривал отдавать детей в пионеры и комсомольцы и обличал падение нравов при советской власти. Но не нужно думать, что под воздействием пыток священник оговаривал сам себя. Рассказывал он чистую правду — всё вышеперечисленное действительно имело место, и следователь об этом знал из показаний свидетелей. Никого не оговаривая и даже не упоминая, о. Иоанн просто «замыкал» следствие на себе самом, по-прежнему отказываясь признавать свои проповеди антисоветской агитацией.
Кстати, выдержки из этих проповедей сохранились в показаниях свидетелей, и именно благодаря им мы можем сегодня попробовать представить живой голос 40-летнего отца Иоанна, обращающегося к прихожанам:
— В древние времена христиане строили свою жизнь на любви друг к другу, к своим ближним, к Христу, а в настоящее время вся наша жизнь проходит в пороках. У нас повсюду обман, ложь и предательство. Люди без стыда и совести предают друг друга. Нет больше святой семьи. Мы видим нравственное падение женщин и девушек, которые ведут развратную жизнь. Молодежь наша развращена. У нас поругано и обесчещено таинство брака и акт рождения детей. Мы видим повсюду пьянство и распущенность. Какое падение морали и нравов! И всё это потому, что сеется безбожие, что люди забыли Бога. Не обольщайтесь земными благами, не бойтесь жизненных испытаний. Будьте твердыми в вере, несмотря на то, что вам ставятся великие преграды.
Горькое и, увы, вполне справедливое обличение. Нравы в послевоенное время были действительно весьма свободными, и о. Иоанн видел тому множество примеров. Но в глазах следователя это была не проповедь, а «клевета на советскую действительность», достойная строгого наказания.
1 августа 1950 года — очная ставка. И на ней о. Иоанн увидел в следовательском кабинете… того самого священника храма Рождества Христова, который 20 апреля дал против него показания, заявив, что «Крестьянкин настроен антисоветски», «перед верующими выдает себя за „прозорливца“ и „исцелителя“, а потому верующие говорят о нем как о „святом“». (Кстати, основой для такого утверждения, скорее всего, послужил реальный случай, когда в измайловский храм зашла некая орловская жительница, бывшая по делам в Москве, и радостно закричала на всю церковь: «Ой, да это же наш Иван Михайлович! Он святой, он прозорливец!») О. Иоанн уже был знаком с этими показаниями, знал о том, что его предали. И, прямо направившись к священнику… искренне, от души обнял его, по-братски приветствуя троекратным лобызанием. Следователь замер от изумления. Ничего не понимая, переглядывались конвоиры. А священник внезапно тяжело осел в объятиях о. Иоанна. Как оказалось, от потрясения он упал в глубокий обморок.
Уже многие годы спустя, когда люди спрашивали у него, как же можно было искренне приветствовать падшего брата, о. Иоанн с грустью произнес:
— И священник-то он был хороший, и семьянин — кормилец чад своих… А ты-то знаешь ли, как поведешь себя в подобной ситуации, если еще и угрожать будут не тебе, а твоим детям?
О том, что о. Иоанн простил предавших его, свидетельствует его поведение уже лагерных времен. В лагере он получил письмо от прихожан измайловского храма, которые писали, что настоятель, донесший на него в МГБ, — тот самый обладатель «победы» из обновленцев, — служил в пустой церкви, никто к нему даже не подходил. В ответ батюшка передал на волю записку, где просил своих чад посещать службы настоятеля и сообщал, что простил его.
…Шестичасовой допрос 3 августа был посвящен двум проповедям о. Иоанна — «О блудном сыне» (начало февраля) и «О прощеном воскресенье» (19 февраля). На допросе священник категорически отказался признать обе проповеди антисоветскими и терпеливо разъяснял следователю, какой именно смысл вкладывал в них. По-видимому, эти моменты были для о. Иоанна принципиально важны, так как он настаивал на своем толковании, невзирая на то, что предрешенность приговора ему уже была давно понятна.
На том же допросе всплыло имя схимонахини Марии (Щедриной) — духовной дочери о. Александра Воскресенского, которая после его смерти перебралась на Первомайскую улицу в Измайлове и окормлялась у о. Иоанна. Снова вопросы об «антисоветских разговорах», которые священник якобы вел с монахиней (причем в протоколе ее упорно называют «Щерединой»; Щередина, Щедрина — велика ли разница?..). Кое-что следователь даже цитировал, что не оставляло сомнений — дом духовной дочери о. Иоанна прослушивался, «вели» его плотно, возможно, затем и дали это понять: всё равно не отвертишься, всё про тебя знаем…
7 августа следователь поинтересовался, есть ли у арестованного заявления либо ходатайства. Ответ был следующим:
— Заявлений у меня нет, я имею одно ходатайство, сводящееся лишь к тому, что я не отрицаю и признал, что совершил преступление, за которое должен нести определенную ответственность, однако я просил бы, чтобы мне была предоставлена возможность окончить четвертый курс московской духовной академии, где я учусь, и просил бы разрешить проживать на это время при академии в общежитии, а затем, по окончании ее, просил бы дать возможность мне выехать в Почаевский монастырь на постоянное жительство.