А вот взгляд на лагерь, так сказать, с вышки — воспоминания местного жителя В. А. Ефимова, служившего в вооруженной охране Гавриловой Поляны в 1946–1949 годах: «Из политических здесь были и узбеки, и таджики, и афганцы, и молдаване. Смертность у заключенных была жуткая. Мой отец хоронил их у Каменного озера и вдоль дороги до села Подгоры. Штабелями на телеги складывали трупы. Не знаю точно, но тысячи две за три года умерло. В основном умирали от голода. Давали на каждого заключенного в день 500 граммов хлеба и баланду. Хлеб плохой, как глина. Нам, охранникам, и то хлеба не хватало — понятно, мы кормились за их счет, так что некоторые заключенные получали по 200 граммов в день, а то и меньше. Нормы выработки были непосильными, большинство заключенных норму не вытягивали. Была в лагере и санчасть, но медики за заключенными не смотрели, если только у последних не был туберкулез».
Одновременно кое в чем Поляна была и какой-то извращенной, странной пародией на санаторий. Она находилась в живописнейшем месте — из лагеря открывался прекрасный вид на Волгу и Жигулёвские горы. Дорожки на территории были аккуратно вымощены камнем, перед бараками устроены клумбы с цветами. Многие заключенные перемещались по лагерю свободно. Иногда для населения Гавриловой Поляны, которое пропускали со старшим от лагеря, давали концерты лагерной самодеятельности, ставили спектакли.
И хотя о. Иоанну было тяжело снова оказаться в смрадном галдящем бараке после своей «кельи» на 16-м ОЛПе, он воспринимал эту перемену как школу смирения и молитвы. «Место, куда мы прибыли вчера, по природным и климатическим условиям значительно лучше. Слава Богу за все! Порядок посылки писем остается прежний. На волжском побережье установилась чудная погода: теплая и солнечная. Русская золотая осень радует и ободряет всех. У меня все благополучно. Радуюсь, благодушествую и за все благодарю Господа», — писал батюшка 21 октября 1953 года. И в других письмах: «На Волгу любуюсь ежедневно, конечно, издали. Впечатление от всего окружающего могло бы быть гораздо больше, если не препятствовало бы этому мое крайне слабое зрение. Но ничего. Надо всегда всем быть довольным и за все благодарить Бога, милующего и утешающего нас»; «Скорби, скорби! Когда же они кончатся или ослабнут? Но надо ли им кончаться? Не в них ли сокрыта тайна моего спасения? Опять пред взором спасительный Крест, и слышен голос: „Аще кто хощет по Мне ити, да отвержется себе, и возмет крест свой, и по Мне грядет“. Да, все при мне. Спаситель со мной! А скорби и страдания земной жизни, они до конца, они и свидетельствуют о правильном пути, о пути, начертанном Христом. Господи, благослови! Иду дальше!»
Как и в архангельском лагере, в Гавриловой Поляне о. Иоанн быстро снискал общую любовь и уважение. Он не был единственным священником в лагере — с ним отбывали сроки о. митрофорный протоиерей Павел Мицевич, о. Александр Бородий и иеромонах о. Паисий (Панов), два ксёндза-литовца, армянский священник, — но именно он стал «общим духовником», человеком, к которому в первую очередь обращались за советом и помощью.
В феврале 1954-го в Поляну прибыл еще один заключенный — Анатолий Эммануилович Левитин-Краснов (1915–1991), до 1946-го диакон-обновленец, получивший свою «десятку» за то, что в разговоре назвал Сталина «обер-бандитом». Несмотря на то что Левитин-Краснов искренне считал «сергианцев» мракобесами и черносотенцами, о. Иоанн даже этому изломанному сложному человеку пришелся по душе. В мемуарах «Рук Твоих жар» Левитин-Краснов оставил выразительную зарисовку и самого лагеря, и о. Иоанна:
«Надо перебраться через Волгу, забраться на довольно высокую горку. Переехали мы туда в феврале. Река замерзла. Перевозили нас через Волгу на грузовиках. Приехали. Своеобразное это место — Гаврилова Поляна. Место исключительно живописное, на возвышенности, вид на Волгу. Когда-то это было любимое место для пикников самарского губернского общества. Теперь здесь инвалидный лагерь… Огорожен забором с вышками. Деревянные бараки. Сюда посылают инвалидов абсолютно неработоспособных. Я попал сюда по своей старой каргопольской инвалидности <…> Две больницы; туберкулезники, блатные; один так называемый полустационар, где обитали эпилептики, кретины, старики под восемьдесят лет. В бараках инвалидных — тоже старики, по 58-й статье, выражаясь по-лагерному „доходяги“. Лагерь заброшенный. Почти не кормят. Никаких удобств. Вскоре как лагерный медицинский работник я пристроился в туберкулезный стационар. Потом оттуда вышибли. После этого стал заведовать „полустационаром“. Здесь много было религиозных людей — погрузился опять в духовную среду. Много колоритных типов. Прежде всего, духовенство. Наибольшей популярностью пользовался среди заключенных отец Иоанн Крестьянкин. Человек по натуре веселый, добродушный, несказанно мягкий, всё мирское ему чуждо. Он священник и инок с головы до пят. Этого достаточно и для прихожан, и для властей. Для прихожан — чтоб в короткое время стать одним из самых популярных священников в Москве; ну а для властей этого тоже вполне достаточно, чтобы арестовать человека и законопатить его на много лет в лагеря. Если представить себе человека, абсолютно чуждого какой бы то ни было политики и даже не представляющего себе, что это такое, — то это будет отец Иоанн Крестьянкин. В 1950 году он действительно был арестован. Обвинения, которые ему предъявлялись, были смехотворны даже для того времени. Так, по народной молве, ему ставилось в вину, что он на отпусте поминал Александра Невского святым благоверным князем. (Видимо, по мнению следователя, надо было назвать его — „товарищем“.) Это было квалифицировано как „монархическая пропаганда“. В лагере он возил на себе, впрягшись в санки, воду. Много молился. Все лагерное население к нему сразу потянулось, для многих из них он стал тайным духовником. Начальство без конца его допекало и грозило тюрьмой. Приставили к нему специального наблюдателя — толстого здорового „придурка“ из проворовавшихся хозяйственников. Запомнилась мне на всю жизнь почти символическая картина. Сидит на скамейке проворовавшийся хозяйственник, читает газету — он к тому же еще культорг в бараке. А за его спиной по площадке, окаймленной кустарником, бегает взад и вперед отец Иоанн. Только я понимаю, в чем дело. Это отец Иоанн совершает молитву. Он близорукий. Глаза большие, проникновенные, глубокие. Несколько раз, приходя в барак, заставал его спящим. Во сне лицо дивно спокойное, безмятежное. Как ребенок. Не верится, что это взрослый мужчина. Несколько раз, якобы гуляя с ним по лагерю, у него исповедовался. Чистый, хороший человек».
Между тем духовные чада о. Иоанна на фоне общего «реабилитанса», начавшегося в стране после ареста и расстрела Берия, продолжали хлопотать об освобождении батюшки. В том же самом феврале 1954 года ходатайство о его освобождении начала в Орле Татьяна Михайловна Крестьянкина — и вскоре получила отказ. Матрона Ветвицкая и Галина Черепанова, рассказав в письме батюшке об инициативе его сестры, просили его самого подать заявление о помиловании, так как теперь такие заявления рассматривались довольно быстро и ответ вполне мог быть и положительным. На это он 26 февраля отвечал: «Хлопоты, предпринятые моей сестрой, я считаю излишними, а какое-либо добавление к ним со своей стороны — совсем ненужной затеей. Полагаю, что я не ошибаюсь. Вооружимся лучше еще большим терпением, приносящим огромную пользу для каждого из нас, и несомненным упованием на нашего общего Ходатая и Утешителя. Да простит Он всех нас, а мы друг друга от всего своего сердца, и да увенчает полным успехом все наши надежды, возлагаемые нами на Него с истинной верою… Она научает нас приносить Богу жертву любви, всю жизнь и в радости, и в горе предавая Богу. Она научает нас принять и хранить Божии откровения, Божии обетования, страхом Божиим она оградит нас от потопа зла и нечестия, захлестывающего мир. Вера станет нам спасительным ковчегом, где кормчим будет Сам Господь, который приведет нас к вратам праведности. И исчезнет страх, с которым взираем мы в завтрашний день, ибо что такое он, этот завтрашний день, если верующему в Бога и живущему в Боге обещана вечность… Заранее и преждевременно не составляйте никаких планов или предположений на будущее время. Да будет на всё воля Господня! Ибо Им сказано: „…Кого миловать, помилую; кого жалеть, пожалею“. „Итак, помилование зависит не от желающего и не от подвизающегося, но от Бога милующего“. Время и сроки от нас сокрыты. Поэтому усердно прошу всех вас словами святого апостола Павла „подвизаться со мною в молитвах за меня (и моих собратьев к Богу)“… „дабы мне в радости, если Богу угодно, прийти к вам и успокоиться с вами“. „Буди, Господи, буди“».
Любящие о. Иоанна женщины, душой понимая Божескую правоту его слов, всё же продолжали добиваться человеческой правды. Они решили навестить Ивана Александровича Соколова и попросить у него благословения на дальнейшие хлопоты. Но за чаем Соколов объяснил, что писать никуда не нужно, и по обыкновению не вполне внятно добавил:
— Просите верховную верхушку. В неявности придет.
«Ушли мы от него расстроенные, больше обращаться было не к кому», — вспоминала Галина Черепанова. Под «верховной верхушкой» поняли верховную власть, но писать на имя Ворошилова, Маленкова или Хрущёва тогда не решились.
А 14 марта неожиданно пришло из Орла известие о смерти Татьяны Михайловны Крестьянкиной. Будто предчувствуя свою кончину, она испрашивала для брата освобождение… О. Иоанну передали, что перед смертью сестра говорила: «Солнышко, солнышко, кругом солнышко…» Был Татьяне 51 год. «Весть о кончине милой Танечки меня еще раз убедила в том, что Господь знает нужду каждого из нас прежде нашего прошения, — писал о. Иоанн. — Ибо, посетив меня, находившегося в необычных условиях жизни, очередною скорбью, одновременно тотчас же и утешил меня тем, что все мои сердечные желания Он вложил в сердца тех, кто с любовью, абсолютно добровольно, исполнили все то, что должен был сделать я, провожая свою любимую сестричку в последний путь». Той же весной в жизнь о. Иоанна вошла еще одна потеря — на 16-м ОЛПе была жестоко убита уголовниками жена начальника режима, многодетная мать, верующая женщина, работавшая в бухгалтерии и прекрасно относившаяся к заключенным. «Ее кончина не была мирной и безболезненной, — писал батюшка. — Но Господь, чадолюбивый Отец наш, зная все извилины ее бессмертной души, светлой и доброй, соизволил допустить такую мучительную кончину, которой убелились и украсились ее одежды, восполнились пробелы ее внутренней духовной жизни, дабы соделать ее достойной наследницей Своего Небесного Царства».