«Батюшку мы видели всегда куда-то спешащим, парящим, я бы сказала. Быстрой, живой, летящей походкой, с развевающимися одеждами, перемещался он по монастырю. Как-то, пробираясь сквозь толпу, он весело сообщил о себе: „Посторонитесь, посторонитесь, скорый поезд идет!“» (Г. П. Коновалова).
В беседе с автором этих строк петербурженка Глафира Павловна Коновалова добавила интересную подробность — батюшка ходил не только быстро, но еще и очень прямо, «развернуто», держа поистине офицерскую осанку. Это было связано, видимо, как с его личными особенностями, так и с тем, что еще наместник о. Алипий строго запретил монахам ходить ссутулившись — только гордо и прямо, высоко неся свой сан.
«Народ окружал старца плотным кольцом и иногда теснил. Однажды мы с моим другом-семинаристом в алтаре подошли к нему на беседу, а он в конце нам сказал: „Деточки! Вы мне доброе дело должны сделать. Сейчас всенощная кончится, и надо будет меня провести в келью“. Мы подумали: „Ну что тут такого, ничего проще нет!“ И вот выходим мы с черного хода, с крыльца, и видим море людей — и все они стоят и ждут благословения батюшки. Мы просто опешили: как мы сможем через это море батюшку провести, нас просто замнут! Народ, когда увидел отца Иоанна, радостно вздохнул общей грудью, я навсегда запомнил этот общий вздох духовного восторга, радости. Одна женщина закричала: „Батюшка! — а в руке у нее была громадная пачка писем. — Это все вам!“ Старец сказал: „Пощадите, пощадите пожилого человека!“ И мы ринулись через эту огромную толпу, батюшка поджал ножки, и мы просто понесли его по воздуху, но постоянно боялись, молились, как бы нам не рухнуть, особенно когда с лестницы спускались» (архимандрит Николай (Парамонов)).
Выше уже говорилось о том, какие препятствия на своем пути приходилось преодолевать паломникам 1970–1980-х годов на пути к о. Иоанну. Просто так к нему было не попасть, приходилось проявлять чудеса изобретательности. Если примечали на Успенской площади плотную, осанистую и чаще всего грозно насупленную фигуру отца наместника с жезлом в руках — разбегались кто куда, как мыши, недаром про него ходила присказка: «Наш наместник Гавриил — архилютый крокодил». Пользовались любой возможностью, чтобы поймать батюшку по пути от келии и в келию — у дверей в трапезную, в коридоре, на деревянной лестнице, которая вела на второй этаж братского корпуса, и в самом коридоре корпуса. Конечно, заветным желанием любого было попасть в саму келию и удостоиться от старца хотя бы небольшой беседы. И многим, несмотря на все препятствия, это удавалось.
Как правило, о. Иоанн сразу узнавал у человека, когда именно и по какой причине он приехал в обитель. Сам он полушутливо-полусерьезно говорил:
— У меня целая диспетчерская, как нигде. Приходят прямо с билетами. Приехал тогда-то, уезжаю тогда-то — в 14.30., в 14.50., в 15.05.
Узнав «график» приезжего, он благословлял его на житье в монастыре, исповедь и причастие, а принимал в день отъезда, когда, как он говорил, «нам остается только поставить печать на принятое сердцем решение».
К приему паломников батюшка по возможности готовился — не только внутренне, но и внешне. Всегда тщательно причесывался, а когда уже не мог сам, просил его причесать, с улыбкой говоря: «Ко мне же дамы придут!» Не терпел, когда в его одеянии был какой-то изъян: всегда тщательно проверял, к примеру, не остались ли на рукавах следы воска от свечек.
«В келье, где батюшка принимал своих многочисленных посетителей, он появлялся всегда очень шумно. Отец Иоанн влетал — да-да, именно влетал — и когда ему было семьдесят лет, и восемьдесят, и даже девяносто. Немного покачиваясь от старческой слабости, он бежал к иконе и на минуту, не обращая ни на кого внимания, замирал перед ней, весь погружаясь в молитву за пришедших к нему людей» (митрополит Тихон (Шевкунов)).
«Первое, что он делал, это вставал перед иконами и читал молитвы: „Царю Небесный“, „Егда снизошед, языки слия, разделяше языки Вышний, егда же огненные языки раздаяше, в соединение вся призва; и согласно славим Всесвятаго Духа“, „Не умолчим никогда, Богородице, силы Твоя глаголати, недостойнии…“, и мы всегда понимали, что это не просто беседы, а общение, в котором услышим такие наставления, которые должны исполнить, что ответы на наши вопросы, которые мы зададим отцу Иоанну, будут проявлением воли Божией в нашей жизни» (протоиерей Михаил Правдолюбов).
«„Помолимся“, — и отец Иоанн встал перед иконами своего переднего угла. Поднял ввысь обрамленное серебристой сединой лицо и начал читать молитву. Лучше сказать, не читать, а говорить, произносить, священнодействовать. Потому что в словах молитвы он будто уходил от того, что вокруг него, уходил в удивительную область духовного бытия. Слова его молитвы становились весомыми, живыми, сильными, беспредельными. Они были наполнены слышанием и наполнены слушанием. Он говорил и слышал одновременно. Эти слова были таинственным образом — диалог. В этих словах присутствовал Бог. Молящийся отец Иоанн пребывал в безвременье вечности» (Л. А. Правдолюбова).
«Закончив это главное дело, он поворачивался к гостям. Охватывал всех радостным взглядом. И тут же спешил благословить каждого. Кому-то что-то шептал. Волновался, объяснял. Утешал, сетовал, подбадривал. Охал и ахал. Всплескивал руками. В общем, больше всего в эти моменты он напоминал наседку, суетящуюся над многочисленным выводком. И только совершив всё это, он почти падал на старый диванчик и усаживал рядом с собой первого посетителя. У каждого были свои проблемы» (митрополит Тихон (Шевкунов)).
«Заходит группа людей, а он, выходя к народу, радостно восклицает: „Деточки, деточки, идите скорей сюда!“ А „деточкам“ от пятидесяти до восьмидесяти! Тут батюшка мне напомнил доброго доктора Айболита, потому что он к каждому подставлял правое ушко, а руку складывал трубочкой — как будто прослушивал, что там за болезни у человека, и всё время повторял: „Так-так-так. Пьет, говорите? Так-так, болеете…“ и прочее» (архимандрит Николай (Парамонов)).
«Мы благоговели перед самой кельей отца Иоанна. Я был свидетелем разных бесед отца Иоанна и всегда поражался: с людьми плотского духа он говорил о духовном, но на их языке, так, что они понимали его и уходили приподнятые над собственной жизнью. Он сразу видел, с кем говорил. Помню, приехал я к нему, сидим в келье, и вдруг его наместник вызывает. Закрыл меня батюшка, и долго его не было. Вернулся, только начали разговор — опять стук в дверь; перед кельей его почти всегда стояла очередь: священники, паломники… Его постоянно отвлекали. Выскочит, там поговорит с кем-то, возвращается, и всякий раз улавливаешь его настрой именно на беседу с тобой. Огромная редкость такой дар — жить жизнью того человека, с которым разговариваешь. Батюшка обладал им в полной мере» (монах Михаил (Усачев)).
«Как-то беседуя одновременно с несколькими посетителями, он говорил, обратившись не ко мне, а к другому человеку, и я подумала, что то, что он говорит, меня не касается. И решила не слушать, чтобы не любопытствовать. Я стала отвлекать себя от „подслушивания“ рассматриванием икон в келье. Батюшка это сразу же почувствовал и, не глядя на меня, взял за руку и привлек к внимательному слушанию. Каждое слово в общих беседах старца было важно для всех. Иногда было непонятно, о чем батюшка мне говорил, но через некоторое время смысл его слов открывался» (Г. П. Коновалова).
«Он принял меня как старого приятеля. Держал за руку и ласково смотрел сквозь толстые стекла очков. Я не мог оторвать глаз от его взгляда. Это были не очки, а фантастический микроскоп, сквозь который он видел мою запачканную грехом душу. Я чувствовал, что проваливаюсь в какое-то зазеркалье. Состояние было близким к обмороку. Я плохо понимал, о чем он говорит, но чувствовал, что он не просто говорит, а молится обо мне, помогает увидеть завалявшиеся в закромах памяти старые грехи. В какой-то момент мне показалось, что сам Господь смотрит на меня глазами отца Иоанна» (А. Богатырев).
«Глаза сквозь увеличительные линзы кажутся огромными, всезнающими. Смотрят глубоко-глубоко и всё в тебе видят. И страшно, и совестно, и радостно. Вообще благоговейный страх — очень характерное состояние грешной души рядом со святым человеком. Я испытывала такой страх вместе с чувством стыда и недостоинства своего рядом с батюшкой постоянно» (О. Б. Сокурова).
«Около батюшки мы чувствовали себя совершенно свободно, воспринимали его как обычного человека, а о том, что он старец, святой, не думали. Сядет рядом на диване, обнимет тебя, прижмет твою голову и говорит целый час, слышишь, как у него сердце стучит. Он, видимо, специально так делал, чтобы дух мирской нас оставил, страсти покинули… Тогда я этого не понимал, а сейчас знаю, что он в это время о нас молился: „Господи, дай Духа Твоего, дай благодати этим безблагодатным людям, чтобы увидели они положение свое и начали каяться“. Он настраивал нас на то, что пора жить трезвенно, бороться со своими страстями. Это и есть покаяние, это и есть постоянная молитва. А еще в беседах он нас спрашивал:
— Вот даны тебе творения Святых Отцов, книги даны. И ум дан. Дан тебе ум? — И по голове так выразительно постучит.
— Не знаю, батюшка.
— Как не знаешь? Ведь голова-то не для того только, чтобы шапку носить. Мы же не можем жить одним плотским умом, для спасения нужен разум духовный. Для этого-то вы и читаете!
Сидим с открытыми ртами — какой там „духовный разум“? Долго не понимали, что это такое. После бесед с отцом Иоанном у нас всё пошло иначе: началась борьба с грехом и со страстями. С теми, которые мы сами в себе за долгие годы взрастили, которым позволяли порабощать себя. И стыдно сказать, даже не понимали и значение этого слова — „страсти“» (монах Михаил (Усачев)).
«Бывало, идешь к отцу Иоанну, на душе кошки скребут и хочется куда-то бежать или скрыться от скорбей и неудач, душа в смятении от разных помыслов и непонятных решений, в которых сам „тангалашка“ ногу сломает, и вообще их никто не распутает и не даст никакого решения, потому что решений и вариантов тьма, а какой из них верный, неизвестно, и приходишь побитый, опустошенный и озлобленный. Всё, приплыл, дальше уже плыть некуда, крышка…