Перед Колей рюмка стояла полная – как налили, так и стояла, он к ней и не притронулся.
– Не пьешь?
– Нет, мама…
Коля сидел зажато и неподвижно.
– И правильно, сынок, не пей, одно от нее горе. Одно горе… Горе, Коля, горе! Говорю Федьке: вытащи ты этот крюк проклятый, а ему все некогда. Некогда: спит да пьет, пьет да спит… А я на табуретку боюсь залезть, голова кружится. Ты б вытащил его, сынок… Вытащишь?
Коля кивнул.
Бабы подходили одна за другой, щупали шаль, разглядывали узор, хвалили Колю, гладили его, как маленького, по головке и сами при этом робели почему-то.
Тогда и появилась рядом Верка, незаметно появилась, прямо будто из-под земли взялась.
– Ой, теть Сонь, дашь поносить?! – воскликнула она шутя.
Шум за столом стал стихать. Все смотрели и ждали, что же будет? Коля до армии с Веркой не то что ходил, как все парни с девчонками ходят – в кино там и на танцы, у них любовь была, это вся деревня знала, поэтому всем было интересно – как же они встретятся и что теперь будет? Верка была тогда девчонка как девчонка, а теперь стала мымра мымрой: накрашенная, размалеванная, в платье чуть не до пупа. Верку в Аржановке презирали, но терпели, потому как своя.
– Теть Сонь, ну дашь поносить? – шутливо настаивала Верка, но тетка Соня на шутку не отозвалась, губы поджала и отвернулась. В Веркиной руке уже была рюмка с водкой. – Здравствуй, Коль! – звонко воскликнула она, будто не ожидала его здесь увидеть.
Коля поднялся.
– Здравствуй, Вера, – сказал он тихо, но многие услышали.
– С возвращеньицем, Коль! – крикнула Верка и опрокинула в себя рюмку, выпила и даже не поморщилась.
Тут уж совсем тихо стало, даже мукомоловские притихли, почуяли: что-то такое сейчас будет…
И дальше могло случиться что угодно, но вмешался крестный, то ли нарочно, то ли случайно. Так он заорал, что даже Федька во сне зашевелился.
– Колюня! Крестничек! – и потянулся к Коле с полным стаканом. – Ну выпей ты хоть со мной, а? Я же все-таки крестный твой! Я тебя вот на этих самых руках держал, когда крестили тебя! Поп у нас был, отец Поликарп, он буденновцем в Гражданскую воевал. Бывало, как выпьет, и: «По коням! Шашки наголо, пики к бою!» Во был поп. Так ты ему, Коль, всю рясу тогда обмочил! Он и говорит: «Этот басурманин будет!» Ошибся отец Поликарп, ошибся! Вон ты какой стал! Герой! По телевизору показывали! Огонь, воду и медные трубы прошел! Знаешь, кто ты теперь? Не знаешь? А я скажу… Жилин и Костылин, вот ты кто! Эх, дай я тебя поцелую, крестничек!
Он потянулся к Коле через стол, но на беду облил нечаянно своей водкой спящего Федьку. Тот вскинулся, как медведь в берлоге, и заревел, глядя на крестного мутными невидящими глазами.
– Ну ты, чайка соловецкая!
Крестный сразу струхнул, да и всем неприятно стало, особенно тем, кто рядом сидел.
– Да ты чего, Федь, это ж я, я это, крестный, – заговорил крестный взволнованно.
– Крестный это ваш, крестный! – испуганно закричали рядом.
– Федь, ты чего, не узнал, что ль?
Даже тетка Соня испугалась, взяла Колю за плечо и к себе прижала. Но до Федьки, кажется, дошло, он, кажется, узнал и попытался улыбнуться.
– Эх ты, Федька, Федька, – засмеялись над ним. – Крестного своего не узнал!
– Чего привязались к человеку? – вступился за Федьку сам крестный. – Обознался человек, бывает. – И, облегченно вздохнув, выпил.
Федька указал пальцем на Колю, а потом обвел всех тяжелым пугающим взглядом и заговорил угрожающе:
– Колька мой братан. Кто его пальцем тронет… Я пятый раз на зону пойду, а за брата моего… – Взгляд его снова вернулся к Коле. – Понял, Колян? Сразу мне говори! Кто тебя пальцем тронет… Убить не убью, но покалечу. – Федька сел в тишине, подумал и повторил убежденно: – Убить не убью, но покалечу.
И тут к дому Ивановых, прямо к распахнутым воротам, чуть ли не к столу, подкатила машина, большая, черная, блестящая.
– Джип, джип! – закричали пацаны, которые вокруг стола все время крутились и уже не одну бутылку с него уперли.
За столом заволновались, не понимая, что это за джип такой, а увидеть, кто сидит в машине, оказалось делом невозможным – окна у нее были черные и на солнце блестели почти как зеркала. Мукомоловские уже решили, что это программа «Время» прибыла наконец, и приосанились, но они ошиблись. Дверцы машины распахнулись, и первым вышел на белый свет крепкий мужчина в новеньком костюме и белой сорочке с галстуком. Широко улыбаясь и разведя руки в стороны, словно собираясь обнять здесь всех сразу, он гаркнул зычно и весело:
– Здорово, землячки!
– Павел Петрович!
– Паша!
– Здорово! – весело же отозвались за столом.
– Не узнаешь? – торопливо спросила тетка Соня Колю. – Пашка Граблин. Наш, аржановский. Ты в армию уходил, он в сельсовете работал председателем. А теперь вообще большой человек. Голова администрации называется.
Следом за Павлом Петровичем из машины вышел военный в блестящих хромовых сапогах, галифе и зеленой офицерской рубашке; сухой, как вобла, прямой и, видно, злой. Его тоже многие узнали – райвоенком.
Третьим был шофер, тоже видный из себя, но на него, конечно, внимания почти не обратили.
– Ну, где он? – Павел Петрович нашел глазами Колю и стал пробираться к нему, здороваясь по пути с земляками.
Тетка Соня легонько подтолкнула Колю и сама поднялась.
– Ну, здравствуй, афганец ты наш родной! – Павел Петрович обнял Колю и, похлопывая его по спине, продолжил: – С возвращением на родную землю! Поздравляю, Софья Пантелеймоновна, – обнял он и тетку Соню, и она зарделась оттого, что назвали по имени-отчеству. Военком стоял за спиной Павла Петровича и, выглядывая из‑за плеча, буравил Колю маленькими глазками. Ему протянули рюмку с водкой, но он отказался, сделав рукой решительный жест. Павел Петрович шагнул в сторону, освобождая пространство между военкомом и Колей, и объявил:
– Сейчас Борис Алексеевич, наш военком, сделает сообщение, а потом я скажу тост.
Стало тихо и торжественно.
Без начальства даже такое важное событие быстро стало бы пьяной гулянкой, а с начальством вернулась торжественность.
Военком кашлянул в кулак и, продолжая буравить Колю взглядом, заговорил скрипуче и недобро:
– Как говорится, награда нашла героя. Для получения причитающейся вам медали просим прибыть в военный комиссариат.
За столом зашумели, повторяя часто слово «медаль».
– Ну-ка, налейте мне! – приказал Павел Петрович, взял угодливо протянутую рюмку и заговорил громко и торжественно, как раньше говорили по телевизору в новогоднем «Голубом огоньке»: – Что нужно, чтобы возродить наши края? Образно говоря, необходимы три компонента, три составляющие части!
– Три, три, – как попугай, повторил Колин крестный, который сразу, как появилось начальство, перестал быть ведущим. На него и внимания не обратили, когда он повторил: «Три, три».
– Первое – это земля! – продолжал Павел Петрович. – Земли у нас…
– Хоть задницей ешь! – выкрикнула баба с дальнего конца стола, мукомоловская.
Все так и грохнули, засмеялись, а Павел Петрович смех переждал и продолжил:
– Значит, первое – земля! А второе…
– Земля и люди! – выкрикнул Колин крестный, но никто не засмеялся, а Павел Петрович даже поморщился.
– Второе, это… – Павел Петрович дал кому-то подержать свою рюмку и вытащил из кармана бумажник.
– Деньги! – догадались сразу несколько человек.
– Деньги, да не всякие! – Павел Петрович достал из бумажника несколько тысячерублевых и, покосившись на спящего Федьку, продолжил: – Не вот эти бумажки.
– Бумажки, как есть бумажки!
– Что на них купишь-то? – Народ был согласен с оратором, но смотрел на тысячерублевки вполне дружелюбно.
Павел Петрович спрятал их обратно в бумажник и вытянул из другого отделения стодолларовую.
– Вот – деньги! – Он победно поднял купюру над головой.
– Зеленая…
– Трояк, что ль?
– Сама ты – трояк! Дорал американский!
– Ах ты, батюшки!
– Не доллар, а сто! Видишь, вон однушка и два нуля.
– Ах ты, батюшки!
– Это ж сколько на наши будет?
– Сколько-сколько… Миллион!
– Ах ты, батюшки!
Пока деревенские обменивались мнениями по поводу денежки, Павел Петрович терпеливо и снисходительно ждал.
– Дай, Петрович, хоть в руках подержать, а? – Колин крестный тянул руку и смотрел умоляюще.
Павел Петрович усмехнулся, но купюру все-таки отдал. Она пошла по рукам, ее разглядывали, гладили, нюхали даже, словом – оценивали.
– И эти деньги уже готовы к нам прийти. Надо только открыть шлюзы! – Павел Петрович говорил по-прежнему торжественно, но краем глаза провожал свою сотню, уплывающую в дальний край стола.
– И третье – это… Третье – это… Ну?
Никто не знал, что – третье.
Такой большой и серьезный тост, а вкупе с ним лицезрение стодолларовой купюры несколько утомили всех и рассеяли внимание.
– Люди! – пришел на помощь Павел Петрович. – Люди – это наше богатство. Такие, как Николай, который даже из плена, из далекого Афганистана вернулся не куда-нибудь, а на землю своих предков, в родную деревню! Такие, как он, превратят наши заброшенные края в цветущий сад!
Павел Петрович хотел выпить, он уже поднял рюмку и выдохнул, как над столом пронесся слух, что деньги пропали. Люди смотрели возмущенно друг на дружку, хмурили брови, пожимали плечами, а кое-кто даже начал выворачивать карманы, показывая, что в них ничего нет. В глазах Павла Петровича возникла растерянность, но он поборол ее, мотнул головой и воскликнул с восхищением в голосе:
– Узнаю землячков!
– Узнаешь? – вскочил крестный.
– Узнаю!
– Раз узнаешь, тогда забирай! – И крестный вынул из-под тарелки и протянул купюру Павлу Петровичу.
– Шутка!
Все засмеялись. Все-таки крестный класс показал. Павел Петрович тоже смеялся, одновременно пряча стодолларовую в бумажник.
Он снова взял свою рюмку и выпил наконец.