– А, это вы, – приветливо заулыбался Красильников.
Иван подошел, поздоровался с каждым за руку.
– Не спится? – дружелюбно спросил Тарасов и предложил: – Садись, Вань, посиди.
Иван присел.
– А мы вот охраняем… Ашот попросил… Городушки… – объяснил, почему-то смущаясь, Красильников.
– Городушки, – повторил Иван.
– Ну, как вам у нас? – подавшись вперед, заинтересованно спросил Тарасов.
Но Иван не успел ответить. Красильников вскочил вдруг, вскинул ружье и выстрелил в небо. Длинное белое пламя осветило всех троих.
– Ты чего, Жор? – с удивлением и интересом обратился к нему Тарасов.
– Сын у меня женится, – сказал Красильников, и в глазах его стояло счастье.
Дом был маленький, словно игрушечный, и стоял на самом краю Васильева Поля, где начинались луга и лежали заросшие по краям осокой озерца. Сквозь квадратное окошко в дом пробивались розовые лучи закатного солнца, освещая прикнопленные к стене фотографии Гумилева и Ахматовой, а также большой портрет Пушкина – огоньковскую репродукцию с картины Кипренского в любовно сработанной самодельной рамке.
Аня лежала на своей детской кровати – узкой и короткой, на боку, поджав под себя ноги и подложив под щеку сложенные ладони. Она была в верхней одежде и лежала поверх пледа. Глаза были закрыты, но она не спала.
По маленькой комнатке взад-вперед вышагивала Анина мама – пожилая, сухощавая, с учительским пучком седых волос, и, держа в руке книгу, читала вслух – громко и выразительно:
Я плачу… Если вашей Тани
Вы не забыли до сих пор,
То знайте: колкость вашей брани,
Холодный, строгий разговор,
Когда б в моей лишь было власти,
Я предпочла б обидной страсти
И этим письмам и слезам.
К моим младенческим мечтам
Тогда имели вы хоть жалость,
Хоть уважение к летам…
А нынче! – что к моим ногам
Вас привело? какая малость!
Как с вашим сердцем и умом
Быть чувства мелкого рабом?
Иван и Аркаша шли через «отбелку» и полемизировали на ходу, не спорили, а именно полемизировали, чуточку собой любуясь, как это случается всегда, когда полемизируют. По гулкому пустынному цеху разносились термины и имена, которые вряд ли когда здесь звучали: «экзистенциализм, Кришнамурти, панславизм, Михаил Булгаков».
Иван и Аркаша так увлеклись, что остановились и продолжили полемику.
– «Нация – это не то, что она думает о себе во времени, а то, что Бог думает о ней в вечности», – возвышая голос, проговорил Иван.
– Это Бердяев? – удивился Аркаша.
– Нет, это Владимир Соловьев.
– Я так и подумал, – кивнул Аркаша.
И в этот момент из лежащей рядом трубы вырвался пар и окутал на мгновение их двоих. Когда пар растворился в прохладном воздухе «отбелки», рядом, словно чёрт из бочки, появился Генка.
– Здоров, мужики! – закричал, скаля зубы. – Анекдот рассказать? Один еврей в ментовку приходит и говорит: «Заберите у моего соседа козла». Мент спрашивает: «Почему?» – «А он все время: “Ка-гэ-бэ-э! Ка-гэ-бе-е”»!
Аркаша смотрел на Генку невозмутимо и бесстрастно. Иван улыбнулся, но только из вежливости. Генка загыгыкал, хотя, судя по глазам, было ему совсем не смешно. И, не прощаясь, повернулся и пошел по цеху, напевая:
Моя лилипуточка!
Приди ко мне!
Побудем миноточку
Наедине!
– Вы, кажется, ищете Аню? – глядя в спину удаляющегося Генки, спросил вдруг Аркаша.
– Откуда вы… знаете? – растерянно спросил Иван.
Аркаша пожал плечами:
– Город маленький – все всё знают. А разве у вас в Сакраменто не так? – И, не дожидаясь ответа на свой вопрос, назвал адрес: – Луговая, девяносто шесть.
День был теплый, мягкий, полупрозрачный, как называют такие дни в Васильевом Поле – млявый. Река остановилась и не текла больше. Вдоль берега неподвижно стояли редкие разомлевшие рыбаки. Словно домотканые дорожки, скатывались к воде полоски огородов с картошкой, цветущей сиреневым и белым. На одном из огородов жгли костер, и сизый дым лениво сползал к реке.
У самой воды густо зеленела сырая и тонкая луговина в бородавках ворсистых кочек. Делая низкие крути над одним и тем же местом, пронзительно и тревожно кричал чибис. Целенаправленно и осторожно туда двигались дети – верно, чтобы поглядеть гнездо с птенцами. Первым топал рыжий мордатый нахалюга, за ним худой печальный очкарик, а на кочке стояла и смотрела им вслед маленькая тонконогая девочка.
– Са-ань! Санечкин! – жалобно и ябедливо тянула она. – Не ходи туда! Болото засосет! Са-ань! Я все мамке…
А на той стороне, за рекой, ничуть не скрываемый высоким бетонным забором, стоял огромный, мутновато отсвечивающий на солнце дюралевый куб почтового ящика.
Аня перевела взгляд на прикнопленный чистый лист ватмана и внимательно посмотрела чуть вправо. Обвивая куст колючего шиповника, к небу тянулась повилика с узкими бледными листьями и большими бело-розовыми воронками цветов.
Внимательно глядя по сторонам, Иван медленно ехал по проселочной дороге и, увидев стоящий у куста шиповника этюдник, остановился. Стоя на обочине, Иван посмотрел по сторонам, нигде не видя Аню, хотел крикнуть, позвать ее, но передумал и пошел по густой траве вперед.
Аня спала рядом с этюдником – совсем по-детски: поджав под себя колени и подложив под голову сложенные ладони.
Иван посмотрел на незаконченный эскиз, потом на шиповник и повилику, потом, смущенно и коротко, на Аню. Она улыбалась во сне. Внезапно, неожиданно для него самого, на глазах Ивана выступили слезы, и он торопливо вытер их пальцами. Он сел на траву неподалеку и стал смотреть вдаль, дожидаясь, когда Аня проснется.
Аня открыла глаза, увидела Ивана и нисколько не удивилась, а только больше улыбнулась, видимо считая, что это сон. Но тут же поняла, что не сон, торопливо поднялась, села, провела ладонью по лицу и поправила волосы.
Иван взглянул на нее и снова стал вежливо смотреть вдаль.
– Сакраменто, – тихо сказала Аня.
– Что? – не расслышал Иван и посмотрел на Аню.
Сакраменто – край богатый.
Золото гребут лопатой, –
продекламировала Аня – негромко и, кажется, насмешливо.
– Что это?
Аня пожала плечами:
– Стишок. Из детства…
– Из детства, – задумчиво повторил Иван и вдруг поднялся и произнес ее имя: – Анна! – Он произнес ее имя очень серьезно и почти торжественно.
– Анна! – попыталась скопировать его Аня. Получилось похоже, и она засмеялась. – А вы знаете, наши платки никому не нужны…
– Как? – От неожиданности Иван снова сел на траву.
– Да-да, никому. Склады забиты, торговля не принимает. А платки все носят японские. Вы зайдите в магазин, поинтересуйтесь: наши лежат, а как японские появляются – сразу расхватывают. Японцы наши самые ходовые рисунки скопировали и гонят их на своих японских машинах, печатают, как газеты. А краски у них лучше. И дешевле… И японские…
Иван не знал что возразить, но соглашаться он не хотел.
– А как же это?.. – Он указал рукой на этюдник, на искусный Анин эскиз.
– А это план, – ответила Аня. – Четыре эскиза в месяц. Мы делаем платки по привычке. По инерции… Анна Георгиевна дорабатывает до пенсии, Спиридонова ждет, когда освободится ее место, Анну-Аллу держит Ашот Петрович за какие-то былые заслуги…
– А вы?
– А я… – Голос у Ани дрожал. – Я жду, когда дадут квартиру. И ее можно будет обменять на Москву, на комнату с доплатой…
На дороге возник звук автомобиля. Иван посмотрел в ту сторону и увидел остановившийся жигуленок. Из него вышел Альберт и, стараясь не смотреть туда, где были Иван и Аня, открыл капот и стал делать вид, что копается в моторе.
Иван скривился, как от знакомой и привычной, но все же боли, и повернулся к Ане.
Аня улыбнулась.
– Вот сейчас скажу, что там производят, – она указала пальцем на заводской корпус за рекой, – и вы станете шпионом, а я – предателем Родины.
– Ой, нет, нет, не надо! – поверил и испугался Иван и инстинктивно обернулся и глянул на дорогу.
Улыбающийся Альберт помахал ему рукой.
– Сосед, это ты?! – крикнул он.
Иван кивнул.
– А я смотрю: ты или не ты? И машина вроде твоя. Аккумулятор накрылся! Подцепишь, может? Да ты разговаривай, я подожду. – Альберт заложил руки за спину и стал прохаживаться взад-вперед.
Иван растерянно поглядел на Аню. Она закусила губу, но глаза ее смеялись.
Иван поднялся и пошел к дороге, но обернулся на ходу и проговорил:
– Я люблю вас, Анна.
– Да брось ты, Геныч… Детей нет… Задница об задницу и разбежались…
Димыч, Генкин сосед по квартире с подселением, курил, отхлебывая из кружки чай. Он был в красной линялой майке, на правой его руке у самого плеча падал в затяжном прыжке десантник.
Горестно обхватив голову, Генка сидел рядом. В цинковом бачке кипятилось и булькало на плите белье.
– Она думает, я к ней побегу, прощенья просить стану. – Во! – Генка показал руку от локтя. – Сама попросит. Я ей сделаю! Я ей, проститутке, сделаю… Узнает, кто в доме хозяин…
Из соседней с Генкиной комнаты вышла жена Димыча, крупная, рано начинающая полнеть, в коротком застиранном халате. За нею шариком выкатился ребенок в мешковатых ползунках и распашонке.
– Им сперва свобода нужна. А потом за любого хватаются. Полгорода разведенок бегает, глазами стреляют… – продолжал Димыч.
Жена фыркнула по-женски оскорбленно:
– Ты можешь хоть газ прикрутить – вода льется. Все про баб! Чем других учить, за собой погляди!
Димыч поднял на нее удивленно-недобрые глаза.
– Чего? Чего? – спросил он, возвышая голос. – Ты вон за ребенком гляди лучше!
Тот сидел на полу и играл грязными картофелинами.
Жена, похоже, побаивалась этой интонации мужа, подхватила заревевшего ребенка, шлепнула его и пошла в комнату, хлопнув дверью.