ная.
— Вот как? — она вспыхнула от удовольствия. Но тут же спохватилась. — Воображаю, каким гадким утенком я там выгляжу.
— Вы и ребенком были прекрасны, — тихо сказал Сунь Ят-сен, но Цин-лин вряд ли это расслышала — в соседней гостиной оркестр заиграл бравурный вальс.
Перед Цин-лин вырос молодой офицер. Он склонился в низком поклоне.
— Вы позволите?
Цин-лин подала ему руку. В дверях три сестры одновременно оглянулись, и Сунь Ят-сену запомнилось на всю жизнь: словно в дубовой раме, три юные девушки с высокими, несколько тяжеловатыми прическами, такие похожие и такие разные[22].
В разгар бала Сунь Ят-сен незаметно покинул особняк. Ему захотелось немного побродить, потянуло вдруг в парк Уено, где когда-то при свете луны любовался он маленьким зеркальным озером. Как и тогда, стояли последние дни мая, и вода в озере отливала чистым серебром. На западе в небе догорал последний отблеск вечерней зари. Чувство щемящей радости и обновления владело им.
Сейчас красота природы, как никогда, будоражила его, будила воспоминания о минувших победах и поражениях. Сердце его все в рубцах и ранах. Но сегодня оно молодо — и жизнь прекрасна. Цин-лин, Цин-лин!
В эту ночь Сунь решил, что больше не увидит ее никогда.
Они встретились очень скоро, в начале августа, у ворот его дома. Все это время он находился в состоянии приподнятой взволнованности и предвкушения чуда.
Он услышал дверной колокольчик, но открывать не пошел — друзья настаивали, чтобы он сам двери не открывал, когда бывал один в доме. Услышав второй, третий настойчивые звонки, Сунь заколебался. Он подошел к калитке и резко распахнул ее. На него в упор смотрели девичьи глаза.
— Извините, видите ли, я… — смущенно пробормотала девушка, не отводя, однако, взгляда.
— Здравствуйте, мисс Сун, — он вдруг заметил, что зеленый китайский халат, который он носил дома, надет наизнанку. «Предзнаменование неотвратимых перемен… Еще немного, и я начну верить в приметы», — усмехнулся Сунь про себя.
— Что же мы стоим? Входите, прошу вас, мисс Сун.
Она пошла по узкой дорожке впереди него к дому. Он смотрел на тоненькую легкую фигурку, одетую в строгий серый костюм. Серая шляпка с маленькими полями и букетиком искусственных фиалок украшала ее голову. Переступив порог, Цин-лин остановилась и, бросив на Суня быстрый горячий взгляд, произнесла:
— А я к вам по делу. Сестра мне сказала, что место секретаря для связи у вас до сих нор вакантно. Я думаю, будет справедливо, если оно перейдет ко мне… — Сун Цин-лин улыбнулась, — по наследству.
— И вы не боитесь?
— Чего?
— Да всего того, что вас ждет в этом случае. Я — эмигрант, живу на полулегальном положении. И вообще вся моя деятельность связана с огромным риском. Подумайте хорошенько.
Не слушая сбивчивых возражений, он провел ее в крошечную приемную, отгороженную от основной комнаты узким шкафом и циновкой, и скрылся в нише, чтобы приготовить прохладительный напиток.
Цин-лин осмотрелась. Очевидно, приемная одновременно служит и гостиной. Посреди комнаты стоял круглый стол, очень низкий, застланный чистой скатертью и окруженный черными стульями. Это была дань Европе. Вдоль стен тянулись ниши. Обычно японцы держат в них посуду, цветы, постельные принадлежности; здесь их заполняли книги по истории, искусству, медицине. Над одной из ниш висели две картинки, пришпиленные к стене канцелярскими кнопками. Одна — с видом Фудзиямы, другая изображала фигурку мальчика. Мальчик стоит на речном берегу и сосредоточенно смотрит, как пенятся глубокие воды. В картинке чувствовалась скрытая сила. Очевидно, художник обладал незаурядным талантом и явно принадлежал к китайской школе.
— Вам нравится? — раздался за спиной Цин-лин голос Суня.
— Очень! А кто художник?
— Это очень старая история, мисс Сун. Когда-нибудь я расскажу ее вам. Она со мной всю жизнь, эта картина. А написал ее мой самый первый настоящий друг и соратник. Звали его Лу Хао-дун. Он попался в руки цинов во время нашего первого неудавшегося восстания.
— Я знаю…
— Его казнили.
— Простите, я не подумала, вам, наверное, больно вспоминать.
Он прижал руку к сердцу.
— Вспоминать! Я никогда этого не забываю, оно здесь, во мне!
Женитьба Сунь Ят-сена на своем секретаре Сун Цин-лин прошла почти незамеченной — об этом знали лишь самые близкие друзья. Впервые в жизни Сунь почувствовал себя по-настоящему счастливым — рядом с ним была женщина, прекрасная своей молодостью, энергией, преданная делу, которому он посвятил себя. Теперь у Суня был свой дом, куда он возвращался после трудного дня, дом, где собирались его друзья и единомышленники, где ждала его Цин-лин, жена, любимая.
Однажды, разбирая вечернюю почту, Сунь протянул Цин-лин письмо, адрес на конверте был написан рукой Чарльза Суна.
— Что пишут из дому? — полюбопытствовал он, когда Цин-лин свернула письмо и вложила обратно в конверт. Цин-лин ответила не сразу. Письмо огорчило ее: отец не одобрял замужество своей средней дочери. Он считал себя добрым христианином и не признавал брака, не освященного церковью.
— Отец пишет мне, что недоволен, — осторожно начала она, не зная, как Сунь отнесется к этому известию. — Он хочет, чтобы гражданский брак был закреплен венчанием.
Вот оно что! Ну что же, этого следовало ожидать, хотя, по мнению Сунь Ят-сена, господин Сун сделался поборником Христа скорее из чувства признательности, нежели по велению души. Когда-то подростком он пробрался на пароход, следовавший в Сан-Франциско. Капитан пожалел мальчишку и взял его под свое покровительство: окрестив Суна и дав ему свое имя — Чарльз, он довез его до Америки. Позднее религия стала бизнесом в руках предприимчивого Чарльза Суна. В Гонконге он завел торговлю необычным товаром — библией. Дела шли успешно: в Китае тогда, как грибы после дождя, плодились всевозможные миссионерские школы, спрос на религиозные издания шел в гору. Естественно, нецерковный брак дочери мог причинить ущерб престижу отца.
— Если венчание его успокоит, я готов, — тихо проговорил Сунь Ят-сен.
— Мне не хотелось бы огорчать родителей. Особенно отца. Он всегда был ко мне очень добр. Что до меня, — она застенчиво улыбнулась, — то я счастлива и без освящения. И не вижу ничего дурного в том, что люблю и любима.
Сунь вздохнул с облегчением.
— Погоди, а сам-то ты веришь в Христа?
Сунь откинулся на спинку, пригладил растрепавшиеся волосы. На Западе, особенно в Англии, его считали христианином, газеты называли Сунь Ят-сена воспитанником европейской миссионерской школы. Действительно, когда-то Сунь Ят-сен обучался в различных миссионерских учебных заведениях. Но его сердце оставалось глухо к библейским догмам, как и к попыткам отца воспитать сына примерным конфуцианцем. Верить в Христа! Ожидать, покуда не разверзнутся небеса и не придет избавление свыше? Весьма заманчиво, но, увы, несбыточно. Религия — красивый, но абсолютно несъедобный плод. Так говорил Лу Хао-дун, и Сунь был с ним совершенно согласен. Нет, на религию он никогда не рассчитывал. Задумчиво Сунь произнес:
— Давно, лет двадцать назад, сидя в посольской тюрьме в Лондоне, признаться, я впал в такое отчаяние, что едва не обратился за помощью к господу богу. Но вряд ли бог помог бы мне больше, чем друзья — доктор Кэнтли и его жена, да еще доктор Мэнсон. Если бы не они, не сидел бы я теперь здесь с тобой рядом на этой скамейке.
Сунь заметил, как вздрогнули у Цин-лин руки.
Известие о том, что Юань Ши-кай внезапно умер, говорят даже, — наложил на себя руки, пришло к Сунь Ят-сену в тот же день, 6 июня 1916 года. Теперь он мог выехать в Шанхай.
Город встретил его оживлением. По набережной реки Хуанпу и прилегающим к ней улицам маршировали пикетчики с красными повязками на головах. Задорно и весело звенели свежевыкрашенные трамваи. На перекрестках и площадях громко пели студенты:
Сбросим со спины тигра —
Освободим себя.
Утопим в пучине
Заморского черта —
Освободим страну.
Здания, где помещались редакции журналов и газет, были обклеены плакатами и прокламациями с призывами к «Третьей революции»[23]. Чувствовались антияпонские настроения. Говорить по-японски и носить японское платье стало опасно, участились случаи японских погромов. В костры летели японские игрушки, полотенца, умывальные тазики. Правда, спрос на японские товары все-таки держался, но продавать их стали украдкой.
В городе стояла духота, хотя по улицам разгуливал ветер, вылизывая влажные от дождя мостовые. Цвели персиковые и финиковые деревья, оранжево- желтым пламенем полыхали кудрявые акации, но ирисы увядали, едва успев расцвести.
Несмотря на зной, Шанхай понравился Цин-лин. Еще бы, все-таки это была родина.
— Понимаешь, Цин-лин, — сказал Сунь жене в один из вечеров, — наступает пора решительных действий. Сегодня из Гуанчжоу прибыли наши люди. Говорят, обстановка на юге подходящая, чтобы начать вооруженную борьбу против Севера…
Цин-лин понимающе посмотрела на Суня.
— Ну а ты, Цин-лин, — спохватился Сунь, — чем ты занималась весь день? Опять читала лекции в каком-нибудь студенческом кружке или ходила на текстильную фабрику?
— О, Сунь Вэнь! Как мало ты знаешь свою жену! Она не только читает лекции, но и готовит статью о положении женщин- работниц на предприятиях фабриканта Крафта.
— Ты покажешь мне свой первый опыт?
— Первый? — удивилась она. — Да еще будучи студенткой, в Америке я написала статью в защиту Китайской республики. Ее напечатал журнал нашего колледжа. — Цин-лин помолчала и с гордостью добавила:- Меня считали демократкой уже тогда.
— А теперь ты становишься настоящей революционеркой. — Сунь крепко сжал ее руку. — Да, я еще не сказал тебе самого главного. Южная федерация независимых провинций пригласила меня в Гуанчжоу. Не волнуйся, я поеду туда не с пустыми руками. Бывший морской министр республиканского правительства адмирал Чэнь Би-гуан прибыл в Шанхай и вступил в командование Шанхайской эскадрой. Эскадра пойдет со мной на Юг.