В Гуанчжоу консул порекомендовал Федору гидом студента, которого Птицын тут же переименовал из Бо Шэна в Прошеньку.
Птицын с нетерпением ждал, когда же наконец Сунь Ят-сен возвратится в Гуанчжоу. Он охотно поехал бы сам в Шанхай, но на это не было разрешения. Бремя шло. Срок пребывания Птицына в Китае истекал — следовало возвращаться домой. Ему ничего не оставалось, как передать письмо кому-либо из членов южно-китайского правительства — так было решено в Москве. Подъезжая к серому зданию правительственной резиденции, Птицын сожалел о том, что и ближайшего помощника Сунь Ят-сена Ляо Чжун-кая тоже не оказалось в городе. Он чувствовал себя здесь неуверенно, вагонная встреча оставила по себе тревожную память. Федор подошел к тяжелым чугунным воротам. Странно, почему-то сегодня здесь не было охраны. Обычно тут стоят бравые ребята, опоясанные широкими ремнями со связками гранат.
— Господин Птицын?
— Не оглядывайтесь! Это может быть провокация, — быстро проговорил сопровождавший Федора Бо Шэн.
Птицын ускорил шаг. Бежать он боялся — это могло навлечь подозрение, а следовательно, его задержат, станут обыскивать, и тогда — конец всему, ради чего он ехал за тысячи верст. Как он ругал себя, что выбрал для визита такой ранний час, когда улицы еще пусты! Его же предупреждали, что город наводнен агентами Дуань Ци-жуя[25] и японскими шпионами.
— Постойте, господин Птицын! — властно прозвучало за спиной.
Чувствуя, что сейчас произойдет что-то непоправимое, Федор рванулся вперед. Он побежал вдоль чугунной решетки. До поворота оставалось не более десятка метров. Вот так же много лет назад ему случалось уходить от белогвардейцев. Тогда он был удачлив.
Поворачивая за угол, Федор услышал выстрел и оглянулся. Прошенька, отставший от него, лежал на земле лицом вниз. «Убили, сволочи!» — холодея, подумал Федор, выхватывая из кармана браунинг. Но послать пулю не успел. Что-то горячее толкнуло его в грудь, он упал на спину, чувствуя, как боль расплывается по всему телу, а чужие грубые руки торопливо стаскивают пиджак. «Не выполнил… и не поправишь…» — последняя, горькая, как полынь, мысль скользнула в мозгу…
В Москве потеряли всякую надежду на возвращение Птицына, и девятого марта 1919 года газета «Известия» опубликовала текст письма советского правительства Сунь Ят-сену.
Эту новость Сунь Ят-сену сообщил Ляо Чжун-кай. Размахивая свежей газетой, он уже с порога закричал:
— Сяньшэн, новость- то какая! Вам письмо из Москвы.
Сунь развернул газету.
«Москва, 1 августа 1918 г.
Дорогой д-р Сунь Ят-сен! Совет Народных Комиссаров дал нам почетное задание благодарить Вас, уважаемый Учитель, за приветствие, присланное несколько месяцев назад Рабоче-Крестьянскому Правительству от имени Южно-Китайского Парламента, и приветствовать Вас, как вождя Китайской революции и как человека, который с 1911 года в особенно трудных условиях продолжает идти во главе китайских трудящихся масс против поработителей — северокитайской и иностранной буржуазии и империалистических правительств.
Вы, уважаемый Учитель, некоторое время назад в приветствии Рабоче-Крестьянскому Правительству России указали, что у Русской и Китайской революций одни и те же цели и что они клонятся к освобождению рабочих и к установлению прочного мира, основывающегося на признании общих интересов двух великих пролетариатов, русского и китайского.
Эта великая задача, понимаемая нами как установление всеобщего мира в результате всеобщего братства трудящихся классов этих наций, была основой всей деятельности Рабоче-Крестьянского Правительства с момента, когда власть перешла из рук буржуазного правительства в руки народа. Эта наша программа выражена в Декрете о мире, который, уважаемый Учитель, известен Вам, и она повторена в нашей декларации относительно народов Востока, зачитанной на Пятом Всероссийском Съезде Советов.
Мы тоже, как и Вы сами, сталкиваемся с беспримерными трудностями на нашем пути. Окруженные стальным кольцом штыков империалистических правительств, наемников буржуазии — чехословацких орд и русской буржуазии, стремящихся восстановить монархию в России, мы отрезаны от наших друзей, южнокитайского пролетариата. В течение двух месяцев связь с Вами была прервана. На Дальнем Востоке распространяются лживые слухи нашими общими врагами через прессу, развращенную банками и капиталистами, слухи, цель которых — скрыть от китайского народа правду, что Рабоче-Крестьянское Правительство живет и ведет мощную и неустанную борьбу, теперь, как и прежде, неся знамя победы пролетариата над мировой буржуазией и европейскими ворами и грабителями.
Наша участь горька и борьба неравная. В этот час испытания, когда империалистические правительства протягивают свои жадные руки с востока и с запада, с севера и с юга, чтобы сокрушить Русскую революцию и отнять у русских крестьян и рабочих то, что они завоевали для себя такой революцией, какую мир никогда раньше не видел, когда к этим грабителям готово присоединиться правительство Пекина, созданное там иностранными банкирами, — в этот момент русские трудящиеся классы обращаются к их китайским братьям и призывают их к совместной борьбе.
Ибо наш успех есть ваш успех, наше уничтожение есть ваше уничтожение.
Сомкнем теснее наши ряды в великой борьбе за общие интересы пролетариата всего мира. Да здравствует трудящийся китайский крестьянин. Да здравствует китайский рабочий. Да здравствует союз между русским и китайским пролетариатами.
С нашими самыми искренними пожеланиями счастья и процветания китайским трудящимся классам и их уважаемому Учителю, д-ру Сунь Ят-сену,
Г. Чичерин,
Народный Комиссар
Иностранных Дел Российской Федеративной
и Социалистической Республики Советов».
— Ну вот мы и дождались ответа, Ляо Чжун-кай, — широко улыбнулся Сунь. — Но обрати внимание на дату, Ляо. Первого августа 1918 года. А сейчас апрель девятнадцатого. Письмо было написано девять месяцев назад. Долго идут вести из Москвы.
— Да ведь и наша телеграмма учителю Ленину шла долго. Окольным путем, ничего не поделаешь.
— Эх, нам бы мощную радиостанцию, — мечтательно произнес Сунь, — тогда мы непременно попытались бы установить с Москвой прямую связь. Не как я рад, Ляо, как рад этой московской весточке. Русские нас поддерживают!
Ляо ушел, и Сунь Ят-сен снова взял письмо. Господин Чичерин в заключение шлет пожелание счастья и процветания китайским трудящимся массам и их уважаемому Учителю доктору Сунь Ят-сену.
— Чичерин — Цзи Цзе-линь, — произнес Сунь фамилию советского наркома на китайский лад.
Это имя было ему знакомо. Весь день он пытался вспомнить, где и при каких обстоятельствах впервые слышал его. Поздно вечером, перед сном Сунь вышел во внутренний дворик. От земли, разогретой апрельским солнцем, шло тепло, возбуждающе остро пахло молодой зеленью, первыми весенними цветами. Здесь, в тишине, Сунь опустился в шезлонг и стал вспоминать. В далеком 1905 году, возвращаясь на родину через Францию, трое суток прождал он в Марселе рейсовый пароход — в порту бастовали докеры и грузчики. Все эти дни он оставался в номере: к нему приходили китайские эмигранты, искавшие во Франции лучшей доли.
Они приходили небольшими группами и оставались до поздней ночи, слушая Суня, В их улыбках сквозило недоверие — неужто и впрямь на родине совершилась революция и недалек тот час, когда родина, отвергнувшая своих сыновей, снова примет их в свои объятия.
Вечером под окнами гостиницы кто-то подолгу играл на мандолине и женский голос пел всегда одну и ту же песню.
Сунь не различал слов, но мелодия была печальна. Когда все расходились, Сунь тоже выходил подышать прохладой. Он бродил улочками и пытался себе представить, как когда-то по этой древней мостовой маршировали волонтеры марсельского батальона перед отправкой на штурм Тюильри. Этот марсельский гимн звучал потом на баррикадах Парижской коммуны, а впоследствии стал гимном Французской республики. «Как далеко вперед ушла Европа, — думал он тогда, — буржуазная революция для них уже прошлое, а Китай едва приступает к этой задаче».
На второй или третий день своего вынужденного пребывания в Марселе Сунь Ят-сен обнаружил на столике портье телеграмму на свое имя. Телеграмма была из Парижа. Новый русский знакомый Суня желал ему доброго пути и успехов на трудном поприще.
Они познакомились еще в Париже, в том же 1905 году, в доме одного французского офицера. Сунь немного опоздал. Когда он вошел, один из гостей сидел за роялем. Он играл Моцарта. Последние звуки сонаты были похожи на капли весеннего дождя, бьющие по стеклу. Музыка кончилась, пианист подошел к Сунь Ят-сену. Горячо пожимая его руку, сказал:
— Мы, русские революционеры, приветствуем вашу деятельность. Товарищ Ленин внимательно следит за ростом революционного движения в Китае.
Сунь тогда впервые услышал о Ленине.
Новый знакомый поразил Суня своей простотой, любознательностью и осведомленностью. Он подробно расспрашивал о Китае, о расстановке сил внутри партии. Глаза у него были умные, проницательные. Большой чистый лоб обрамляли рыжеватые волосы, клинообразная бородка и усы аккуратно подстрижены. При знакомстве он назвался Чичериным, Чичериным Георгием Васильевичем.
…Сунь быстро вернулся в дом и бросился к ящику письменного стола. На дне его хранилась старая записная книжка с полустертым «Nota bene» на черной обложке. Сколько лет прошло с тех пор? Тринадцать? Нет, четырнадцать. Вот он, вложенный в книжку твердый квадратик картона — визитная карточка. Оттиснуто по-французски: «Гос-н Орнатский». На обороте быстрой рукой едва заметно начертано: «Г.В. Чичерин». Сунь поднес карточку поближе к глазам. «Да, так и есть, его звали Чичерин…»
«Что ж, здравствуйте, дорогой господин Чичерин, я несказанно рад нашей новой встрече», — мысленно произнес Сунь Ят-сен.