Рядом с камином лежала охапка дров и стояло ведерко с углем. Чан Кай-ши взялся развести огонь, но оказалось, что у него нет никакой сноровки. Сунь молча наблюдал суетливые старания Чана и видел, что тот волнуется. Так же молча они пили чай. Его заварила и принесла Цин-лин. Глядя на скромно одетую и причесанную молодую женщину, Чан Кай-ши думал о том, что такая жена не станет устраивать мужу скандалы из-за нарядов. Его наложница Ю- фэй носит платья, которые наверняка в десять раз дороже самого лучшего выходного костюма Цин-лин, и, несмотря на это, вечно недовольна. Сегодня они вновь поссорились, хотя в сегодняшней перепалке, если уж быть справедливым, Чан Кай-ши был виноват наравне с Ю-фэй. Началось с того, что, оплачивая ее очередной счет, он обратил внимание на слишком большую сумму.
— Ты не могла бы одеваться немного поскромнее? Ты же знаешь, что сейчас на такие вещи бешеные цены! — раздраженно сказал он наложнице, примерявшей новое платье перед зеркалом. Вместо того чтобы кротко промолчать, Ю-фэй вдруг рассердилась, топнула ногой и в довершение всего швырнула ему в лицо этот наряд из тяжелого атласа с золотой вышивкой.
Чан уже давно навел справки: недаром он дневал и ночевал на бирже. Полученные сведения ужаснули его — цены на шелк, атлас, хлопчатобумажные ткани за последний месяц выросли почти втрое. Деньги через пару недель превратятся в бумажки и будут годиться только на растопку. Надо действовать. Удобный случай — приобрести политический капитал на обесцененные деньги. Он немедленно отправился в банк и потребовал выдачи всей наличности со своего счета. «Купюрами помельче», — приказал он. Уложив деньги в небольшой саквояж, Чаи Кай-ши сел в троллейбус и поехал на Мольер-рю. В троллейбусе было пусто — к этому нововведению в городе еще не привыкли. Чану не сиделось, он едва дождался своей остановки.
Теперь Чан Кай-ши глядел на яркое пламя в камине, ловил его отблеск в глазах Сунь Ят-сена, спокойно выжидавшего, когда же гость объяснит причину своего прихода. Но Чан Кай-ши не спешил. Он намазал вареньем кусочек поджаренного хлеба и стал жадно жевать, запивая крупными глотками чая. Сунь вдруг ощутил острый голод — в кафе он почти ничего не ел, но едва он принялся за еду, как Чан порывисто поднялся с места.
— Я пришел в ваш дом, сяньшэн, по зову сердца.
Сунь Ят-сен с удивлением и легкой насмешкой посмотрел на Чан Кай-ши.
— Я знаю, сяньшэн, сколь тягостно для всех нас переносить потери. А Гуанчжоу — большая потеря. Но ведь борьба на этом не окончена, не так ли? И я, с вашего позволения, тоже участвую в ней. Чан Кай-ши ничего не умеет делать наполовину, сяньшэн, — этой борьбе он решил посвятить всю свою жизнь. Когда-то я говорил вам об этом. Но мне кажется, что, не поручая мне ответственных дел, вы высказываете мне тем самым недоверие. Я не обижаюсь — интересы революции превыше всего. Я знаю, что теперь вы готовите новое выступление, направленное против Чэнь Цзюн-мина. Я готов идти в бой в любую минуту, а пока… — Чан Кай-ши торжественно поднял со стула свой саквояж, — пока я принес деньги, все, что у меня есть. Оружие стоит денег, а касса Гоминьдана пуста… — Чан Кай-ши театральным жестом открыл саквояж и поставил его к ногам Сунь Ят-сена. Сунь, пораженный, смотрел на пачки ассигнаций. Только сегодня утром он ломал голову над тем, где раздобыть денег на поездку своих эмиссаров в Нанкин и Гонконг, на оплату счетов за доставку из Японии нового орудия марки «арисака». Нет, определенно, он был несправедлив к молодому офицеру!
— Благодарю от всего сердца, дорогой Чан Кай-ши! Ценю ваше бескорыстие!
— Революция для меня дороже всего, — с наигранной скромностью произнес Чан.
Проводив Чан Кай-ши, Сунь вышел в сад. Темно, сыро, прелые листья под ногами. Хотел бы он знать, что привлекает в революцию таких людей, как этот. Честолюбие, стремление к власти, корысть или в самом деле ими движут патриотические чувства?
Глава шестаяПОТУХШИЙ ФУДЗИ
— Как вы думаете, преподобный отец, Сунь Ят-сен простит меня?
— Я не судья в таких вопросах, дорогой Миядзаки, но думаю, что да.
Сунь Ят-сен вошел в гостиную. На тумбочке, вплотную придвинутой к полураскрытому окну, стояла одинокая синяя чашка с холодным, еще утренним кофе, а рядом с ней Сунь Ят-сен увидел новенькую библию на китайском языке.
— Что ты там рассматриваешь, Вэнь? — спросила Цин-лин, появляясь в дверях. — А- а, библия… Это отец прислал.
Книга была дорогая, с прекрасными иллюстрациями.
— Куда ты эту библию пристроишь? Опять в приют Святого Иоанна? — сказал Сунь, рассматривая коричневый кожаный переплет.
— На этот раз я подарю ее господину Чан Кай-ши, он любит подарки такого рода, — засмеялась Цин-лин. — Ну, рассказывай поскорее, какие у тебя новости?
Сунь только и ждал этого вопроса. Самым замечательным сегодня было известие о прибытии в Пекин нового полномочного представителя Советской России господина Иоффе.
— …И открою тебе секрет, Цин-лин: советский дипломат побывает у нас в Шанхае. Разумеется, не с официальным визитом — ввиду враждебных отношений Севера и Юта это пока невозможно.
— Он будет здесь проездом?
— Да, по пути в Японию. Туда мы тоже пошлем своего человека, скорее всего Ляо Чжун-кая, — сказал Сунь и вздохнул. — Я и сам бы съездил на острова, хотя бы на недельку…
— Хочешь кого-нибудь повидать в Токио?
— Ты угадала — очень хочу. — Сунь поднялся из-за стола. — Пожалуй, пойду к себе, завтра у меня встреча с крестьянами из Хунани, надо принять их как следует.
— Так кого бы ты хотел повидать в Японии, Вэнь?
— Одного старого друга, мы с ним не виделись вечность, — Миядзаки Торадзо.
В тот самый день, когда между Сунем и Цин-лин состоялся этот разговор, Торадзо стоял в дверях своего дома в предместье Токио и сосредоточенно наблюдал, как хлопья снега устилают каменные плиты дворика и лепятся на голых ветвях яблонь.
Одет Миядзаки легко, не по погоде: халат без подкладки, старые деревянные гэта на босу ногу. Но Торадзо не чувствует холода и сырости. Попыхивает трубочкой, вырезанной собственноручно из корневища старой вишни, и предается раздумьям. Торадзо давно удалился от дел — вот уже два года, как он тяжело болен, а кому нужен больной человек? И как-то незаметно, обретя свободное время, пристрастился к поэзии. Это скрашивало его почти отшельническую жизнь. Вот и теперь, едва лишь первые строфы нового стихотворения стали складываться у него в голове, как все его существо обратилось в зрение и слух. Голый сад, блестящие, с подтаявшим снегом, каменные плиты, серая утренняя дымка на востоке приводили его в необычный трепет.
Утро. Туман серебрится,
Из горных ущелий
Холодом тянет.
Прилежный садовник спешит
Укрыть хризантемы циновкой.
Зимнее солнце пылает,
Но свет далекий не греет…
Гуси кричат за оградой,
Проехал почтарь по деревне.
Хозяйки спешат на рынок,
Стучат по земле их тэта.
Тихое утро, мирное утро
Встает над Японией милой.
Он беззвучно шевелил губами, дальше не клеилось. Не стоит и стараться. Раз не получается, надо отложить до следующего раза.
Миядзаки вынул изо рта потухшую трубку, тщательно выколотил ее и возвратился в дом. Там было тепло. В кабинете в чугунной жаровне пылали угли, на столике — скромный завтрак. Торадзо нехотя съел полчашки остывшего риса и отложил палочки. Сегодня ему нездоровится сильнее обычного. Пожалуй, придется отложить намеченную поездку в храм Двенадцати будд. Жена уехала на Кюсю, в их родовое поместье — старый обветшалый дом, окруженный столетними ветлами. Он достался Торадзо по наследству, как единственному оставшемуся в живых из рода знатных самураев Миядзаки. Жена пишет редко, да и то лишь о сыне. Не думал он, что на склоне лет останется в одиночестве. Горькая доля! Теперь он сочиняет стихи для себя, да еще изучает буддийские догмы, с которыми впервые основательно познакомился, участвуя в выработке «Двадцати одного требования» Японии к Китаю. Мало кому известно, что это Миядзаки принадлежит идея выдвинуть Будду на должность священного патрона японского воинства.
Между тем изучение буддизма внесло некоторое разнообразие в его монотонную, безрадостную жизнь. В 1915 году, когда Япония открыто готовилась аннексировать Китай, Миядзаки было поручено отыскать древние догматы, которые помогли бы поднять в народе патриотические чувства. Буддийская философия временами приобретала над ним непонятную власть. В особенности привлекала Миядзаки мораль раннего буддизма с ее проповедью аскетизма и отшельничества. Но продолжительный голод, нетопленные комнаты, ночные бдения, отказ от общения с родными и близкими обострили болезнь. И все же физические страдания хоть ненадолго, но смиряли мятущийся дух Миядзаки. Дух, томившийся необратимостью времени и несбывшимися мечтами. В такие минуты он брался за писчую кисть и, подражая классикам, легким изящным почерком набрасывал на бумаге четверостишия. Стихами было заполнено несколько тонких европейских тетрадей. Помнится, доктору Сунь Ят-сену нравились многие строки из его ранних стихотворений.
Миядзаки не заметил, как начало смеркаться, — несколько часов просидел он, погруженный в свои думы. Тяжело поднявшись, он пошел включить свет. Лампочка без абажура залила комнату холодным голубоватым светом. Миядзаки застегнул воротник, взял со стола пачку газет и тут же стал просматривать их, как обычно, очень быстро пробегая глазами по заголовкам. «Московский шпион, наживший миллион на перемене желтого цвета кожи на красный, агент Сунь Ят-сен скончался в собственном доме в Шанхае на территории французской концессии». Далее следовал небольшой некролог, составленный в довольно глумливом тоне. У Миядзаки задрожал подбородок. Газета выскользнула из похолодевших рук. Неужто это правда? Нет, это было бы слишком несправедливо! Смерть ошиблась адресом. Ведь это ему, Миядзаки Торадзо, врачи вынесли смертный приговор еще год назад. Но почему Сунь? Он поднял газету. Текст сообщения, набранный крупным жирным шрифтом, поплыл у него перед глазами. Отчего умер Сунь? Разве он был болен? Неужели его убили? А может, вкралась чудовищная ошибка? Немедленно в Шанхай! Куда запропастилось расписание пароходов?