Южное правительство заняло в Гуанчжоу старинный одноэтажный особняк на одном из холмов в районе Сигуань. Тут же поселился и Сунь Ят-сен с Цин-лин, на другой половине дома.
В приемной тихо, прохладно. В низких серебряных вазочках свежие цветы — их аккуратно меняет Цин-лин. На полу тростниковые циновки. В простенке между окнами большой портрет Ленина.
Сунь недавно вернулся из города. Новости были плохие: Чэнь Цзюн-мин готовится двинуть войска на Гуанчжоу. С Севера грозят У Пэй-фу и Цао Кунь[29]. Япония наотрез отказалась вернуть Китаю Люйшунь и Далянь.
Но сегодня Сунь ждал своего нового политического советника и крепко надеялся на эту встречу. Лев Карахан[30], рекомендуя его, писал Сунь Ят-сену: «Тов. Бородин — один из старейших членов нашей партии, много лет участвовавший в революционном движении в России. Считайте, пожалуйста, т. Бородина не только представителем правительства, но и моим личным представителем, с которым Вы можете говорить так же дружественно, как со мной».
Через пятнадцать минут Бородин будет здесь. Немного волнуясь, Сунь Ят-сен наглухо застегнул френч.
Русский большевик оказался высоким, широкоплечим человеком. Его лицо, крупное, худощавое, казалось грубо высеченным из камня — так резки были его черты. Острые, небольшие глаза, твердая складка губ под нависшими усами и, совершенно неожиданно, детская ямочка на крутом, гладко выбритом подбородке.
Они сидят в гостиной друг против друга.
Двери на веранду широко распахнуты, и Бородину видно, как жена Сунь Ят-сена госпожа Суп Цин-лин вместе с Хэ Сян-нин, женой Ляо Чжун-кая, готовятся к небольшому приему.
— Прошу к столу, — мягко выговаривая английские слова, приглашает Цин-лин, появляясь в комнате. — Думаю, что за чаем беседа потечет живее.
Михаил Маркович улыбнулся. Он сразу почувствовал себя своим среди этих людей.
Они перешли на веранду. День — на редкость сухой и прозрачный, а ведь стоит октябрь. На столе блестящий серебряный чайник, а рядом с ним — фарфоровый и такие же голубые чашки. Над стеклянной вазочкой с сиропом гудит пчела. Вокруг стола плетеные бамбуковые кресла. «Уютно и приветливо», — думает про себя Бородин.
Он одет, несмотря на жару, в темный костюм с жилетом, подбородок упирается в туго накрахмаленный воротничок. Разговор продолжается и на ходу. Учитывает ли новый советник сложность обстановки на Юге?
— Конечно, — уверенно отвечает Бородин Сунь Ят-сену.
Они садятся к столу, поднимают крошечные чашечки с рисовой водкой. Чашечка так мала, ровно на один глоток, и так хрупка, что Бородин боится ее раздавить своими грубыми рабочими пальцами.
— В Гуанчжоу чудесный климат, — говорит он, любуясь яркой зеленью сада, — а я представлял себе, что у вас тут бесконечные дожди.
— Ваши представления с истиной не расходятся, мистер Бородин, у нас часто бывают грозы и тайфуны. Вам будет здесь нелегко, — многозначительно отвечает Сунь Ят-сен.
Ляо Чжун-кай в подтверждение его слов кивает головой. Бородин понимает: оба подразумевают под этими словами не только влажный кантонский климат, плохо действующий на новичка, но и сложную обстановку в городе, в провинции и в самом Гоминьдане. О многом Бородин был, конечно, достаточно осведомлен, но всей запутанности и сложности положения он еще себе не представлял.
— Ну, коли речь идет о знаменитых водяных кантонских смерчах, то это не так уж страшно. — И в самом деле, в жизни Бородину пришлось повидать немало. Куда только ни забрасывала его судьба! Рига, Женева, Стокгольм, Лондон, Бостон, Чикаго… Едва в июле 1918 года он возвратился в Москву и начал привыкать к новому облику города, как по поручению партии вновь выехал в США с письмом Ленина к американским рабочим. Что же касается Гуанчжоу, то это не самое страшное место на земном шаре.
— Вот и отлично! Я так ждал вашего приезда, — признался Сунь Ят-сен и неожиданно улыбнулся, весело и задорно. — Что же это получается, мистер Бородин! Мы с вами беседуем по-английски, иначе говоря, на языке империалистов, наших колонизаторов. И впервые английский язык служит делу китайской революции: он служит средством передачи нам русского революционного опыта.
Все рассмеялись.
— Кстати, — уже серьезно продолжал Сунь Ят-сен, — расскажите-ка нам о Москве, но прежде всего о товарище Ленине. Что, Владимир Ильич очень болен? II поподробнее, пожалуйста. Я интересуюсь этим и как врач.
Бородин помрачнел. Когда он собирался в Китай, здоровье Ленина, подорванное напряженнейшим трудом и тяжелым ранением в 1918 году, резко ухудшилось.
— Ленин все еще болен. Когда я уезжал, он находился на лечении в Горках под Москвой.
На веранде стало тихо. Неслышно подошла и опустилась на стул рядом с Бородиным Цин-лин. Хэ Сян-нин присела на подлокотник кресла, занятого ее мужем Ляо.
Сунь Ят-сен задавал Бородину, должно быть, слишком профессиональные вопросы. Бородин затруднялся на них ответить. Это было естественно: ведь Бородин не врач. Но зато он рассказал несколько эпизодов, которые поразили Суня.
В мае восемнадцатого года Ленин настоял на строгом выговоре управляющему делами Совнаркома за то, что тот самовольно повысил Ленину зарплату. В день своего пятидесятилетия Ленин прервал хвалебные выступления соратников и строго предупредил коммунистов относительно опасности, которую таит в себе зазнайство.
— Ленин отстаивает нашу миролюбивую внешнюю политику. Он — за деловые связи со всеми странами. Но это не означает потери революционной бдительности. Ленин неустанно призывает нас быть намеку, крепить оборону Страны Советов.
«Да-да, — думал Сунь, цепко схватывая суть рассказа Бородина, — Гоминьдану тоже нужна собственная революционная армия, подобная Красной Армии, которую создала у себя Страна Советов. Не наемники, воюющие ради денег, а преданные революции солдаты должны встать под ее знамена. И, как воздух, нужны сейчас военные кадры».
— Мы организуем военную школу, которая будет готовить офицеров, — заявил Сунь Ят-сен, — Я много думал об этом и даже намеревался сам стать во главе такой школы. — Он обвел взглядом веранду и только тут заметил, что появились Ху Хань-минь, Чан Кай-ши и Ван Цзин-вэй. Когда они успели войти? Сунь перехватил напряженный взгляд Чан Кай-ши.
— Мы будем учиться у Советской России, — твердо заявил Сунь Ят-сен, стараясь не замечать кислой гримасы Ху Хань-миня. — Если, конечно, мы хотим успешно завершить революцию.
Через некоторое время Сунь Ят-сен официально назначил Бородина главным политическим советником по реорганизации Гоминьдана.
Решение Сунь Ят-сена встретило глухое, но упорное сопротивление правых. При первой же встрече с Ху Хань-минем Сунь Ят-сен объявил ему, что просил товарища Бородина, опытного партийного работника, стать инструктором Гоминьдана и помочь партии овладеть русскими революционными методами борьбы, реорганизовать Гоминьдан так, чтобы он шел в союзе с китайскими коммунистами, ориентируясь на помощь Советской России. А если правые будут ему ставить палки в колеса и по-прежнему настаивать на разрыве с коммунистами, он распустит Гоминьдан, а сам вступит в ряды Коммунистической партии Китая. Вот так, а уж у Сунь Ят-сена слово твердое!
Решительность Суня произвела впечатление. Ху Хань-минь попытался изобразить дело так, будто Сунь сделал это в сильной запальчивости, но некоторое время правые все же не отваживались в открытую выступать против Бородина, несмотря на то что с его приездом намерение Сунь Ят-сена осуществить реорганизацию партии значительно окрепло.
Началась подготовка к первому съезду Гоминьдана. Обстановка на Юге оставалась сложной. Старый ненавистный противник, предатель Чэнь Цзюн-мин, атаковал вдруг Шилун, а оттуда до Гуанчжоу — рукой подать. В любую минуту следовало ждать нападения. Сунь рассчитывал на авиацию — армия была слишком малочисленна. Но в последний момент подвели американцы. Впрочем, «подвели» — мягко сказано. Обманули! Вместо бомб они продали правительству Сунь Ят-сена несколько ящиков с болтами.
Америка, Франция, Англия вообще заняли недвусмысленную позицию: продолжая собирать таможенные налоги в свою пользу, часть, причитающуюся Китаю, они пересылают в Пекин, который использует эти средства против революции. Не пора ли положить конец такой политике?!
Внутри партии ситуация не легче. На фронте, по крайней мере, знаешь, где свой, а где враг. Здесь же за громкой революционной трескотней не всегда распознаешь трусость и склонность к ренегатству. А разоблачить их еще сложнее.
Особенно тревожило Сунь Ят-сена поведение Ху Хань-миня и Ван Цзин-вэя. Эти двое не выносят друг друга, ни один из них не упустит случая позлословить на счет другого. Дело дошло до склок. Ху Хань-минь, узнав, что Ван, подчинившись прихоти своей богатой супруги, провел ее делегатом на съезд, во всеуслышание заявил, что этому прощелыге Вану осталось только одно — сделать своим флагом женину юбку. Ван Цзин-вэй молча проглотил обиду, но через несколько дней по рукам пошла карикатура с изображением летучей мыши, нацелившейся на мешок с долларами. Летучая мышь имела удивительное сходство с Ху Хань-минем…
Но в то же время эти, казалось бы, два непримиримых противника проявляли трогательное единодушие во всем, что касалось нового курса Гоминьдана. С каким жаром Ван Цзин-вэй пытается втолковать Сунь Ят-сену, что коммунисты непременно взорвут Гоминьдан изнутри, и с каким пылом вторит ему Ху Хань-минь, проповедующий, что пример России нанесет удар интересам нации… Сунь часто думал о причинах, сближавших этих двух лидеров — левого и правого крыла Гоминьдана, и все больше убеждался в том, что это не что иное, как контрреволюционность. Правда, противники реорганизации еще не выступали в открытую. Ни на собрании районных комитетов Гоминьдана, ни на заседании Центрального исполнительного комитета партии, ни даже на большом митинге гоминьдановцев, прошедшем в общественном саду Гуанчжоу. Наоборот, они нахваливали Бородина с преувеличенным усердием, обрушив весь удар на Ляо Чжун-кая. По мнению правых, Ляо слишком усердствует в проведении экономических мероприятий, облегчающих жизнь рабочих и крестьян. То, что пристало такому лидеру, как Сунь Ят-сен, вовсе не позволительно «этому горбоносому выскочке», твердили они.