Силы покидали Суня с каждым часом. Китайская и иностранная пресса во весь голос трубила о скорой кончине Отца республики: травля продолжалась. Этому способствовал разгул реакции. Здесь, в Тяньцзине, агенты городской полиции раскидывали антикоммунистические и антисуньятсеновские листовки, расписали стены гостиницы враждебными лозунгами. Полиция иностранных сеттльментов нанимала штрейкбрехеров и их руками избивала коммунистов. Иногда представители обеих полиций, не узнав друг друга, устраивали ожесточенные потасовки между собой. Неутешительные вести поступали из Шанхая. Англичане вкупе с правыми натравили полицию на университет. Та ворвалась прямо в здание, конфисковала и увезла всю университетскую библиотеку, и прежде всего «опасную литературу» — брошюры Маркса и Ленина, произведения Сунь Ят-сена, Ли Да-чжао, Цюй Цю-бо, Лу Синя. Преследования коммунистов приобретали невиданный размах. В Шанхае вышел приказ об аресте Цюй Цю-бо. Разгромили его квартиру, сожгли библиотеку. К счастью, Цюй Цю-бо успел к этому моменту перейти на нелегальное положение. Была сделана попытка закрыть коммунистический журнал «Сяндао» за публикацию на его страницах выступлений Сунь Ят-сена.
Но все это Сунь Ят-сена не удивляло — он ведь и не рассчитывал, что его антиимпериалистическая политика вызовет восторг у тех, против кого она направлена. Вот если бы весь Китай выступил против империалистов единым мощным фронтом! Тогда — конец грабежу и насилию. Ради этого он и направлялся сейчас в Пекин.
В Тяньцзине Сунь Ят-сен чувствовал себя особенно плохо. Подъем, который он было почувствовал в Японии, сменился полным упадком сил. Часами он лежал на диване, разговаривал только с близкими людьми. Иногда просил Цин-лин поехать в город, отдохнуть, отвлечься, но она решительно отказывалась. Однако в конце декабря ему стало лучше, и он сумел настоять на отъезде в Пекин до Нового года.
— Я понимаю, — говорил Ляо Чжун-кай генералу Галину, — остановка Сунь Ят-сена в Японии весьма воодушевила правую группировку Гоминьдана. Союз с Японией ей на руку! Посмотрите, как оживились японцы у нас, в Гуанчжоу. Совсем недавно один наш генерал в речи перед курсантами академии Вампу громил империалистическую политику Ниппон, а теперь что ни день, то принимает японцев у себя на квартире.
— Обычный прием политиканов, товарищ Ляо, — истолковывать действия других не в истинном, а в выгодном для себя свете. Сунь Ят-сен — за союз с Японией на суверенных началах, а правые готовы, прикрывшись этим, продать ей свободу и независимость Китая. А тот самый генерал, о котором вы говорите, не далее как вчера заявил, что из Японии скоро прибудут военные инструкторы. Но японофилов ждет определенное разочарование. Вот свежая газета — беседы Сунь Ят-сена с японскими корреспондентами в Модзи. Он заявил о своем твердом решении и впредь бороться за отмену всех неравноправных договоров Японии с Китаем…
Как бы хотелось северным правителям, чтобы доктор Сунь не предпринимал радикальных мер против империалистов, не поднимал бы вопроса о расторжении договоров и вообще не касался бы столь дорогих их сердцу отношений с заокеанскими державами!
Но, по собственному выражению Сунь Ят-сена, он не был бы революционером, а пошел бы на службу к Дуань Ци-жую, если бы тот действительно стремился к уничтожению империалистического гнета в Китае.
Тем временем болезнь брала свое. Третьего января 1925 года Ляо Чжун-кай, встревоженный состоянием Суня и не находя возможным в обстановке острейшей внутрипартийной борьбы покинуть Гуанчжоу, послал в Пекин Хэ Сян-нин. Накануне ее отъезда к супругам Ляо неожиданно явился Ху Хань-минь. Он был необычайно вежлив и предупредите? лен. Вкрадчиво выспрашивал, не было ли писем ох Сунь Ят-сена. Сообщил, что Чан Кай-ши, выехавший в поход против Чэнь Цзюн-мина, прислал нарочного с просьбой привезти последнюю сводку о состоянии здоровья доктора Сунь Ят-сена. Но сохранить выдержку до конца Ху Хань-миню не удалось: по какому-то пустячному поводу между ним и Ляо Чжун-каем вспыхнула неизбежная ссора. Хэ Сян-нин пришлось вмешаться, но было ясно, что перемирие, которое вследствие этого наступило, неискренно и непрочно. Хэ Сян-нин выехала из Гуанчжоу с тревогой на сердце. Подозрение, что правые готовят расправу над Ляо, превратилось в уверенность, которая теперь ее не покидала.
В Пекине Хэ Сян-нин застала Суня в тяжелом состоянии. Понимая бесполезность оперативного вмешательства, он сперва наотрез отказался от операции в американском, рокфеллеровском госпитале, где были хорошие хирурги. К чему операция, если нет ни одного шанса выжить? Однако, уступив настояниям и просьбам близких, он все-таки согласился. Империалистическая пресса исходила желчью: «Как парадоксален в своих настроениях и поступках знаменитый доктор Сунь Ят-сен! То он выступает против иностранных держав с непримиримостью одержимого, то ложится на лечение в госпиталь, который принадлежит одной из них!» Как ни старалась Цин-лин, но газета с этой заметкой очутилась в руках Суня. Он только усмехнулся. Пускай себе злословят! Тех средств, что иностранцы награбили в Китае, достаточно, чтобы в каждой китайской деревне построить по такому госпиталю!
Этот ответ тоже попал в прессу.
После тяжелой и безуспешной операции Сунь Ят-сена перевезли в особняк бывшего министра иностранных дел Китая Гу Вэй-цзюня, известного также под европеизированным именем Веллингтон Ку. Министр бежал из Пекина, прихватив с собой все ценности, за исключением этого особняка. Он не успел его продать, и дом перешел в собственность нового пекинского правительства. Это было огромное строение, окруженное десятком домов поменьше, в тихом переулке Тешицзе. Прежде маленькие дома занимали жены и наложницы министра. Апартаменты главного особняка были отделаны с тяжеловесной английской роскошью: высокие панели из ценных пород дерева, покрытые искусной резьбой; синие шерстяные портьеры, подбитые цветным атласом; мраморные розовые камины, которые не топились, — в доме было паровое отопление; громоздкие хрустальные люстры. Сунь Ят-сена поместили в комнате, служившей прежде спальней. Но огромная кровать, инкрустированная перламутром, огромные шкафы вдоль стен, высокий, как неф собора, потолок наводили на больного уныние. Его перевели в другую комнату, поменьше. Окна ее выходили в сад, и Сунь мог целыми днями наблюдать за игрой весеннего света, прозрачного по утрам и синеющего к вечеру. Походная койка с жестким матрацем была для Суня удобнее пышного ложа. Он лежал на спине, выпростав поверх одеяла исхудавшие руки, и думал. Он думай о быстротечности жизни, о призрачности многих своих надежд, о Цин-лин, об их любви и их неродившемся ребенке…
Строй его мыслей нарушали посетители. Сперва врач, периодически приносивший ему зеленый настой из трав, густой, пахучий, горьковатый. Напиток слегка опьянял, после него обычно клонило ко сну. Суню жаль было терять на сон последние минуты жизни, и он отказывался его пить. Но над ним склонялась Цин-лин, в ее влажных, отливающих на свету темным янтарем глазах стояла мольба, и он сдавался. С трудом глотал обжигающую жидкость, отгонял обволакивающую дремоту, мысленно возвращался к началу своего жизненного пути, стараясь привести воспоминания в систему. Неудачи, победы, ошибки… Несмотря ни на что, ему так и не привелось увидеть Китай свободным и процветающим. Сунь был уверен, что рано или поздно родина его станет счастливой, но все-таки только верить или уже дожить — это разные вещи. От этой мысли возникало щемящее чувство неудовлетворенности, непоправимости. Особенно тяжелые стали ночи. Говорят, что смерть чаще всего приходит на исходе суток, когда силы человека слабеют. Сунь знал, что встретит смерть спокойно, но непримирённо. В далеком детстве его интересовало, что бывает с людьми после смерти. «Да ничего, — ответила его мать- крестьянка, — ничего, люди исчезают и все». Великая тайна бытия.
К утру становилось легче. Солнечные лучи кропили комнату золотом, словно утверждая вечность жизни. Повеселев, Сунь звал Цин-лин. Пристроившись в подушках, пытался шутить:
— Достала бы ты мне настойки из порошка белой яшмы. Все дело в этом чудодейственном напитке. Как, разве ты забыла старую даосскую легенду? Помнишь, моя дорогая, моя любимая Цин-лин, человек, принявший порошок из белой яшмы, обретает бессмертие. Ну перестань же плакать, Цин-лин. Дай время, мы с тобой отправимся на острова Белой Цапли, что в заводях Янцзы, неподалеку от Нанкина. И быть может, нам повезет — мы увидим, как… Помоги-ка мне!
— …Как белый заяц толчет в ступе порошок для эликсира бессмертия… — подсказывала она и даже пыталась улыбнуться.
Приходил Ван Цзин-вэй, лощеный, самодовольный. От него пахло дорогим одеколоном и сигарами. Приводил с собой свою жену. По ее лицу было видно, что она ужасно боится «подцепить заразу», и однажды Сунь Ят-сен вполне серьезно заметил, что присутствие супруги Вана, особы субтильной и чувствительной, в одной комнате с тяжелобольным отнюдь не безопасно. С тех пор она дожидалась мужа за дверью.
Вана сменял Сунь Фо. Месяца два назад он увлекся дочерью одного англичанина и теперь мечтал избавиться от жены. Такое случалось с сыном почти каждый месяц. Только об этом и говорил, появляясь у отца, пока Сунь решительно не пресек эту болтовню. Сунь Фо! Сытый, самоуверенный, с напомаженной и завитой шевелюрой, с манерами карточного шулера. И это его сын? Его плоть и кровь? Последнее время в голосе Сунь Фо часто прорывались повелительные нотки. Еще бы! Теперь он богач. Удачные спекуляции на бирже принесли ему несметное состояние. На Юге Сунь Фо скупил огромное количество земли и превратился в одного из крупнейших помещиков Китая. И дружбу водит с такими, как братья Ху. А Ляо Чжун-кая и других, по- настоящему близких отцу людей, ненавидит, хоть и тщательно маскирует свою неприязнь фальшивыми улыбками да приторно любезными фразами. Сунь уверен — сыновних чувств Сунь Фо к нему не питает. Да и что здесь, собственно, удивительного? Они были далеки. Сунь Фо до сих пор с обидой вспоминает, как в период подготовки к первому съезду Гоминьдана отец решительно вычеркнул имя сына из списков членов временного ЦИКа Гоминьдана. «Пусть это место останется для того, — заявил Сунь Ят-сен, — кто действительно намерен работать!»