Но все-таки Сунь Фо льстила слава быть сыном Отца республики. Это был уже не тот юный Сунь Фо, который некогда помышлял о деньгах из партийной кассы. Приходя, он с удовольствием выкладывая новости: низложенный император Пу И находится под охраной японских жандармов. С их помощью он покинул Пекин и перебрался в Тяньцзин — поближе к Японии, а на жительство устроился на территории японской концессии, в доме маньчжура Чжан Бяо, бывшего начальника военного гарнизона в Учане. Во время Учанского восстания Чжан бежал в Тяньцзин, там он приобрел огромный роскошный особняк. Теперь Чжан Бяо, выражая свою преданность императору, ежедневно подметает двор под его окнами… Что же еще? Ах да, Дуань Ци-жуй не поладил с прямолинейным генералом Фэн Юй-сяном и вынудил его покинуть город. Зато он легко нашел общий язык с другим генералом, милитаристом Чжан Цзо-линем, и впустил его армию в столицу. Судя по всему, созыв Национального собрания откладывается на неопределенное время…
Сунь Фо рассказывал также, что бюллетень о состоянии здоровья Сунь Ят-сена публикуется ежедневно, канцелярия правительства завалена телеграммами на его имя, даже не успевают разбирать остальную почту. Возле дома, в переулке, люди простаивают часами в надежде узнать утешительные новости. Многие сидят у ворот прямо на земле. Тут же на кострах готовят еду.
Но, несмотря на, казалось, вполне искреннее сочувствие сына, Сунь видел в нем холодного и равнодушного человека, которому чужды настоящие чувства. Иногда невинная фраза или его прикосновение приводили Суня в такое раздражение, что на лице его проступали багровые пятна. Заметив это, Цин-лин легонько брала Сунь Фо за руку и тянула к двери. Он притворно вздыхал и удалялся на цыпочках, стиснув губы и покачивая головой. Но не проходило и двух часов, как он возвращался и снова начинал говорить, словно торопился, что не успеет всего высказать.
Одним из любимых гостей здесь был Бородин. Его появление отрадно действовало на Суня. Жена Бородина немедленно брала управление домом в свои руки: вела уставшую Цин-лин в столовую, властно приказывала ей выпить чаю или отдохнуть на огромном кожаном диване. Заботливо укутывала ее теплым платком, подсовывала под голову подушку…
Наступил март. Снег быстро таял, на тополях набухали клейкие, блестящие почки. Сунь отдал бы все на свете, чтобы хоть на день, на один час очутиться в Гуанчжоу. Правда, город его юности изменился в последнее время. Сунь Фо, в бытность свою мэром, успел приложить руку к тому, чтобы старинные постройки исчезли, уступив место зданиям, может быть, и красивым, но холодным и непривычным. В отличие от многих кантонцев, Сунь Ят-сен отнюдь не восторгался новыми зданиями, их серой каменной облицовкой, уныло однообразными рядами окон. И все-таки Гуанчжоу — это его родной город. В солнечном свете ослепительно сияют крыши пагод, дикий виноград искусно скрывает убожество и нищету старых кварталов. Слышится мягкий говор земляков. И друзья, много друзей… Там, в Гуанчжоу, начиналась революционная деятельность Суня. Там потерпело неудачу его первое восстание. Все это когда-то было… Однажды Хэ Сян-нин, разобрав почту, вошла н нему с подносом, на котором лежала аккуратная пачка телеграфных бланков.
— Супруга Ляо Чжун-кая, — тихо обратился к ней Сунь Ят-сен. Женщина вздрогнула. Это обращение не предвещало ничего доброго. Так и есть.
— Супруга Ляо Чжун-кая, я намерен составить завещание. Уже пора! — Голос был слабый и хриплый, но взгляд выражал непоколебимую решимость, Хэ Сян-нин почувствовала, что Суню трудно владеть собой, и она не осмелилась возразить.
— Когда? Завтра?
— Нет, не завтра, а сегодня. Пожалуй, после обеда. — Он увидел, что слова его подействовали на нее как удар, и строго сказал: — Возьми себя в руки. Твое мужество будет мне сегодня опорой… А теперь покажи, от кого телеграммы?
— Здесь есть и частные телеграммы, сяньшэн, например, вот эта. «Горячо надеемся на улучшение. С нетерпением ждем известий. Мистер и миссис Кзнтли».
Сунь попросил дать ему телеграмму. Долго держал ее в руках. Потом Хэ Сян-нин зачитывала только обратные адреса (содержание телеграмм было одинаковое) — Гуанчжоу, еще раз Гуанчжоу, Шанхай, Нанкин, Ухань, Тяньцзин, а также Нью-Йорк, Сан-Франциско, Денвер, Париж, Токио, Кобэ…
Ей показалось, что он уснул. Она тихо вышла из комнаты.
В послеобеденный час подле Сунь Ят-сена собрались Цин-лин, ее брат Сун Цзы-вэнь, Ван Цзин-вэй, Сунь Фо, Бородин, Чэн Ю-жэнь. Сунь продиктовал свое завещание. Единомышленникам… Им Сунь Ят-сен завещал довести революцию до победного конца. Он диктовал тихо, неторопливо, словно размышляя: «Сорок лет жизни я отдал делу национальной революции, имеющей целью принести Китаю свободу и равенство. Накопив сорокалетний опыт, я глубоко осознал, что для достижения этой цели необходимо пробудить массы и вести борьбу в союзе с народами мира, строящими отношения с нами на основе равенства.
Революция и теперь еще не завершена. Чтобы довести ее до конца, мои единомышленники должны и впредь энергично действовать… Особенно же необходимо в минимально кратчайший срок добиться осуществления выдвинутых мной совсем недавно требований о созыве Национального собрания и аннулирования неравноправных договоров.
Такова моя последняя воля».
Сунь Ят-сен устало откинулся на подушки, не выпуская из своих рук большую, горячую руку Бородина, с трудом перевел глаза на сына. Все молчали. Минуту спустя Сунь неожиданно окрепшим голосом произнес:
— Товарищи, я хочу продиктовать послание Советскому Союзу.
Бородин заметил, как Сунь Фо и Сун Цзы-вэнь переглянулись. Торжественная печаль на их лицах сменилась недовольством. Чэнь Ю-жэнь подвинул к себе стопку бумаги.
— Пусть записывает мистер Бородин, я буду говорить по-английски, — сказал Сунь Ят-сен.
Послание оказалось довольно длинным, записывали его по очереди Бородин, Чэнь Ю-жэнь, Сун Цзы-вэнь и Сунь Фо.
«Дорогие товарищи, члены Центрального Исполнительного Комитета Союза Советских Социалистических Республик!
Меня одолел неизлечимый недуг. Мысли мои обращены сейчас к вам, обращены к моей партии и к будущему моей страны.
Вы возглавляете Союз свободных республик. Этот Союз свободных республик есть то подлинное наследие, которое бессмертный Ленин оставил миру угнетенных народов. Опираясь на это наследие, народы, изнывающие под гнетом империализма, отстоят свою свободу и добьются освобождения от существующего в мире строя, издревле основанного на рабстве, войнах и своекорыстии…»
Снова едва слышно заплакала Цин-лин. Сунь замолчал и долго не мог произнести ни слова, а только гладил ее по голове.
«…Я оставляю после себя партию и надеюсь, что Гоминьдан, завершая свою историческую работу по освобождению Китая и других павших жертвой агрессии государств от империалистического строя, объединит свои усилия с вами, — продолжал он. — Волей судьбы я вынужден оставить дело своей жизни незавершенным и передать его тем, кто свято соблюдает принципы нашей партии, наставляет и организует моих истинных единомышленников».
Сунь Фо закашлялся и закрыл лицо руками. Притворство!
Как хотелось бы Суню, чтобы рядом с ним вместо Сунь Фо сидел теперь Ляо Чжун-кай… С каждой минутой дышать становилось труднее. Почему он не написал завещание загодя? Сейчас он был бы избавлен от тревоги, что не успеет договорить последнее слово. Это хорошо, что рядом друзья. Хорошо, что здесь же и его скрытые недруги, пусть они лично услышат, какова его последняя воля. Он снова заговорил: «Поэтому я завещаю Гоминьдану продолжать работу в области национально-революционного движения, чтобы Китай смог сбросить с себя ярмо, навязав которое империалисты низвели его до положения полуколониальной страны. Ради этой цели я повелел партии и впредь укреплять сотрудничество с вами. Я глубоко убежден, что и ваше правительство будет, как прежде, помогать моему государству.
Дорогие товарищи! Прощаясь с вами, я хочу выразить мою пламенную надежду — надежду на то, что скоро наступит рассвет. Настанет время, когда Советский Союз как лучший друг и союзник будет приветствовать могучий и свободный Китай, когда в великой битве за свободу угнетенных народов мира обе страны рука об руку пойдут вперед и добьются победы.
С братскими пожеланиями вам всего наилучшего».
Все, поставлена последняя точка. «Не забыли бы приложить мою личную печать», — подумал Сунь…
Весной 1925 года буйно цвели тополя в Пекине. Белый пух тучами носился в воздухе, оседал на глади прудов, врывался в дома. Сун Цин-лин подошла к окну и захлопнула его. Вечерело. Первые тени уже легли на садовые дорожки, но в комнате было еще светло. Когда Бородин вошел с улицы в дом, ставший последним пристанищем Сунь Ят-сена, он заметил, что глаза у Цин-лин сухи. Он принялся было рассказывать ей о своей поездке в Посольский квартал, но споткнулся на полуслове: Сун Цин-лин смотрела на него невидящими глазами. Тогда он подошел к ней и взял за руку. Пальцы ее были холодны и безжизненны.
— Нельзя же так изводить себя, дорогая Сун Цин-лин, — мягко произнес он. — Сейчас придет моя жена и мы заберем вас к себе. Хорошо?
Но Цин-лин только покачала головой, губы ее беззвучно шевелились. Наклонившись, Бородин разобрал, что она повторяет одно и то же: «Что, что будет теперь с нами?» «Да, хотел бы и я знать, каким путем пойдет теперь Китай, — подумал Бородин. — Хватит ли у левых сил справиться с реакцией, не дать погибнуть тем добрым всходам, которые дали идеи и дела Сунь Ят-сена?» Он не отрываясь смотрел на Цин-лин: в чертах ее окаменевшего лица не было покоя. Из соседней комнаты послышалась неторопливая речь. Бородин сразу узнал хорошо поставленный звучный голос Ван Цзин-вэя. Ван разговаривал с госпожой Сун Ай-лин — старшей сестрой Цин-лин.
— Госпожа Сун, увезли бы вы свою сестру в Японию, а еще лучше — за океан, в Штаты или Европу. Ей необходимо развеяться.
— Ах, едва ли это возможно! — возразил в ответ высокий голос. — Она и слышать ничего не хочет.