Внутри было что-то старое, перепачканное в грязи.
– Ботинок? – удивилась Катя.
– Господи, как я ненавижу этого урода мелкого!
Катя впервые видела Полину такой. Нахмуренный лоб, воинственная челюсть, глаза как у злой собаки. Подумала, что, может, за способность так преображаться ее и ценит Канарейка. Одним словом – актриса.
– Кто это сделал?
– Да братец мой придурошный, кто же еще? – Полина скрипнула застежкой молнии и убрала рюкзак на верхнюю полку. – Позавтракала, блин, называется. Чтоб он сдох!
– Зря ты так, Полин.
– В смысле? – Прима передернула плечами.
– Ну, про брата своего, зря смерти ему желаешь.
– Тебе хорошо рассуждать! – сквозь зубы сказала Полина. – Ты-то единственная у бабушки.
– Но у меня был брат. Тоже младший, – тихо сказала Катя.
– И куда он делся?
– Умер.
– Да ладно?! – слишком театрально удивилась Полина и тут же посерьезнела. – Как?
– На него телевизор упал.
– Мама говорит, что телевидение – зло…
Полина так плотно прижала подбородок к шее, что под ним собралась кожа. Она смотрела исподлобья, как бы ожидая, что Катя признается в розыгрыше или рассмеется.
– А так разве бывает? Чтобы упал телевизор и пришиб насмерть? – спросила Полина, не дождавшись смеха Кати.
– Сама видела.
– Видела и не помогла?
– Ну, помогла, но уже поздно было.
– Значит, не помогла. Ой, прости, – спохватилась Полина. – Как это вообще, телевизор упал на ребенка? А сколько ему было?
– Три годика. – Катя пожалела, что завела этот разговор.
– Ты за ним присматривала?
Катя не хотела отвечать. Сделала вид, что ей нужно что-то спросить у Орлова, и под спор ребят, кто сядет на ее теплое место, перебралась в конец автобуса. Орлов смотрел в одну точку, и по его расслабленному лицу Катя поняла, что он спит с открытыми глазами.
Она прислонилась лбом к холодному окну, сделала глубокий вдох и теплым дыханием превратила запотевшее стекло в холст. Нарисовала кривую рожицу с микрофоном. Подумала, что это Полина. Автобус будто похрапывал на ходу, и Катя не заметила, как задремала вместе с ним. Нарисованная на стекле Полина ожила и закричала в микрофон: «Ты за ним присматривала?» Все в автобусе обернулись и ждали ответа, Катя не знала, что сказать. Не понимала, могла ли она спасти Маратика.
Во сне Катя заплакала.
Фестиваль проходил в Культурном центре на территории бывшего винзавода. Старинная кирпичная кладка пестрела рыжими кирпичами. Ребята переглядывались между собой и хихикали. Им все было в новинку: девушки с немытыми зелеными волосами, одетые исключительно в черные балахонистые пуховики; афиши выставок с опечатками, прибитые снегом граффити.
Катя решила, что автобус не смог проехать к месту фестиваля и нужно пройти немного пешком. Она шла за Канарейкой и ждала, что вот-вот перед глазами появится что-то среднее между Домом культуры и Большим театром. Но он резко остановился у неприглядного здания, как бы фабричного, быстро глянул на свое отражение в стеклянной двери и сделался особенно деловитым. В этот раз он был одет во все черное, а не в свои обычные пестрые одежды. В черном он выглядел здесь своим. Если бы не желтые кроссовки и яркий принт на спине куртки, можно было решить, что Канарейка стал Вороной. Режиссер дернул за ручку двери, и труппа увидела ступеньки, уходящие вниз.
– Подвал? Ну, обалдеть! – прогундосила костюмер и первой вошла внутрь.
Сперва ребят отвели в огромное помещение бывшего цеха, где проходила выставка современных художников. Здесь в небольшом закутке актеры и режиссеры проводили мастер-классы для участников фестиваля. После обеда Катя с труппой спустилась в подземелье с загадочной табличкой «Винохранилище», чтобы посмотреть другие спектакли, участвующие в фестивале.
В отличие от Полины, Катя не переживала за успех их студии. Спектакли конкурентов ей показались слишком детскими: ни тебе поступи судьбы в «Грозе», ни неизбежного ужаса «Собаки Баскервилей». Но в этой обстановке с чрезмерно высокими потолками, со сводами, превращающими коридор в страшный железнодорожный туннель, Кате было неуютно. Звуки здесь жили дольше положенного. Они били в потолок и, будто впитав немного железа из решетчатых перекрытий, возвращались обратно металлическим эхом.
Ребята из других школ расползлись по залу. Кто-то успел отхватить кресло, кто-то – занять место на лавке, остальные усаживались на полу, предусмотрительно подмяв под себя куртки. Начиналась «Гроза» в постановке Орлова. Занавеса не было. На маленькой сцене стояла чугунная скамья, точно такая же, как в зрительном зале. Канарейка говорил, что такая лавка, которая есть в каждом тихом и сером городе, лучше всяких декораций. Катя запустила щебет птиц и журчание реки. Действие началось.
Пока Полина изображала Луч света в темном царстве, Катя, сама не своя после разговора в автобусе, злилась, что не может сосредоточиться на ходе спектакля. Она на автомате запускала озвучки и следила за микрофонами, но все ее мысли были в их старой квартире, где жил и умер Маратик.
Она мысленно совершала прыжок к тумбе и отталкивала братика, отталкивала телевизор, отталкивала отца. Прошлое искажалось до неузнаваемости. Например, из памяти стерлись ковер и корпе, а вместо них пол расстелился паркетной елочкой, как в доме Ирочки. Мать большим плавным бледным пятном возникала в памяти не в своей одежде. На ней был то бабушкин халат-кимоно, то выцветший трикотажный костюм исторички, а иногда она и вовсе входила в комнату в пиджачке и клетчатых брючках Канарейки.
Отец в этих воспоминаниях был даже не человеком, а злым духом. Мультяшный дятел изгалялся, Маратик пел, и не отец, а призрак неизменно тянулся к телевизору.
Катя оказалась в прошлом: нажала лишь одну кнопку на телевизоре – и дятел замолк. Телевизор не упал.
Катя не понимала, где сон, а где явь. Но вытянувшееся лицо Канарейки с вытаращенными глазами вернуло ее в реальность. Она услышала оглушительный гром, доносящийся из колонок, которые машинально поставила на максимум, когда мысленно спасала Маратика. Звуки били в кирпичные своды подземелья и бомбежкой обрушивались на головы зрителей. Такого грома еще никто не слышал. Казалось, даже актеры на сцене застыли истуканами, словно гром вышел из-под контроля, и, чтобы выжить, нельзя двигаться.
Одно прикосновение к бегунку – и все становится на свои места. Зрители не сводят глаз с бледного лица Полины. В свете софитов она выглядит странно взрослой.
– Постой, – говорит Полина со сцены. Сначала тихо, словно гроза еще может вернуться и ударить по новой. – Постой! Дай мне поглядеть на тебя в последний раз.
Она касается пальцами лица одноклассника и заглядывает ему в глаза. Кате кажется, что так врачи осматривают больных. Полина вздрогнула, будто увидела что-то неприятное, и повернулась к зрителям:
– Ну, будет с меня! Теперь бог с тобой, поезжай. Ступай, скорее ступай!
– Нехорошо что-то! Не задумала ли ты чего? Измучусь я дорогой-то, думавши о тебе, – говорит партнер по сцене и делает шаг назад.
– Ничего, ничего! Поезжай с богом!
Полина провожает взглядом его тень. Свет теперь падает на нее сверху, и она совсем не выглядит школьницей. Чернота под глазами и незнакомые нотки в голосе, усиленные акустикой винохранилища, превратили Полину в драматическую актрису.
– Не надо, не надо, довольно! – Полина встряхнула плечами, будто ее ударило током.
Катя запустила шум дождя.
Она поняла, что, кроме Полины, ее никто не обвинял в смерти Маратика. Как так вышло? Что ни родители, которые сейчас ей казались совсем чужими, ни злющая Аманбеке не обвиняли ее в смерти братика, а добрая и приятная во всех отношениях Полина с ходу приговорила ее.
«А что, если это Маратик через нее пытается заговорить со мной? Что, если это он считает меня виноватой?» – подумала Катя.
3
Аманбеке гадала. Она сжала кулак, который из-за перстней с камнями казался тяжелым и даже будто бы мужским. И мысленно задала гадальным косточкам вопрос, который не давал ей покоя последние несколько лет: «Когда у Тулина родится сын?» Лицо ее при этом сморщилось, седые усики задрожали. Встряхнула рукой и разжала кулак. На изрезанную клеенку вылетели косточки с подсохшими ошметками абрикоса. Аманбеке шепотом попросила Аллаха помочь ей и принялась складывать косточки в неравные кучки.
В комнату с визгом вбежали две смуглые девчонки. Та, что помельче, с ногами колесом, тут же плюхнулась на корпе к Аманбеке.
– Аже, а погадай мне? – попросила она.
– Аже, а погадай мне? – эхом повторила вторая, постарше. Волосы ее странного серого цвета были зачесаны в тугой хвост. Из-за этой ранней седины девчонка казалась взрослой, несмотря на детское пухлое лицо и диснеевских принцесс на выцветшем костюмчике.
– Никакая я вам не аже! – крикнула Аманбеке, склонилась над гадальными косточками, нахмурилась и вдруг резко стянула клеенку с низкого столика. – Хватит с меня Улбосын!
Одна отлетевшая косточка попала мелкой девчонке в глаз, и та, раззявив рот, заревела. Вторая расхохоталась. Девчонок звали Рстушка и Жанока, они были из разных семей, но к Аманбеке прибегали вместе. Их матери в свое время сбежали от родителей, их видели в плохих уличных компаниях, а потом одна за другой они оказались в обществе Тулина.
Он по очереди притаскивал их в дом Аманбеке. Девицы ели баурсаки, которые пекла хозяйка дома, и бутерброды с сервелатом, который Тулин воровал на мясокомбинате, где работал забойщиком скота. Пили чай с молоком и сахаром. Однажды на одну из таких посиделок заскочил Серикбай и, принюхавшись, словно пес, воткнулся носом в кисайку. Так Аманбеке узнала, что Тулин подливает девицам алкоголь. Она не хотела, чтобы сын водил этих одинаково некрасивых девчонок в ее дом, но скандалить с Тулином не было сил. Потом она узнала от соседей, что Тулин все же кого-то обрюхатил и скоро она станет бабушкой. Но что ее удивляло – забеременев, девицы как будто выбрасывали дурь из головы и возвращались к родителям.