Аманкул отдал носовую часть старику, сидевшему справа от него. Кость с глазницей оставил на тарелке для Серикбая, который еще не вернулся к столу. Мозги из черепной кости не спеша ел сам.
Аманбеке не терпелось услышать поздравления родителей Айнагуль и узнать, что они подарят молодым. В тусклом свете лампочек ее сын, с капельками пота на лбу от горячей шурпы, казался почти черным. Он царственно развалился на подушках и смотрел на тестя не моргая.
– Какую же вы дочь-умницу воспитали! – елейно сказала Марина и подняла кисайку. – За вас!
– За вас! – хором повторили гости и дружно опустошили кисайки с коньяком.
– Я за рулем, – сказал Аманкул, поднял пиалу с шурпой, громко швыркнул бульоном. – Мы же опоздали. Все гости, наверное, уже сделали подарки. Пойдем, у нас есть кое-что.
От Аманбеке не укрылось, как Алия, почти отвернувшись от мужа, выглотала кисайку и теперь прятала влажно заблестевшие глаза. Аманкул поднялся из-за дастархана и кивнул Тулину. Тот не спеша вытер жирный рот уголком подушки и встал. Остальные мужчины тоже засобирались на улицу. Вслед за ними высыпали и нарядные женщины.
Вокруг джипа по-прежнему кружила ребятня. Одни заглядывали внутрь, другие попинывали колеса, но все послушно отошли, как только Аманкул пикнул сигнализацией. Он молча открыл багажник и с ухмылкой кивнул на большой сундук. Стоявшие рядом жилистый Серикбай и тощий Булат, от напряжения сжавший рот в нитку, не сговариваясь, потащили приданое за ручки. Сундук подался легко, и Булат даже засмеялся. Серикбай искоса посмотрел на нового родственника, и ему стало даже немного жаль сестру. Он понял, что Аманбеке не получит денег от семьи невесты и ей одной придется расхлебывать кашу, которую она заварила с женитьбой сына. Он мог ей, конечно, помочь, но только не сейчас, когда понял, как сильно скучает по дочери. Как он в ней нуждается. Возможно, и она в нем.
Аманбеке с удивлением глядела на сундук, она ждала другого. В современных казахских семьях дарили спальные гарнитуры, автомобили, земельные участки. Новая посуда и текстиль появлялись в доме жениха вместе с невестой как само собой разумеющееся.
Сверху на крышку сундука Аманкул положил несколько тысячных, таких же, какие отдал девчонкам. Булат достал блокнот, чтобы записать, но вдруг подул легкий ветерок, и зеленые купюры унесло в ноги пацанам, которые успели облапать весь джип. Они тут же похватали верткие бумажки и бросились врассыпную. Гостям как будто стало неловко.
Булат попытался было догнать пацанов, но Тулин его остановил и кивнул на блокнот, мол, записывай дальше. Серикбай открыл сундук и чужим голосом перечислил небогатое содержимое. Три хрустальные вазы, укутанные в однотонные бежевые, словно пожелтевшие от многочисленных стирок, наволочки. Набор разделочных досок, на которых были выжжены птицы, коробка с чайным сервизом и под всем этим слоеный пирог из самодельных корпе.
Аманбеке поймала злорадный взгляд Марины, у которой она занимала деньги, и смущенно улыбнулась, держась за сердце. Сальное лицо соседки в ответ важно скривилось. Будто несколько минут назад не она рассыпалась в комплиментах.
Алия побледнела. Заозиралась по сторонам. Было непонятно, ищет ли она испуганными глазами дочь или просит прощения у гостей за такой скудный подарок. Аманкул схватил ее за руку и молча усадил в машину. Она лишь прикрыла лицо руками и так и не подняла головы, пока машина не слилась с темнотой, показав напоследок алые габаритные огни.
Аманбеке знала, что даже в закромах ее небогатого дома можно найти что-то интереснее вышедших из моды хрустальных ваз, отсыревших корпе и блеклых простыней из бязи. Вслух она ничего не сказала.
– Ну, я пошла, домой мне пора. Кто еще идет? – засобиралась Марина, еле сдерживая смех.
Аманбеке посмотрела на ее толстую, в складочках, спину и жидкие волосы, сквозь которые просвечивала влажная кожа головы. Хотелось толкнуть подругу со всей силы. Вытолкать взашей. Несколько соседок тут же последовали примеру Марины и незаметно нырнули в ворота, не захватив с собой саркыт.
«Оно и к лучшему, мне лишние рты не нужны, – думала Аманбеке, беззвучно шевеля губами. – Жрут не в себя, как свиньи».
Те гости, что еще не успели поздравить молодых, хихикали и перешептывались. Аманбеке смотрела сквозь них, стараясь не зацепиться глазами за чей-нибудь сочувствующий взгляд. Она следила, как старики утиной походкой возвращаются к дастархану, держась за стенку и оставляя на свежей побелке жирные следы рук. Не пытаясь больше никого усадить, Аманбеке тяжело плюхнулась рядом с остывшим самоваром и налила себе коньяка в кисайку. Быстро поднесла ко рту и, не дожидаясь других, залпом опрокинула. Желудок неприятно обожгло. Схватила баурсак, обмакнула в растаявшее желтое масло и отправила в рот.
Тулин отпустил домбриста, и гостей больше никто не представлял, они сами брали слово, поздравляли молодых и как бы нехотя передавали деньги Булату. Некоторые и вовсе, не особо прячась, запускали пальцы в собственные конверты и отщипывали несколько купюр.
Серикбай тоже вернулся к застолью. Перед ним стояло блюдо с нетронутым мясом, он наклонился к дастархану и шутливо заглянул в глазницу барана.
Потом дотянулся до кисайки с коньяком.
– Как ты это пьешь? – спросила Аманбеке и поморщилась.
– А вот эту выпью и больше не буду, – с ухмылкой ответил брат.
Она не поверила, но Серикбай и правда быстро всосал коньяк, занюхал баурсаком и засобирался домой. Аманбеке не хотела его отпускать. Булат еще не передал ей подаренные деньги, но она уже примерно посчитала, что на раздачу долгов не хватит и теперь вся надежда на заначки брата.
Он как будто почувствовал, что у сестры на душе, и посмотрел на нее так, как смотрел в детстве. Аманбеке поежилась и знакомо сжала кулаки.
В детстве она всегда так делала. Тощая маленькая Аманушка носилась с пацанами. Ей нравилось, как мальчишки дергали ее за просмоленные косы и как щурились, когда солнце отражалось в золотых сережках с голубыми камешками «кошачий глаз». Позже она стала украдкой от матери таскать из шкатулки нарядные тяжелые кольца. Ей казалось, что драгоценности делают ей красивее и взрослее. Правда, перстни были велики, и, чтобы их не потерять, она сжимала кулаки.
Тогда они еще были дружны с братом, но чем старше становилась Аманбеке, тем больше времени ее заставляли проводить на кухне. Сначала мать лишила ее беготни с мальчишками, потому что нужно было учиться готовить, а затем отец перестал брать с собой на скачки, отговариваясь тем, что бока любимого жеребца сделали ноги дочери кривыми.
«Кто ее с такими кривыми ногами замуж возьмет?»
Аманбеке лила злые слезы и при удобном случае старалась пихнуть брата за то, что у него больше свободы.
– Пора по домам! Да и молодых надо оставить наедине, – громко произнес Серикбай, выныривая из воспоминаний.
Аманбеке тряхнула головой и вручила брату пакет с саркытэм.
Гости стали собираться вслед за Серикбаем. Они сметали с дастархана в целлофановые мешочки все, что не успели доесть, расцеловывали Аманбеке и оставляли ее наедине с горой жирной посуды. Когда Булат вручил ей конверт с блокнотом и вышел вместе с Тулином во двор, Аманбеке резко выдернула провод самовара из розетки. Электрическая дрожь будто ударила под лопаткой. Она посмотрела на свои костлявые руки в толстых венах и вспомнила предсказания косточек.
– А не свою ли смерть я видела?
Серикбай шел к дому, пошатываясь. Путь от Аманбеке до трехэтажки лежал через детскую площадку, построенную к юбилею поселка. Высокая металлическая горка, скрипучие качели с боковинами в виде мультяшных персонажей и песочница с какими-то поломанными игрушками.
Гравий под ногами казался ему рассыпанной гречкой. Ночной воздух вместо свежей прохлады обдувал точно мясным ветром. Сам он тоже пропах едой. Серикбай чертыхнулся, вспомнив, что Аманбеке всучила ему пакет с кусками казы и куртом. Он присел на низенькую детскую лавочку – с боковины качелей на него глядел волк из «Ну, погоди!», и белые полосы его тельняшки казались ребрами. Серикбай огляделся, нет ли поблизости бездомных собак.
Никого.
Он заглянул в пакет и, выудив оттуда белый комок сухого творога, вцепился в него зубами. Сам удивился, как хрустко у него вышло, и улыбнулся. Его дети любили есть курт. Они суетились вокруг Наины и Аманбеке, когда те развешивали марлевые мешочки с творогом на ветвях старой яблони. А когда лакомство было готово, Маратик присасывался к нему и вкусно причмокивал, от соли его губы распухали и лицо, без того кукольное, делалось еще милее. Катя грызла на манер собаки, как он сейчас.
Стали всплывать образы. Катя грызет курт, Катя смотрит на него глазами побитой собаки – в тот день, когда ушла Наина. И он не выдерживает этого взгляда и уходит из дома. Возвращается в надежде застать ее спящую, а она снова, как щенок, вертится радостно вокруг него, стягивает с отца грязные сапоги, чтобы он, еле стоящий на ногах, не прошел в них в комнату и не плюхнулся спать так. Наутро находит на кухне тарелку с остывшим вчерашним ужином, который дочь грела, пока он храпел в зале.
Ему приходит в голову страшная мысль, что никогда он дочь свою не любил.
От соленого творога захотелось пить. Серикбай глубоко вдохнул, будто прохладным воздухом мог утолить жажду, и, поднявшись с места, сделал несколько неуверенных шагов. Сначала ему показалось, что в темноте он не разглядел дерева и теперь его ветки больно уперлись в грудь. Но, вытянув руки и ощупав воздух, понял, что впереди ничего нет. Еще один шаг – и невидимая коряга будто прошла сквозь ребра.
Впереди белела маленькая фигура. Серикбай замер. Фигурка замерла тоже.
– Маратик, – тихо сказал Серикбай и упал на колени.
– Па-а-а-а-а-апа, – запел Маратик как живой.
Через мгновение фигурка в белых лохмотьях уже стояла перед Серикбаем.
– Неужели это ты! – всхлипнул Серикбай и осторожно, не веря в происходящее, обнял сына. Ощутил под лохмотьями хрупкие кости. Ему показалось, что сын не дышит.