Теперь ей совсем не хотелось красоваться перед матерью. Катя натянула узкие джинсы, футболку и джемпер, хотя понимала, что Ирочка не одобрила бы такой выбор. Получила даже немного удовольствия, представив, как ее не пускают в храм в брюках и она уходит, не дождавшись матери. Своего рода месть, потому что в ту единственную поездку Наина так к ним и не вышла.
Они прятались от порывов ветра за углом какой-то постройки. На стене из-под облупленной штукатурки проглядывал красный кирпич, казалось, стены кровоточат. Они стояли, словно ждали расстрела.
Ирочка выудила из сумки бледно-голубой, в цвет глаз, платок для себя и пеструю косынку для внучки, которую Катя выбрала сама. Цветастая ткань на голове Кати была единственным ярким пятном в монастырском подворье. Это ее веселило, пока откуда-то снизу к ней не протянулась грязная раскрытая ладонь. Рядом с мощеной дорожкой сидел безногий страшный мужик. Смоляными кудрями он был похож на цыгана. Ирочка тоже вздрогнула от неожиданности, бросила нищему какую-то мелочь и, крепко ухватив Катю за руку, потащила вперед. Несколько раз она останавливала семенивших мимо монашек и тихо о чем-то спрашивала, те пожимали плечами и опускали глаза. Наконец одна махнула рукой в сторону полуподвального помещения.
Они зашли в здание с низким сводчатым потолком. Внутри было тепло, сладко пахло гарью и топленым воском. В дальнем углу за обыкновенным письменным столом сидела пожилая монахиня и что-то писала в раскрытой амбарной книге. Ирочка торопливо подошла, та подняла лицо, подоткнула очки на узком лоснящемся носу. Выслушала, покивала, брякнула в стоящий на столе колокольчик. Откуда-то, Кате даже показалось, что из-под стола, появилась юная веснушчатая послушница, склонилась к пожилой, покивала и быстро выскочила наружу. Катя уселась на лавку и достала из рюкзака тетрис, с ним время тянулось не так мучительно, а Ирочка ходила взад-вперед перед маленьким мутным окном, словно в тюремной камере, и всматривалась в проходивших мимо монахинь, похожих на черных ворон. Наверное, она пыталась узнать дочь, которую не видела с самого подросткового бунта. Катя даже стала фантазировать, что они действительно в тюрьме, пришли проведать мать, которая искупает вину за кражу денег.
Так они промаялись час или больше. Вдруг Катя захотела в туалет так неистово и неожиданно, как это бывает с детьми. Ирочка в это время нависала над пожилой монахиней и что-то ей втолковывала со слезами в голосе. Тут хлопнула дверь. Конопатая послушница вернулась. У Ирочки некрасиво вытянулось лицо.
Катя не помнит, как именно сказала Ирочка, что мама к ним не выйдет. У нее грохотало и бурлило в животе, то ли от злости, то ли от непромытой в поезде клубники. Она не помнила, как они выскочили из подвала.
Ирина Рудольфовна учительской интонацией спросила спешащую куда-то ворону-монахиню, как им пройти в туалет. Катя, не в силах больше терпеть, рванула что есть силы к стене монастыря. Когда бабушка подошла к кустам, Катя виновато спросила, нет ли у нее салфетки. Салфеток не было, и Катя сказала, что подотрется косынкой. Ирочка в ужасе протянула внучке несколько купюр, словно выкупила у той платок. Деньги оказались скользкими. Катя порезала попу и испачкала пальцы.
В автобусе по дороге на вокзал Ирочка тяжко вздыхала. Чтобы ее отвлечь, Катя решила показать ей коллекцию конфетных фантиков, которую хранила в рюкзаке. Но бабушка лишь спросила, раз все это время они были при ней, почему она их не использовала в кустах вместо денег. Катя только пожала плечами, ответ был очевиден: фантики переливались серебром и золотом, приятно пахли шоколадом и лакрицей, а деньги что, деньги – это скучно.
На перроне в монастырской лавке они купили по пирожку. Ирочка сказала, что Наина трудница, работает в пекарне и, быть может, сама ставила тесто и делала начинку. Катя решила, что надкусит пирожок, скажет, что невкусно, и выбросит. Но она так проголодалась, что не смогла остановиться и собрала даже крошки, что прилипли к свитеру.
«Будь что будет», – подумала взрослая Катя и, подхватив рюкзак, вышла из дома, в котором выросла. Во дворе с наслаждением вдохнула свежий и уже прогретый воздух и егозой выскочила, забыв, как в детстве, закрыть за собой калитку. Дорогой на нее наплывали звуки, ради которых она раньше притормаживала и лезла за плеером, чтобы записать. Теперь было не до них.
В поезде Катя успокоилась и даже улыбнулась. «Буду хорошей девочкой, расскажу о себе, о замечательной поселковой школе, как взяли в театральный кружок и как меня ценят в кинокомпании, где работаю звукорежиссером. Как целый день вожусь со звукорядом, сначала записываю, а потом без конца улучшаю».
Размышления прервала низенькая круглая старушка. Она вперевалку шла по проходу, пропихивая впереди себя сумку на колесиках, из которой торчали кульки с жареными каштанами.
– Перекусить не хочешь, миленькая? – спросила круглая бабушка добрым голосом. – Сто рублей всего.
– А у меня нет денег… – не соврала Катя, вспомнив, что не сняла наличные.
– А ты мне на карту брось. Я продвинутая бабушка. А як же в наше время без карточки! – Старушка распахнула ветровку, и на полной груди, плавно переходящей в живот, заблестел бейдж с заламинированными цифрами.
Катя улыбнулась и открыла приложение на телефоне. Сначала завибрировал ее мобильник, затем приглушенно, будто урчание в желудке, забухтело за пазухой старушки.
– Кушай на здоровье, доченька. – Старушка наклонилась к сумке и тут же, как неваляшка, выпрямилась с кульком каштанов в руке. – Ты не замерзла? На улице ветер, а у тебя кофточка вон на рыбьем меху.
Катя пожала плечами, как будто продавщицы уже здесь не было, и уткнулась в телефон. В круглой низенькой старушке, как ни странно, было что-то от статной Ирины Рудольфовны, хотя, скорее всего, Кате хотелось так думать.
За окном потянулись смутно, но все же знакомые холмистые пейзажи. Маленькие дома с ветхими заборами, кое-где над крылечками висели самодельные вывески с трафаретными «Продуктами» и «Промтоварами». На глаза постоянно попадались дети, все какие-то рослые, румяные, на высоких, будто кони, великах. А редкие взрослые выглядели, наоборот, щуплыми и низенькими, словно из них высасывала жизнь ребятня.
Время от времени поезд огибал пастбища, усыпанные пятнышками, которые скорее всего были коровами. Раз Катя увидела конский табун. Лошади, услышав металлический грохот, опускали головы к земле. Казалось, что гривы их растут из травы. Оставалось смотреть только на их мощные рыжие и черные спины.
Блеклая извилистая река тянулась наперегонки с поездом и убаюкивала пассажиров. Рано утром, еще до восхода солнца, Катя открыла глаза, села и сразу приникла к окну. Она помнила, что в детстве точно так же, проснувшись ни свет ни заря, впервые в жизни увидела густой и зловещий туман. Словно вчера, подумала она. Туман за годы тоже заматерел и стал гуще и страшнее. Он облепил все вагонные окна, как будто нарочно не давая разглядеть местность, скрывая от сонных пассажиров приближение вокзала. Только когда проводница бодрым голосом предупредила, что они подъезжают, туман как будто смутился и резко отступил к реке.
Оставив на раскладном столике кулек с нетронутыми каштанами, Катя вышла из вагона и тут же вспомнила колючую шерсть Ирочкиного свитера и ощутила рыбий мех собственного джемпера. Хлестнул холодный влажный ветер. Над крыльцом вокзала хлопнул мокрый флаг. В сырых древесных кронах поднялся шум, и если бы Катя решила сымитировать этот звук, она бы записала, как полощут белье в корыте.
Подворье отличалось от туристических церквей, рассыпанных по центру Москвы. Вместо громких соловьев глотки раздирали вороны. Вместо румяных старушек в разноцветных платках, что обычно как промоутеры зазывают отведать местную выпечку, у входа на монастырскую территорию сидел безногий нищий. Неужели тот же самый? От смоляных кудрей на черепе остались редкие седые волосины. Беззубый рот запал. Рука, протянутая за милостыней, тряслась. Монастырь снова показался тюремной зоной.
Постройки с облупленными стенами напоминали наспех сооруженные декорации исторического фильма. Катя легко могла представить здесь съемочную группу с каким-нибудь Канарейкой в режиссерском кресле. Говорят, он, как и Катя, ушел из театра в кино.
Нищий норовил ухватить за штанину. Катя отшатнулась от безногого и быстро зашагала к белоснежному храму с одинокой колокольней. Казалось, купол сделан из маленьких стальных пластин, как на доспехах византийских воинов. Катя вспомнила золотой куполок церкви-вагончика, похожий на новогоднюю игрушку, и снова, как в детстве, подумала, что мать, может, и не так счастлива в этом монастыре, похожем на тюрьму.
Мелкие светлые камни, затоптанные богомольцами, отлетали от белой подошвы Катиных кроссовок. Почти бесшумно. У входа в храм стояла женщина с бородавками, рассыпанными по лицу, словно катышки теста, и улыбалась гостье. Катя остановилась, перекрестилась неуверенной рукой и спросила, где ей найти Наину. Женщина сказала, что, наверное, в пекарне, и велела следовать за ней. Из-под ее платка змеей выскочила тугая коса цвета сухого бадьяна.
Здание из толстого кирпича показалось Кате знакомым. Скрипнула низенькая дверца, и маленькая женщина нырнула в подземелье. Пахнуло сдобой, жженым сахаром и специями. Так пахло в квартире Абатовых до того, как мать выбрала Бога. Катя потянула дверь на себя и оказалась лицом к лицу с молоденькой послушницей, которая ласково улыбнулась и отступила, впустив Катю внутрь.
– Матушка за вами послала, – сказала послушница и засеменила к другой двери, ведущей, видимо, в сам цех. – Вы здесь подождите, она сейчас.
Минут через десять дверь снова распахнулась, в проеме показалась большая фигура в черной рясе, за которой следовало пять или шесть послушниц. Процессия выглядела так, словно кто-то перемешал шахматные фигуры из разных наборов и большая черная пешка возвышается над мелкими.
Наина оказалась большой и удивительно старой. Она как будто была старше