а дочь: если бы Катя пришла со школы пораньше…
– Наина, я хотела поговорить о Катюше. Она очень способная девочка.
– И поэтому в дневнике одни тройки?
– Не поэтому, а, видимо, потому, что девочка устает дома. – Учительница заметила, как зло блеснули глаза Наины.
– Знаете что, Арувзат Абу-бе-ки-ров-на? – то ли вспоминая, то ли боясь произнести неправильно, медленно проговорила Наина. – У вас есть программа, вот по ней детей и учите. А я со своими детьми как-нибудь разберусь, с Божьей помощью, не с вашей.
– Я не хотела с вами ссориться…
– Но ссоритесь!
– Что ж вы дочь свою так не любите? – устало спросила учительница на выдохе.
– Катя-я-я! – Наина смотрела не на учительницу, а как будто сквозь нее. – Катя, бегом сюда.
– Над ней в школе смеются! Девочка ходит как попало, сама себе стирает, сама себя кормит.
– Когда я говорю «бегом», значит, надо быстро бегом! – Наина схватила за руку запыхавшуюся Катю и потащила к вагончику.
– Вы совсем рехнулись с этим своим Богом! – уже в спину Наине крикнула учительница и, словно испугавшись собственных слов, заторопилась прочь от храма.
Со стороны Наина с дочерью напоминала кондуктора, который поймал безбилетника и не дает тому сбежать. Она крепко держала Катю за руку и тащила ее вглубь временного храма. Катя смотрела вслед учительнице и больше всего хотела пойти с ней. Перевела взгляд на новенький золотой купол, похожий на елочную игрушку, и то ли помолилась, то ли загадала желание – жить с учительницей.
Кате сразу стало нехорошо в душном вагончике, но она поняла, что сопротивляться матери бесполезно, и притихла. Перед ней вырос алтарь, застеленный красной клеенкой в белый горох, весь в иконах и стеклянных банках с искусственными цветами. Катя смотрела на каплевидные головы святых, на их большие грустные глаза и хотела плакать. Иисус с Новым Заветом в руках был похож на директора школы. Казалось, и он глядел на Катю с упреком. Она боялась религии матери. Все, что рассказывали отец и Аманбеке про своего Аллаха, было похоже на сказки. На Аллаха нельзя было посмотреть, в их мечетях не было страшных распятий и икон. Вместо священников у них были имамы, но и те напоминали сказочного Хоттабыча. Поэтому в мечетях Кате не было страшно.
– Стой спокойно, – прошипела Наина в ухо дочери.
Горячее дыхание матери неприятно заполнило ухо, и Катя дотронулась до него рукой, будто проверяя, нет ли ожога. Она отвернулась и чуть не сшибла косичками подсвечники. Воск от тающих свечей превращался в грязно-желтое тесто и, оплывая, делался похож на некрасивые лица. Катя незаметно стянула бесхозный искусственный цветок и проволочным стеблем обозначила на воске дырки-глаза и кривую улыбку.
– Ты что творишь?! – хриплым голосом спросила старая прихожанка, потянувшись морщинистой рукой к Кате.
Катя бросила цветок на пол и обернулась на мать. Наина не смотрела на дочь.
– Ты что творишь? Я тебя спрашиваю! – Женщина схватила Катю за жилетку и поволокла к выходу, как до этого ее затащила туда мать.
Катя вывернулась и, оставив в руках прихожанки жилетку, выбежала на улицу в блузке.
Со смертью Маратика Аманбеке смягчилась к Кате. Она даже перестала называть ее Улбосын и запрещала Тулину в нее плеваться. Правда, он не особо слушался. Аманбеке часто приходила к ним в дом и, если Наины не было, усаживалась на корпе, заплетала Кате косы, рассказывала истории из своей молодости. Катя слушала и пыталась представить Аманбеке молодой и не злой.
– Мы хорошо жили с Бауржаном, – начала Аманбеке очередной свой рассказ. – А когда я сына ему родила, он стал носить меня на руках. Нам все завидовали. И сглазили.
– А мама говорит, что сглаз – это чушь.
– Много понимает твоя мама! Она вон считала, что коровье молоко может заменить материнское. И что? Права она? А про сглаз еще пророк Мухаммед говорил, да благословит его Аллах и приветствует.
– Так и как сглазили? – лениво спросила Катя.
– Мы купили «жигули», ни у кого в поселке не было машины, водить даже толком никто не умел. Мы хотели в город с ним поехать, но он отказался брать меня с собой, пока не получит водительские права. И вот отправился один. А уже когда возвращался, ему навстречу коровы шли… И не знаю, то ли газ с тормозом перепутал, то ли кто на дорогу выскочил, в общем, он в столб врезался.
Аманбеке замолчала, и по ее поднятым локтям Катя поняла, что та вытирает слезы.
– Не плачь, апа.
Аманбеке сделала вид, что ничего не произошло, и с прежней грубостью затянула резинку потуже на косичках. Закряхтела, собираясь вставать. Погладила бугристые колени и медленно поднялась.
– Я не плачу, – отрезала Аманбеке, брезгливо морщась на прилипший к подолу Катин волос.
– А папа плачет иногда. Особенно когда выпьет.
– Часто стал пить?
– А часто – это сколько?
– Ну, значит, не часто, раз ты не знаешь. Ладно, убирай корпе, а я с ужином помогу. – Аманбеке по-хозяйски потянулась к сундуку, где семья хранила толстый конверт, и замерла. – Катя, а где деньги?
Катя пожала плечами, заглядывая в сундук.
– Ой! Может, мама переложила в другое место? – спросила она и с надеждой посмотрела в черные злые глаза тетки.
Аманбеке выдернула из сундука красный платок, словно мокрый язык, и выпустила наружу белые точки моли. Как фокусник, она тянула платки один за другим, пока не дошла до пакета с вязанием. Вытряхнула содержимое с заброшенным, полураспущенным свитером для Маратика. Катя с любопытством проводила взглядом клубок черной пряжи, пока тот не уткнулся в пыльный плинтус.
Аманбеке, уже не обращая внимания на больные колени, скакала по квартире как молодая. Перемяла каждую корпе, сунулась во все ящики и под диван, за иконы, загремела посудой на кухне, заскрежетала крышкой бачка в туалете, ни с чем вернулась к платяному шкафу и устроила настоящий обыск, как милиционер. Заглядывала в карманы, прощупывала подклады, трещала застежками-молниями, иногда зачем-то принюхивалась. Осмотренное валила вместе с плечиками на пол.
Когда одежда в шкафу закончилась, она встала напротив Кати и сжала кулаки.
– Какая же сука твоя мать, какая сука! Ограбила! Нас ограбила!
Аманбеке подозрительно глянула на оголившуюся заднюю стенку шкафа и на всякий случай простукала тусклые доски костяшками пальцев. Ничего не обнаружив, принялась топтать груду одежды с диким ревом. Вешалки трещали, как хворост. Катя поняла, что той апашки, которая полчаса назад заплетала ей косы и была почти ласковой, она больше никогда не увидит. Тетка вдруг замолчала, нагнулась к истерзанной одежде и завозилась с материнской гранатовой брошкой на купленном в областном центре в прошлом году клетчатом пальто.
– Апа, ты что делаешь?
– Не видишь, что ль? Брошь забираю, – отчеканила Аманбеке, вонзая застежку в свой темно-зеленый жилет.
– Но это бабушка прислала маме, когда я родилась.
– А наша мама, тоже твоя бабушка, просила твоего отца не жениться на русской девке. Послушал бы ее, и сын был бы целый и здоровый, и деньги на месте. Не понимаю, что он в ней нашел! Если он купился на цвет волос Наинки, то вон раскошелился бы на краску какой-нибудь местной девчонке. И сэкономил бы, и жил бы хорошо.
Аманбеке отбросила ногой кучу одежды, прикрыла створку шкафа и, довольная, посмотрела на себя в зеркало. На зеленом, цвета навозной мухи, жилете брошь красиво переливалась красными огоньками. Увидев в зеркале вошедшего Серикбая, она прикрыла рукой брошь и обернулась.
– Сбежала. – Аманбеке поймала удивленный взгляд брата. – И все новые вещи бросила, которые ты ей покупал. Старое барахло забрала.
– Катя, куда она ушла? – растерянно спросил Серикбай.
– А я-то откуда знаю? – заплакала Катя.
– Сука, к мужику другому ушла, – помрачнел Серикбай. – К богатому, раз все вещи оставила.
– Ойба-а-а-ай! – протянула Аманбеке. – Ты пропил, что ль, все мозги?
– Я не пил, – виновато ответил Серикбай, стараясь дышать в сторону, и как будто тут же разозлился за то, что оправдывается. – И не твое это дело.
– Наинка к одному мужику только могла уйти. – Аманбеке указала коричневым пальцем на Иисуса на настенном православном календаре. – К этому. Патлатому. Ну или к священнику, у которого каймак еще на губах не обсох. Туда-то она и отнесла деньги, которые ты заработал для семьи.
Серикбай резко выпрямился, словно окончательно протрезвел, и, не сказав ни слова, выбежал из дома.
В длинной юбке, сшитой из похоронного платья, в душегрейке поверх старой кофты и с неизменным платком на голове, Наина покупала билет на поезд до областного центра.
Из окна автобуса по дороге на вокзал она видела Серикбая, бегущего к храму. Невольно вжалась в сиденье, пока тяжелый бег мужа не сменился на неуклюжий, прыгающий шаг и он не пропал из виду. Она представляла, с какими криками он ворвется в храм, какими недостойными словами начнет обзывать хороших людей, а главное, как жалко при этом он будет выглядеть – как плаксиво задрожит его рот, когда он попросит вернуть ему деньги. Как будто новая машина важнее строительства храма, как будто золотые сережки для Аманбеке важнее спасения души. А той покажи кадило, она и его как украшение приспособит.
Наина даже немного расстроилась, что пропажу заметили только сейчас. Она бы посмотрела на вытянутые физиономии Серикбая и Аманбеке. Два дня назад она вручила священнику толстый конверт. Батюшка заметно смутился и поначалу попытался отказаться от пожертвования. Но Наина была настроена решительно. Рассказала, что только в стенах церкви чувствует себя счастливой. И что наверняка есть много юных девушек и взрослых женщин, которые тоже стали бы счастливыми, если бы смогли прийти в дом к Богу. Батюшка не сводил с Наины лучистых глаз и улыбался.
– А ваш муж знает, на что вы решили потратить эти сбережения? – спросил священник.
– Он все поймет. Он знает, что с нами Бог.
– Хорошо. – Батюшка протянул молодую гладкую руку за конвертом. – Тогда я сегодня же перечислю деньги подрядчикам. С Божьей помощью завершат строительство храма уже к осени.