Так думал Саша, а шел и шел.
Не Ушинскис был ему нужен. Ему был нужен отец или хотя бы представление об отце — о мужской, несгибаемой, доброй силе. Саша не спал почти всю ночь, голова кружилась, была легкая, как пустая тыква.
Вот кабинет Ушинскиса… Да, так и есть. В этой комнате двери тоже растворены, к кабинету ведет еще одна комната, со скульптурой и графикой.
В глубине на краю дивана сидит Ушинскис, — видно, только что пришел с улицы, не успел раздеться: он в пальто и лохматой кепке.
Наклонив голову, надев очки. Ушинскис сосредоточении разбирает почту. На лице — холодное выражение. При виде рук его, интеллигентных, сильных, бросающихся в глаза рук (не поверишь, что это руки крестьянина, а ведь он был крестьянином), Сашу вдруг охватила робость. Ушинскис держал распечатанное письмо, отстраняй его от дальнозорких глаз, и быстро и деловито просматривал. На столике перед ним возвышалась груда конвертов, как видно утренняя, свежая почта.
Саша остановился в проеме двери.
— Здравствуйте, — сказал Ушинскис, почувствовав присутствие постороннего, и продолжал читать.
— Добрый день… — задохнувшись, ответил Саша.
Ушинскис не поднял головы: он продолжал сосредоточенно делать дело — просматривать почту.
— Вы, видимо, не туда попали. Если хотите держать экзамен, то вам в канцелярию. Канцелярия — с другой стороны, внизу.
— Спасибо. Я не на экзамен.
— А вам нужен лично я?
— Вы. У меня… большое горе.
— Я могу вам помочь чем-нибудь?
— …
— Но ведь вы зачем-то пришли ко мне! У вас была какая-то цель?..
— Я… я… остался совсем один. Один! Понимаете?! Я сам не знаю, зачем я… к вам…
— Вы не один. С вами — молодость. Поверьте, она могущественный друг… А жизнь во всех своих проявлениях хороша… Даже в горести и страдании…
— Нет! — ответил Саша со страстью, поразившей его самого. — Жить надо так, чтоб жить. А если плохо, так лучше совсем не надо.
— Вы швыряетесь жизнью, как это свойственно молодости, — усмехнувшись, сказал Ушинскис и продолжал сосредоточенно и насмешливо сортировать почту.
— Ага! Вот оно: письмо из Австралии. Не хотите ли марку? — Прищуренные глаза его посмотрели в упор на Сашу. — Я понимаю: вы пришли ко мне за какой-то моей мнимой мудростью. Но нет ее у меня. Нет мудрости. Никакой. Вы молоды и многое понимаете лучше меня. Каждое следующее поколение зрелей предыдущего… Молодость! Где она, этот высший из всех даров! Вчера я вел репетицию лежа. Я стар… У меня ишиас.
— Ишиас — это очень больно? — спросил Саша упавшим голосом.
— Да. Это больно. А главное — унизительно.
— Может, я… Может, сбегать для вас за хлебом или за молоком?
— Глупости, — усмехнувшись, ответил Ушинскнс. — Так что же все-таки у вас случилось?
— Моя мама…
— Ну?
— Она умирает…
Стало тихо. Ушинскис низко опустил голову. Потом очень медленно поднял ее, посмотрел на Сашу…
— Да. Смерть. — Он сказал это очень тихо и очень странно. — Смерть. Конец. Занавес… — И вдруг как будто проснулся, заметив Сашу. — Но почему вы с этим пришли ко мне?..
— …Помните, в этом… в общем, а вашем спектакле каждый повинен в смерти другого, люди отвечают друг за друга… Я тогда… Я полночи бродил по городу…
— Ах, вот оно что! Но вы не можете не понимать, что это — мысль автора, не моя. Хороший спектакль обязан, конечно, рождать размышления… По мере сил постановщика, разумеется.
В боковой двери показалось чье-то лицо. Ушинскис встал, с состраданием глянул на Сашу:
— Извините. У меня репетиция. Мне нора.
Вошедший человек был актер. Саша видел не раз на улицах его удаляющуюся спину. Лицо актера вблизи оказалось лицом аскета. Копна волос с седой прядью, которая подчеркивала красоту этих не состарившихся волос. Рот жёсток. Актер высок, элегантен, худ, глаза голубые… нет — бутылочные, прозрачные.
Странно, но Саше вдруг показалось, что это лицо он где-то уже видал и что хорошо его знает.
Учтиво смотрел на него актер, поняв, что с этим мальчиком только что говорил Ушинскис. Неучтиво смотрел на актера Саша, пытаясь припомнить что-то свое… Где?.. Не сегодня ли утром?.. Да… Кажется, даже и нынче утром… Он на кого-то сильно похож. На кого?
И вдруг Ушинскис сказал, медленно переводя глаза с актера на Сашу:
— Вашу матушку я, оказывается, знаю… Петронэль Куприявичене. Верно? Одна из красивейших женщин нашего города. И так еще молода! Как жалко… — И, повернувшись к актеру: — У мальчика умирает мать. Петронэль Куприявичене. Вы поняли?!
— Да, я знаю, — сдвинув брови, ответил актер. И вдруг добавил скороговоркой, будто оправдываясь: — Конечно, это несчастье. Но что же я должен сделать? — И лицо его почему-то приняло оскорбленное выражение.
Ушинскис стоял потерянный.
— Я, увы, не волен над человеческой жизнью и смертью! — опуская веки, тихо сказал актер.
Не слушая его больше, Ушинскис подошел к Саше и вдруг, как будто решившись, погладил его по голове с какой-то старческой, грустной нежностью.
…Мужская ласка?.. То, чего (вдруг пронзительно понял Саша) так сильно не хватало ему.
— А как вас зовут, юный друг?
— Александр.
— Мы еще встретимся! Обязательно встретимся. Александр. Спасибо.
— За что?!
— За то, что пришли ко мне. Большой привет от меня вашей матушке.
Саша быстро спустился с лестницы. Выйдя на улицу, он почему-то глубоко вздохнул:
…Вел репетицию лежа… ишиас…
Значит, и он человек Человек, как другие люди, и, стало, быть, не в силах он сделать так, чтоб поправилась мама!
…А ветка? Та ветка? Ведь она все-таки зацвела!
После школы он шел в больницу, приносил ей соку и яблок. Она дремала. Лицо ее делалось все желтей и желтей — седые полосы всё отрастали и отрастали. Она спала, он пристально на нее глядел и словно бы не узнавал лица матери.
Однажды возле нее оказалась капельница с раствором. Мать была до того слаба, что не могла как следует поднять веки. Она улыбнулась. Он понял и наклонился.
Не оторвав головы от подушки, ока поцеловала его в мочку уха и тихо сказала:
— Все!
Это было последнее слово, которое он услышал от матеря.
Его позвал к себе главврач и, стараясь не видеть Саши, не глядеть на него, сказал:
— Вот! — хрипловатым, деловым голосом. — Тут, понимаешь, немного… Мы того… для тебя… Тебе осталось два месяца, чтобы окончить школу. А дальше подумаем. Когда будешь решать вопрос о работе, придешь ко мне: устроим. Будешь работать и заниматься, само собой. У нас освободилась должность второго садовника. Наш стар… А ты… ты любишь парк. Работы не так уж много… Об этом мы позже поговорим. А покуда оканчивай школу- Ты у нас молодец, поживешь— научишься вести хозяйство. А кроме того… между прочим, больница берег над тобой шефство: кто-нибудь из женщин будет приходить к тебе раз в неделю. Теперь ты наш общий, так сказать, сын… Мы тебя помним крошечным, ты в нашем парке гулял в коляске. Вон там… Нет, в том уголке… Мать тебе не рассказывала?
— Мне надо в Москву, — низко опустив голову, тихо ответил Саша.
— Это еще зачем?
— Не сейчас. Когда я школу окончу. Мама велела, чтоб я разыскал… В общем, она велела мне разыскать одного человека: Бабича. Александра Александровича Бабича.
— Что-что? — не веря ушам своим, переспросил главврач. — Ба-а-абич? Одни на наших самых известных врачей? Профессор Бабич? Он, что ли? Ну да… Александр Александрович. Замечательный человек, ничего не скажешь… А ты… ты вполне… уверен, что не ослышался?
— Как же можно ослышаться? Во-первых, я в глаза его не видел… А потом, она мне сказала: Запомни — Бабич! От слова «баба».
— Ну что ж, ну что ж, — растерявшись, сказал главврач и вдруг опустил глаза. — Бабич был у нас лет, лет семнадцать назад. Да, это точно… Около этого… Но я, признаться… Мать не поручала мне с тобой дебатировать эти темы… Ты же знаешь, она была человек очень сдержанный… Но если Бабич… Если Бабич признает тебя за своего сына…
Саша стал тяжело и густо краснеть.
— Ну да. За своего сына. У каждого человека, Саша. бывают мать и отец… Однако он еще должен тебя признать.
(«Он — меня?.. Еще признаю ли я его!.. Где он был так долго? Почему молчал?»)
— Разве кто-то может не признать… если послала мама?
— Все так. Но… надо сознаться… Я, старый дурак, то есть мы… то есть я… одним словом, Саша, тебе здорово повезло! Что ж? Не знаю теперь, как именно следует поступить. Может, я должен сейчас же написать Бабичу?
— Нет… Она сказала: «Разыщешь». И я разыщу сам. И никому, пожалуйста, не говорите. Если б мама хотела, она бы давно рассказала всем.
— Ну что ж, ну что ж… Для отъезда мы тебе, разумеется, соберем денег. Однако ты напиши… Мы за тебя в ответе! Перед памятью матери. Я ей слово дал. Мы… мы все… И зачем, не пойму теперь, ей это слово понадобилось, если Бабич?.. Сам Бабич! Нет. Не пойму.
— Тетя Тереза, вам не трудно будет рассказать мне, что такой Бабич?
— Бабич? Замечательный человек! Очень известный врач.
— Мама велела… одним словом, если она умрет, чтоб я разыскал его.
Тети Тереза пристально посмотрела на Сашу, заморгала и вдруг заплакала.
Вошли в дежурку.
— Простите, — сказал постоялец. — что-то с вами случилось?
— Нет, нет… Это так. Это… сын моей школьной подруги. Так тяжело!..
— Ага! — сказал постоялец, как будто несчастье Саши разумелось само собой. И положил на стол ключ.
— Тети Тереза… А этот Бабич? Вы его хорошо знаете?
— Как не знать? Мать… Она тебе намекнула, Саша?
— Не намекала. Прямо сказала: Москва, Александр Александрович Бабич.
— У тебя… у тебя… Какие гены! — И она опять залилась слезами — Он человек с… с достоинствами… Он… он не отречется. Нет!.. Значит, так и сказала: «Ба-бич»?
— Так и сказала, — растерянно подтвердил Саша.
— И ни разу… — тетя Тереза спрятала носовой платок, — ни разу, ни разу… Ну в гордый, знаешь ли, человек Петронэль! Только в смертный час…