И она опять залилась слезами.
Саша мучился. Он мучился угрызениями совести. Подходя к бидону, он гладил бидон, потоку что его касались прозрачные, говорящие руки матери. Он наклонялся к бидону, сняв крышку, зажмурившись, прикладывал губы к алюминиевому широкому горлу.
— Ма-аыа!
Ему отвечала теплота его же собственного дыхания.
Мама!.. Хор запел, и лица у тех, кто пел, были каменные, серьезные. И мне показалось вдруг, что небо от их голосов раскололось и посыпались вниз голубые стекла… И я понял то, что все время хотел понять, а понять не мог: что ты человек, а не только мама. Тебя оплакивала Литва!
Мама! Теперь я знаю: я мог бы мыть за тебя полы, мог бы, дожидаясь тебя, ставить на плитку чайник… Я — мог. Я столько мог… А я…
Мама! Ты совсем обо мне ничего не знала! Ты не знала, что я умею делать из дерева человечков, умею разговаривать разными голосами и рассказывать сказки, как наша бабушка.
Мама! Ушинскис тебе передал привет. Ты талая красивая и молодая! Ушинскис тебя запомнил.
Где ты, мама?! Может быть, в этом ветре, что бежит с Боливажиса? Может, в свечении солнца, в скрипе нашей двери, в счете, когда в нашей печке потрескивают дрова?..
Из больницы пришла старшая медсестра и женщина-врач, для того чтобы помочь Саше привести в порядок его домишко. Они обнаружили на одной из кухонных полок двести семьдесят пять рублей, оставленных матерью в самом доступной месте, чтобы Саша их побыстрей нашел.
Но этого оказалось мало: старшая медсестра, вытиравшая с книжек пыль, нашла сберкнижку, вложенную в третий том сочинений Гамсуна. На книжке лежала тысяча сто рублей.
Саша был сражен! Неужто мама была не просто скупа, а скаредна?!! Скаредна!
Женщина-врач объяснила ему, что мать давно уже знала, что тяжко больна, — она догадалась об этом раньше, чем предположили ее товарищи. Догадалась и вот копила. Для сына.
Он ничего не хотел знать. Он молча судил ее — умершую, ужасался этому, но ничего поделать с собой не мог.
По закону он «вступал в наследство» сберкнижкой и домом только через полгода. А школу окончил через два месяца.
Ему дали адрес, где останавливались врачи, приезжавшие в Москву по вызову (хозяйка комнаты сдавала койку).
Женщины постирали ему белье, купили ему три новые рубашки (как будто бы он не мог все это проделать сам!).
Саша застенчиво (очень глупо, как он считал) попрощался с врачами больницы, с садовником… И побрел в гостиницу, к тете Терезе.
— Да ты что? Я тебя провожу.
— Нет уж, вы меня извините. Я хочу наконец дать ним всем покой: поезд отходит в час ночи, как вы пойдете домой одна? Вот то-то… Я вам не маленький и не девчонка!
— Ты рассеян. Ты плохо закроешь дверь в доме… Тебя обкрадут, — ужаснулась тетя Тереза.
— Нет. Ключи я оставлю вам. Если не приеду через месячишко-другой, дом можно будет сдавать.
— А тебе скоро в армию, Саша? — спросила тетя Тереза (у нее были три девчонки).
— К сожалению, еще не скоро. Через полгода мне будет семнадцать… До мобилизация — вечность: год и шесть месяцев.
Выяснив все эти важные обстоятельства, она наконец обняла его и зарыдала до того громко, что прибежали с нижнего этажа ее успокаивать.
Саша крадучись спустился на первый этаж. Он внимательно оглядел лестницу, попрощался с ней, с гостиницей, оглядел весь первый этаж. Телевизор молчал. Входные двери то открывались, то закрывались… Тянуло сдобой. Ясно, ведь в доме рядам была пекарня.
Легко сказать; «Я уеду без провожатых…» А каково уезжать одному из своего города?
Тьма вокзала. Платформа плохо освещена. Поезд здесь останавливается всего на четыре минуты: так мал их город.
Нырнуть во тьму и стоять у рельсов — неопытный путешественник, он не понимал, где именно остановится его поезд.
Но вот послышался стук колес и маслянистое, горьковатое дыхание вагонов. Потянуло запахом гари. Так пахнет вокзал: поезд взметнул его запахи… Все вокруг сливается с темнотой неба. Светлые полосы: поезд, поезд.
Он в поезде.
Встать к окну, поглядеть на платформу, на далекие огни города…
Да что же это такое?!
Выбежав из здания вокзала, помчались вслед уходящим вагоном мальчик и девочка. В развевающихся пальто. Девочка высокая, со стрижеными волосами, мальчик пониже девочки. Они бежали, размахивая реками. Две мечущиеся фигурки, две пары отчаянных глаз, попадавших попеременно в свет движущихся вагонов.
Отстали. Остановились, продолжая энергично махать, махать…
В руке у мальчика, кажется, был платок, платок этот вырвало ветром. Мальчик помчался вслед поезду.
Мне это померещилось!
Нет, это было, было.
Аня! Генка!
Кто знает, а вдруг я люблю ее?
Часть вторая
— Скажите, пожалуйста, адрес Бабича… Александр Александровича.
— Год рождения?
Молчание.
— Вы что, не слышите?
— A нельзя без этого? Я не знаю.
— Вы бы еще у меня спросили адрес Ивана Ивановича Иванова и не указали ни места, ни дня его рождения! А ведь, кажется, люди грамотные, культурные.
— Как быть? Возьмет и захлопнет окошко! Ладно Скажу. Черт с ней! Ведь я все равно ее никогда не унижу… Мне адрес, адрес надо узнать!..
— Товарищ, справочная! В общем… Мне кажется, он не особенно молодой. Он не может быть молодым. Одним словом… В общем, он мой отец!
Саша густо побагровел. Женщина за окошком приняла его смущение за признание. Глаза ее потеплели, она заслала:
— Непостижимо, что это нынче делается на свете! Отец как будто бы не иголка в сене, а сколько ребят разыскивают своих дорогих отцов… Такой приличный, воспитанный малый!.. Это же на-а-до! Стойте и не уходите: сейчас нам по телефону справку дадут, я сообщу, что прописка московская и что это дело об уклонении от алиментов.
— Нет, нет, уверяю вас, вы не так меня поняли. Здесь дело не в алиментах. Просто мне очень нужно его увидеть.
Саша старался вести себя как можно более независимо, однако он чувствовал, как горят его уши, не знал, куда ему деть глаза… Она говорила так отчаянна громко!
В это время к окошку справочной, будто назло, подошла молодая женщина. Саша отпрянул и притворился, что сильно о чем-то задумался.
— Молодой человек вы в очереди?
— Нет. Пожалуйста.
…А теперь я буду думать о чем-нибудь постороннем. Вот!.. У ребят в Москве волосы стрижены иначе, чей у меня… особенно на затылке. Они длинней. Надо бы и мне отрастить себе волосы подлинней. И купить сигарет. За сигарету держишься: ты занят — стоишь к куришь… А брюки в Москве ребята носят гораздо более зауженные… или свободный клеш. Даже по брюкам видно, что я провинциал…
Время шло.
Саша успел перейти от обсуждения своей персоны и своих брюк к созерцанию телефонного аппарата в справочной.
«Телефон! — рассуждал Саша. — Совершенно обыкновенный. Сейчас позвонит и скажет… Один звонок, а все вокруг меня сейчас же изменится. И ведь так же, как я, у этой же будки уже, должно быть, стояло множество разных людей… Может быть, у кого-то, как у меня, колотилось сердце?..»
Телефонный звонок.
— Молодой человек, вы здесь?
— Да, да.
— Вот. Получайте справку.
— Извините, что вы сказали?..
— Я сказала: справка… Два Бабича, два. Александра Александровича. Этому двадцать девять… можно его откинуть, а этому пятьдесят шесть… Возраст почтенный, что тут и говорить! — И женщина глубоко вздохнула. — Мы хоть раз его видели?
Саша молчал.
— Непостижимо, непостижимо, что это делается на свете! И как только земля их носит, драгоценных ваших отцов?!
Из справки явствовало, что Бабич живет в обыкновенном московском доме.
Вот — дом. Вот — двор… Выходит, что Бабич много раз проводил через этот двор?
Подъезд номер первый (так сказано в справке).
— Простите, пожалуйста, Бабичи здесь, живут?
— Профессор Бабич? Врач, что ли? Ну так вот, аккурат парадная. Поднимись на лифте, этаж четвертый.
Однако при всем своем смятении и неопытности Саша все же соображал, что отец, по-видимому, человек женатый. В какое положение он поставит неожиданностью своего появления человека немолодого, почтенного?.. Что Бабич скажет жене? А детям?! Ведь у него, наверное, и дети есть!
Саша стоял у подъезда Бабича, не понимая, что ему следует делать дальше.
Ладно Я подожду.
Чего? Он и сам не мог бы с уверенностью сказать.
Я его узнаю. Я только взгляну на него и узнаю, узнаю сразу…
Хорошо. А потом?
А потом мы как-то, что-то вместе сообразим. Я не хочу, чтоб о нем посмели сказать, как та женщина в справочкой… Мой отец— человек, не иголка в сене!
И Саша сидит во дворе. Он ждет.
С балкона шестого этажа вдруг закричали:
— Са-а-аня!
Саша вздрогнул.
— Са-а-аня! Иди обедать.
Две девочки а скверике посреди двора безмятежно играли в мяч. (Не иначе, как у них было все в порядке с отцами!) Наигравшись в мяч, она начали прыгать через скакалку.
Вот под тентом пенсионеры перекидываются в картишки…
У подъезда № 4 два мотоцикла. Сиденья обернуты а целлофан и тщательно перевязаны веревками.
Дворовый скверик делений. Значит, вот какими они бывают, дворы в Москве?..
В подъезд № 1 вошла женщина, понесла кошелку с продуктами.
Кто она? А вдруг его сестра, мой тетушка?.. Но, может быть, ни она и никто другой никогда не думают об этом? Может, мы будем тайно встречаться с ним?
Мысль, что где-то в огромном городе, в самой Москве, он назначает отцу свидание на площади, около памятника и с великим волнением ждет его, переполнила Сашу счастьем.
Среди людей, таких чужих, с их судьбами, радостями, печалями, отец — единственный, которому до него есть дело!
…Вот он идет, торопится… Он (Саша) медленно встает со скамьи и шагает ему навстречу… Старается не улыбаться, старается сохранить спокойствие. Но даже сейчас, когда Саша это только воображает, он чувствует, что рот его как-то сам собой растягивается от счастья.