Но эта догадка почему-то доставила ему боль, будто у него что-то отняли.
— Пошла, — ответила Сана, пропуская его реплику мимо ушей, — И делаю самую черновую работу в лаборатории. В науке все определяет мера бескорыстия ученого. Надо учиться думать только о деле — не о себе. И надо дело делать красиво. Быть влюбленным в дело.
— Как здорово, что ты так сильно увлечена! — сказал Саша, чтобы сказать что-нибудь, потому что горечь не проходила.
— Разумеется, это счастье. А вот папа почему-то не понимает. Он все понимает, а этого — нет. И мне кажется, он не любит Башмачникова… Он говорит про него: «эксплуатирует учеников»… В общем, дома мне совершенно нельзя обо всем, об этом… Отец вообразил, что я человек маниакального склада — И добавила заискивающе: — Я и тебе, верно, уже надоела со своим углем. Пошли купаться!
Она осторожно спустила ногу с мостка, потом вторую, расхохоталась, сморщила нос. Вместо того чтоб поглубже натянуть, стащила с волос купальную шапочку и вдруг окунулась с макушкой в воду и поплыла.
— Не плыви-и-и по течению… Потом будет трудно возвращаться! — кричал ей Саша, уже успевший отплыть далеко.
Она кротко вернулась, села а траву и начала, смеясь, отжимать косы.
— Сколько надо мной развелось хозяев! Непостижимо. И ты туда же… Уф! Хорошо в воде.
— Кса-а-на-а!.. Ксааа-а-а!
Звала ее девушка или девочка в желтом платье.
— Приветик, Ксанка!
— Вылезай, Саша, Вот! Знакомься: моя подруга и наша соседка — Зюка… А это, Зюка, мой брат.
— То есть как это — брат? Родной?
— Самый что ни на есть.
— Без кило конфет тут не разберешься. Что-то ты, Ксанка, путаешь, напускаешь туману. Не буду купаться! Понятия не имела, что на берегу развелись мальчики! — И, прищурившись, она посмотрела на Сашу. — А брат у тебя красивый!
— Влюбись, — предложила Сана. — Саша, отчего ты так покраснел?
— Загорел, а не покраснел.
— Ладно, — сказала Зюка. — Ксанка! Ты, наверно, сама влюбилась? Ты врешь, что он брат!
Они сидели все трое из хлипких мостках и болтали ногами. Во все стороны сыпались брызги.
— Я придумала: сейчас проверю, твой брат или нет! Я его поцелую.
— Валяй, — согласилась Сана.
— А я-то что? Я, выходит, вещь или камень? Не мешало бы у меня спросить!
— Наклонись.
— Отстань!
— Не отстану.
— Сана! Скажи ей, Сана!
— Пусть целует. Что тебе, жалко, в конце концов?
— Да я попросту не хочу!
— Саша, ты, может, не знаешь, куда девают носы, когда целуются в губы? — захохотала Зюка. — Санка, смотри, смотри, покраснел!
— Ему же шестнадцать лет, отвяжись от него, — вступилась сестра.
— Семнадцать! А сколько ей?
— Восемнадцать. Она на первом курсе филологического… Моя мама— ее декан.
— Мы проходили на первом курсе про то, что, когда целуются, так отвинчивают носы. Лана Пименовна принимала экзамены.
— Обедать пора, — строго сказала Сана.
— Я вас провожу, — увязалась Зюка и взглянула украдкой на Сашу.
Она проводила их до калитки дачи, однако Сана не пригласила ее войти.
На даче сидели двое, которых прежде Саша не видел: муж и жена (пожилые, старые).
— Здравствуйте, Ксаночка, моя любимица дорогая! Оскар, смотри, у дочери Александра Александровича платье парчовое.
— Это ситец. Французский, — сказала Сана.
— Ну и одевают же вас, моя душенька Ксаночка! А мы ждем. Ваши нас приютили, за нами должен прибыть грузовик. Нам опять отказали от дачи!.. Каждый год все одно и то же… И лета спокойно не проживем.
— Вы вступаете в слишком близкие отношения с хозяевами, — миролюбиво сказал отец, — Извините, я вас забыл познакомить. Это Саша, мой сын.
Глаза у двух стариков расширялись, У мужчины — всего на одно мгновение. Но женщина не мигая смотрела на Сашу. Потом сказала, как бы прощупывая дорогу:
— Я и знать не знала, что у вас двое деточек. Мы, признаться, думали — одна только Ксана.
— Саша жил не в Москве, — сдержанно пояснил отец.
— Ах, вот оно что!.. А он очень-очень на вас похож. Копия. Картина. Портрет.
С крыльца спустилась Лана Пименовна, облаченная в сарафан. Она держала в руках садовые ножницы.
— Я вам нарежу цветов. Стебли — во влажную тряпку, и довезете.
— Ну ко-опия! — вытаращив глаза, повторяла старуха — Ну ваш портрет…
Лицо у Ланы Пименовны стало непроницаемым. Она повернулись к гостим спиной и начала срезать цветы.
— А Ксаночка, знаете, — мы всегда говорили — Она человек не жизненный. Чересчур хороша для нашего времени, даже странно и удивительно.
— К сожалению, это не совсем так, — спокойно сказала мать.
— Ребенок, Святая! А ведь ей уже двадцать четыре года. И масса поклонником, но ничего такого не слышно при том разврате, что нынче царит вокруг К тому же — дача, машина, квартира. И собой хороша. Муж говорит: «пикантна»!
— Я срежу вам несколько роз, — как бы любуясь розами, ответила Лана Пименовна. — Вот эти еще не совсем распустились, пожалуй, они еще постоят… Не меняйте воду, я в воду с розами — аспирин. Запомнили?
— И как это вы согласились отдать такого мальчонку на воспитание? Видно, умный, тихий…
— Цветы я советую в разные вазы, — продолжали наставлять ее Лана Пименовна. — Анютины глазки — в какую-нибудь пониже. Хоть в полоскательницу. Анютины глазки не любят высоких ваз.
— За десять лет я ни разу не слышала, чтобы у вас был сын. Но, может, я невпопад? Дома Оскар задает мне головомойку! Я же от всего сердца, по простоте души…
— Что вы, что вы, ваши вопросы вполне уместны. Это сын Александра Александровича. Из Литвы. У него умерла мать. И мальчик приехал к нам.
— Ах, вот оно как! — ахнула старуха и заморгала. А ваша Ксаночка ну святая, ну прямо святая! Большой доброты и честности, как отец. Она всю деревню снабжает лекарствами. Молоденькая, а до чего отзывчивая: золотое сердце.
— Антонина, — сказал старик, — пойдем поглядим, может, прибыл наш грузовик.
— Да, да, — ответила старуха, — отчего б ему не прибыть? До свиданья. Извините за беспокойство.
Отец нс ответил. Закрыв глаза, он бормотал про себя:
…Меркнут знаки Зодиака
над про-осторами земли…
Старики ушли.
— Мама! Не обращай на нее внимания, — возмутились Сана. — Мама, она, честное слово, мешком прибита из-за угла… Воплощение пошлости!
— Однако пора обедать, — отстраняя Сану, весьма спокойно ответила Лана Пименовна.
Спит животное собака,
Дремлет птица воробей…—
бормотал отец.
«Зачем, зачем я согласился сюда приехать?» — горько спрашивал себя Саша.
И не знал, куда ему деть глаза.
Около семи часов вечера к ним явился гость — он приехал из города. (Саша сразу смекнул, что это и есть «учитель».) Звали гостя Арсений Васильевич. Лицо у него было умное, смуглое, с широким разлетом бровей и большим твердым ртом; волосы очень черные (прямо-таки Калиостро). На нем был светлый костюм — на дачи с таких франтоватых костюмах не ездят. Смуглость его и синяя чернота волос подчеркивались костюмом. (Полюбишь уголь! Полюбишь! Что тут и говорить!)
«Мэтр», который так молодо выглядел, что поверить было нельзя, будто это и есть профессор, привез с собой коробку конфет, до того большую, что Саша даже таких и не видывал никогда. Он вручил ее Лане Пименовне.
Лана Пименовна одарила его одной из самых милых своих улыбок.
— Зачем вы так балуете меня, Арсений Васильевич?
Надев перчатки, она полола грядки на огороде. Протянула к коробке руку в перчатке. Руки были в земле, но губах — улыбка.
Гость и хозяйка стояли молча в саду, улыбаясь друг другу. Она была ниже его на целую голову и казалась тоже удивительно молодой.
Они вышли на центральную аллейку, посыпанную песком, зашагали к террасе. На ходу Лана Пименовна стянула перчатки… И вдруг Арсений Васильевич наклонился и, заметив колючку, приставшую к Сарафану хозяйки, быстро ее отодрал, рассмеялся, но не швырнул из землю, а положил в карман своего пиджака.
На этот выпад Лана Пименовна ответила смелом, смутилась, порозовела.
— Друзья мои, мы вас ждем, — сказал отец, — Скоро кончится этот дуэт? Знаете ли, Арсений Васильевич, вы так демонстрируете Лане Пименовне свое поклонение, что становитесь как бы главным ее поклонником. Поклонником номер одни. Все любят нашу чертовку, я стойко терплю это много лет. Все ее любят, однако… Предупреждаю, Лана: не верь ему, это змий! Не верь, воздержись. У него стилет за пазухой… А не хотите ли, кстати, чаю, Горыныч?
Говоря все это, отец сиял всем круглым, добрым своим лицом. Но глаза его были холодны, они выражали усталость, скуку.
— Здравствуйте, Ксаночка.
Сана поглядела на своего «мэтра». Из-под бровей сверкнули сдержанной радостью ее коричневые глаза.
— А это мой брат, Арсений Васильевич… Его зовут Саша.
Саша привстал.
— Рад познакомиться, — нисколько во удивившись и слегка наклонив голову, ответил Арсений Васильевич.
Все четверо облегченно вздохнули. Не последовало вопросов. Арсения Васильевича Саша совершенно не интересовал.
— Садитесь, — засуетился отец. — Не хотите ли коньяку?
Как он был благодарен за то, что Арсений Васильевич ничего не спросил о Саше! Потеплели глаза — теперь в них была шутливая и какая-то насмешливая серьезность.
— Мама, — сказала Сака. — открой коробку.
— Нет. Ни за что.
Коробку, однако, открыли. На шоколадном наборе лежала змейка из крокодиловой кожи.
— Ага-а-а! Я сразу сказал! — тыча пальцем в сторону этой змейки, возликовал отец. И вдруг: — Да… между прочим, Арсений Васильевич, уж вы меня извините за любопытство. Это правда, что Сана выбирала позавчера из рамы угли?.. Из каждой рамы по тысяче кусков угля. Угли, которые только что вышли из раскаленной печи. Я, разумеется, понимаю, что это путь к познанию, однако уголь, он выделяет газ, которым не может дышать человек. Неужели вы не нашли никого покрепче, чем наша Сана, для этих опытов?