— Она научный работник, — улыбаясь и не поднимая глаз, ответил Арсений Васильевич. — Только ученому я доверю отбор обожженных проб.
— Лана, отчего ты молчишь? — сердито спросил отец.
— А что ж я могу?.. — ответила Лана Пименовна.
— Не знаю, но, по-моему, у тебя была своя точка зрения на этот счет. Вы ее подкупаете поклонением, Арсений Васильевич.
— Видите ли, — прищурилась Лана Пименовна, — вы, быть может, скажете, что это с моей стороны материнская слабость… Но а детстве — ей было тогда лет десять — Сана страдала астмой. Иногда нам кажется, что вы ее ни щадите, посылаете туда, где можно бы обойтись без Саны.
— Я так счастлив, что ваша дочь стала одной из самых верных моих помощниц!
— Папа, и как ты можешь?! Вот именно ты… Ты!.. Я тебе уже объясняла, что природные залежи нужного угля… в общем, людям приходится спускаться за ними на очень большую глубину. И люди заболевают. Ты врач, а думаешь только о своей дочери! Это же эгоизм… Эгоизм! Неужели не понимаешь?
— В деле я руководствуюсь одними лишь интересами дела, — сказал Арсений Васильевич. — Удивительно, но иногда наши с Ксаной выводы совпадают, а ведь она так еще молода.
— Папа, я принесу шахматы, — рассмеявшись, живо сказала Сана.
— И двести граммов коньячку. Для меня, — вздыхая, сказал отец.
— Мама, можно ему коньяку?
Лана Пименовна пожала плечами.
Сана принесла шахматы, зажгла на террасе свет, достала две рюмка и налила коньяк.
— Выпейте за наши победы! — сказала Сана. — Или нет!.. Знаете что? Давайте — за месть!
— Черт возьми! — удивился отец. — Месть, конечно, сладка, но кому же мстить? Должно быть, себе самой?
Ему не ответили.
Александр Александрович и Арсений Васильевич принялись сосредоточенно играть а шахматы.
Саша спустился в сад, лег в гамак и закрыл глаза. Он легонько отталкивался от земля пяткой.
Саша сердился на Сану, я за что, совершенно не понимал.
Пусть она ко мне подойдет! Пусть заметит, что меня нет… Или — отец. Пусть — он! У них у всех свой интересы, свои словечки, а я…
Саша лежал в гамаке. Он отталкивался от земли пяткой.
«Подойди! — заклинал он Сану. — Заметь, что я один, что все обо мне забыли!»
Но Сана и не думала подходить. В доме послышалась музыка. Не иначе, как Санка включила проигрыватель.
И вдруг рядом с Сашей зашуршал гравий: к гамаку подошел отец.
(Он, должно быть, один-единственный думает обо мне. Ведь я ему все же сын, я — сын…)
Лицо отца было грустно, глаза прищурены Он молчал, задумчиво выкапывал туфлею мелкие камешки.
Может, отец прислушивался к шорохам тишины? Его лицо, полнощекое, грубоватое, залитое лунным светом, поразило Сашу богатством внутреннего выражения. Слушал, должно быть, как в глубокой тишине ночи потрескивает сучок, как легонько поскрипывает гамак… Грустно было лицо отца.
О чем он думал?.. Может быть, ни о чем? Но разве бывает такое, чтобы человек совсем ни о чем не думал?
— Ксанка пошла на стащим провожать гостя. Вот так-то, голубчик мой, — вдруг очень тихо сказал отец и опять замолчал.
— Не называйте меня «голубчик»! — ответил Саша. — Так вы, должно быть, зовете своих больных.
— Ну и вздорный ты все же малый! — шутливо сказал отец.
(«Вздорный»? Нет… Ну, а вдруг я «вздорный»? И он это знает лучше меня?)
…Сашу приняли, обогрели. Все. Даже Лана Пименовна. В этой их «хорошести», которая выражала «долг», Саша чувствовал недостаточность подлинного тепла. Все в нем кричало, все по-детски жадно и голодно требовало внимания — «возмещения душевных убытков». Он еще не знал той простейшей истины, что мы требуем только с тех, кто способен дать, с того мы требуем, кто к нам обращен болью сердца, нежностью, теплотой. Удивительно, как мы чувствуем это, как бессознательно требуем только от близких! Такова великая несправедливость и вместе с тем справедливость жизни.
— Вы ее любите, — шепотом сказал Саша. — Вы ее по-настоящему любите.
— Это кого?
— Как — кого? Сану.
— Чудак человек, — уловив ход его мыслей, усмехнулся отец. — Я люблю обоих своих детей.
— Нет… Вы бы хотели… Вы, вы, в общем, конечно…
— Послушай, Саша! Давай-ка лучше думать о том, что ты станешь делать. Ты ведь не хочешь жить тунеядцем, верно?
— Нет, совсем не хочу, я к этому не привык.
— Я придумал для тебя одну работенку… Это в поликлинике — в поликлинике для ребят. Может быть, там кое-что для тебя найдется. А я… ну что ж, я буду стараться выдержать экзамен перед тобой… Для того чтобы ты меня называл отцом. Я ведь должен держать экзамен, не так ли?.. Ладно, ладно. — Лицо отца стало еще бледней от лунного света. — Ну что ж! Не родители должны выбирать детей для усыновления, я дети — родителей… Вот в Туве, например, мальчик или девочка, скажем, сами называют отцом или матерью человека, выбранного ими себе в родители. Буду верить, что ты меня в конце концов выберешь и назовешь отцом.
«Кто ты? Что ты?» — снова и снова спрашивал себя Саша. И вдруг почувствовал, что у него перехватывает дыхание.
Это лицо, залитое лунным светом, эти руки, сцепленные на животе, — все вместе уже не казалось ему чужим.
Я не хочу привязываться к тебе! Ты забыл мою маму Я не должен тебя прощать!
Но лицо отца, прекрасное в глубокой серьезности своего выражения, освещенное как бы идущим изнутри светом, отвечало, не отвечая:
«Я родной тебе человек. Потому что так захотел. С этим ты уже ничего не поделаешь. Я, видишь ли, за тебя в ответе…»
Саша молчал. Все его представления о добре и зле перепутались, и только одно он знал: что жалеет Александра Александровича за все огорчения, которые доставил ему.
— Александр Александрович, я пойду за Саной. Темно… Ей одной возвращаться.
— Ну что ж, иди. Только не застревайте на пол дороге, Спать пора… Тащи ее поскорей домой.
— Саша, я постелила вам на террасе. Не будет холодно? Одеяло теплое, — сказала Лана Пименовна и спустилась в сад.
В глубокой тишине вечера шуршали под Сашиными ногами камешки, шелестела опавшие листья. От земли пахло прелью. Запах земли вернул ему чувство необъятности мира.
«И он тронул пожухлую ветку, и ветка зазеленела», — вдруг вспомнил Саша.
«Он… он такой же удивительный, как Ушинскис», — думал Саша об Александре Александровиче.
И вдруг забыл обо всем.
Тишина вечера, запах прели, ветер с реки напомнили ему родину. Сжалось сердце.
— Аня-а! — неожиданно для себя вдруг выдохнул Саша.
И вообразил, как бы это хорошо было, если б она оказалась тут. И сегодня возле речки — она, а не эта нахалка Зюка…
На дорогу ложились тени. Меж теней — серебряные лунные отблески…
Да что же, что же это такое? Я счастлив, счастлив…
Из сердца рвалось чувство здоровья — предчувствие огромности и широты жизни.
Темнота. Блестят из тьмы глаза зажегшихся вдали, возле станции, окон. Слышится лай собак, шорох, хруст. Оживает перелесок. Оживают деревья. Проснулись Сашины человечки.
Между тем дорога сделалась мягкой от пыли. Направо — роща, впереди — свет железнодорожной станции. Он все разгорался и разгорался… Стук колес. Это поезд.
Саны не было на дороге.
Из деликатности Саша решил не идти на станцию, подождать ее в темноте.
И действительно; вскоре он услыхал шаги. Из мглы, из рощи, выступили две человеческие фигуры. Нет!.. Не она. Люди вышли из рощи и… и… обнялись! Она!.. Косища!.. Светлое платье…
Нет! Не может этого быть. Остановились, прильнули друг к другу. Женщина закинула голову. Мужчина поцеловал ее.
И снова пошли по дороге, низко-низко опустив головы, И вдруг снова случилось то, во что Саша не мог поверить. Он онемел. Они снова поцеловались.
«И не стыдно, не стыдно, не стыдно ей!» — думал он, забывая о собственных недавних желаниях. Об Ане… Аня!.. Но ведь там каждый поворот ее головы был знаком… Ее улыбка, ее блестящие, расширенные от удивления глаза… А здесь… сестра!
Объятия в темноте длились долго.
Задыхаясь от ярости и стыда, Саша отвернулся и побежал назад. Ксанка! И — этот чужой, нахальный, самоуверенный «Калиостро»!
Саша возненавидел и ужасного Арсения Васильевича, красавца с темными волосами, и — Лану Пименовну, привечающую этого «Змея Горыныча». Но больше всех он почему-то возненавидел Сану! Сестра! Сестра!
В нем восставала гордость за свою дорогую сестру, за ее чистоту, недоступность, прелесть и озорство…
Неужели отец и мать не догадываются, неужели они не видят?! Всех обманули! Всех, всех!
Он не помнил, как возвратился на дачу, разделся и лег.
Послышались легкие шаги Саны.
— Саша!
Он притворился спящим и не откликнулся.
И вдруг во тьме закрытых век ему привиделось Санино лицо, окруженное холодным венчикам голубого пламени.
«Разве ты не видишь, что я и есть душа угля. Как же ты сразу не догадался? Разве ты не знаешь, что я чертовка?»
«При чем тут это? Он старый! А ты целовалась с ним».
«Он молодой. Прекрасный, — ответила Сана, и бледное, милое лицо ее как бы проплыло мимо. Голова Саны была по-прежнему окружена голубым колдовским пламенем. — Я люблю его, Саша».
«Но разве это возможно?! Ведь он чужой!»
В ответ она засмеялась.
Саша спал, просыпался, опять засыпал. Разбудил его шепот в саду. Шептался отец с Ланой Пименовной.
— Да, да… Я вспомнила… Лет шестнадцать назад ты получил от нее телеграмму: «Родился мальчик. Нарекла Александром. Вечное Вам спасибо за все». А я…я решила, что это пациентка. Как можно так доверять? Так глупо… Так слепо… Какая пошлость!
Лана Пименовне заплакала.
— Я устал оправдываться, — ответил отец. — Я оправдываться не буду. Это бессмысленно.
И снова заплакала Лана Пименовна.
Отец:
Спит животное собака,
Дремлет птица воробей.
Громкий плач.
Отец:
…Колотушка тук-тук, тук.