Спит животное, паук…
Отец устроил Сашу в зубоврачебную поликлинику для ребят. Медбрату выдали спецодежду. По его просьбе его снабдили клеем, ножницами, картоном. Цветную бумагу он приобрел сам.
Саша тут-же вырезал и оклеил фольгой множество серебряных и золотых звезд.
Каждый, кому пломбировали зуб, получал по одной звезде. Каждый, кому удаляли зуб, награждался звездой золотой и серебряной.
Девочке, которую звали Зина, надо было сделать рентген и надрез десны.
— Пусть он! — рыдая, сказала Зина.
— Саша-а-а! Иди сюда!
Когда все осталось позади, он ей выдал четыре звездочки.
— Подними меня! — приказала Зина.
Ей было четыре года. У нее были крохотные теплые пальчики с заусенчиками возле каждого ногтя.
Саша взял ее на руки. Она прижала к его щеке горячие от слез губы и выдохнула в Сашину щеку:
— Ты ведь мой папа? Да?
— Да. Я твой папа. А как же! — не колеблясь, ответил Саша.
И детская поликлиника зажила для него с тех пор не как место работы, а как царство, полное таинственного и радостного значения. Обитатели этого царства — дети, а он… Да ладно!
Отец полагал, что пристроил его «медбратом» в солидное медицинское учреждение. Он не имел понятия, что определил Сашу на должность волшебника, враля, сказочника.
— Ты кто?
— Кудесник!
— Кудес, расскажи, пожалуйста, что-нибудь!
За Сашей, как в лагере и как в школе, хвостом ходили ребята. Он рассказывал юным пациентам, что по ночам, в полнолуние, по этим же вот коридорам, кабинетам и коридорчикам бродят крохотные человечки, прозрачные, тонконогие, большеголовые, — зеленые человечки из бабушкиных лесов, те самые, что шили себе из листьев кафтанчики.
Здесь, в поликлинике, человечки по ночам держали в руках фонарики…
— Медбрат! — кричали из кабинетов — Живее, пожалуйста! Вымойте лоток!
— Сейчас!
— Медбрат! Подайте воду для полоскания.
— Сию минуту!
— Медбрат! Медбра-ат!..
— Кто следующий? Попрошу в кабинет.
Но следующий не хотел идти. Саша увлеченно что-то рассказывал ребятам в коридоре.
— Медбрат! Плевательницу!.. Инструмент!.. Воду!..
Саша подводил ребят к витрине с игрушками:
— Эту куклу зовут Лизаветой… Лизавета! Не хотите ли удалить зуб? Все в нашей власти. Вы сегодня ночью жаловались на зуб… И не хмурьтесь, не хмурьтесь, пожалуйста.
— Натуральная наседка с цыплятами, — говорила про Сашу с некоторым удивлением регистраторша-одесситка. — Чтоб я так провалилась ка этом месте! Артист, артист!
Выскакивая из зубоврачебного кабинета, врач, терпя терпение, громко знал:
— Медбра-а-ат!
В кресле орал пациент, Саша останавливался возле пациента. Он разговаривал с бормашиной. Он ее заколдовывал: «Брекекекс!» Малыш замолкал, успокаивался.
Потом, взяв заплаканного пациента за руку, Саша лично выводил его в коридор и рассказывал шепотом по дороге, как живут игрушки в витринах, когда закрывается поликлиника, как они пляшут ночью, и как шумят, и как портят по ночам эти чертовы бормашины.
— Особенно озорует вот этот солдатик! Но про него я тебе расскажу в другой раз.
— Медбра-ат!.. Водичку для полоскания? Куда ты девался, Саша?!
А ребята требовали у зубного врача:
— Пусть Кудес, пожалуйста, от меня не отходит. Пусть тут стоит.
— Куде-ес!.. Будьте любезны, вытрите столик.
— Извините, пожалуйста… Они набросились на меня в коридоре. Сейчас, сейчас…
Если надо было сделать обезболивающий укол, Саша громко командовал малышу:
— Не вертись? Нам с тобой совершенно некогда, мы еще должны посмотреть рыбок.
И вот, когда отец позвонил в поликлинику главврачу, чтобы справиться, как работает Куприявичус, ему ответили:
— Юноша недостаточно серьезен. Хороший малый, но занят не тем.
— А чем же?
— Актер? Прирожденный. Такие разыгрывает спектакли, что впору всем прекратить работу.
Колдовал он до двух часов.
Ну а после?.. Куда деваться? «Кудесник» был никому, никому не нужен.
Разве можно забыть, как плакала там, в саду, Лана Пименовна?
Отец?.. Саша ухитрился доставить ему столько горя, столько забот. Как он мог теперь оправдаться?
…Сана-а-а! Откликнись, Сана!
Да, да. Конечно. У нее своя жизнь И своя любовь. Ей не до Саши, нет!..
(Был бы я человек с характером, я бы сейчас же уехал и себе домой!)
Но стоило вспомнить ленту шоссе за окном и метелку у входа, как он становился безвольным.
Саша не видел отца, он перестал у него бывать, но, засыпая, вел с отцом бесконечные разговоры.
Москва!.. Ее улицы — улицы Сашиного отца.
«Кто ты? Что Ты?!»
И отец, отвечал ему бесконечным переплетением московских улиц.
Без семьи, без дома, без цели — что же с ним будет дальше?
Там, в Литве, все было другое: он был школьником, как все школьники… А здесь?.. Не может же он навсегда остаться медбратом?
От неприкаянности Саша стал заходить в метро и кататься на эскалаторах. Это занятие содержало в себе ту тайную радость, что по дороге он разглядывал всех похожих на Аньку.
«Отец, как вы думаете, я люблю ее?»
«Ну уж, знаешь ли, ты бы в этом сам мог кое-как разобраться. Только мне и дела, право, что до твоих любовей».
«А все же, как на ваш взгляд… Ведь вы…»
«Сам разберешься. Я, дружок, запамятовал».
Саша бродил по Москве, представляя себе, что вдруг узнает кого-то, бежит кому-то навстречу…
В этих прогулках была какая-то горькая радость.
Парк!.. Он один на скамье, он себе рассказывает разные разности… О чем же? А о Литве. Она взмахивала к небе темными крыльями мельниц; разбегалась узкими улочками окраины: сияла огнями на Театральной площади; шуршала листьями старых буков, цвела ухоженностью клумб. Неповторимы были звуки ее, ее запахи, прикосновение к ней сердцем, глазами, дыханием… Мама! Мама…
От московских рек тянуло ветрами. Это напоминало ему Боливажис. Ночью в московском небе робко и медленно загорались звезды, точки звезд, заслоненные электричеством, — требовательными и яркими огнями земли. Он замечал эти бедные звезды, словно видел их в первый раз.
Прошла неделя, Саша все не бывал у отца.
Два раза он заставал у Екатерины Федоровны записки (одну от Саны, одну от отца — ее принес шофер). Близкие удивлялись, куда это он пропал.
Екатерина Федоровна сообщила, что Саша здоров. И они успокоились. (Совершенно о нем забыли!) Ему и в голову не пришло, что могло случиться что-то в отцовском доме.
В выходной, не выдержав одиночества, он все же побрел на знакомый двор, остановился там посредине сквера, поглядел на отцовские окна, обманывая себя, что сейчас уйдет.
Против подъезда номер четыре по-прежнему дремали два мотоцикла с сиденьями, обернутыми в целлофан.
Погода стояла светлая, солнечная, но на деревьях уже пожелтели листья, слышался их характерный шумок. Листья устлали собой дорожки дворового сада.
Тоска одолела Сашу. Он сказал себе: «Я немедленно поднимусь по лестнице, но не нажму звонка»!
Он нажал звонок.
Дверь отворила ему Лана Пименовна и почему-то нисколько не удивилась, увидев Сашу. Брови ее были сомкнуты над переносицей, лицо хранило строжайшее «педагогическое» выражение.
— Саша, — сказала она искусственно тихим и четким голосом, — Сана вам рассказала? Вы в курсе дела?
— Какого дела?
— Значит, и вы нечего не знали?.. Хорошо. Проходите к отцу.
— Что случилось?
— Да, собственно, ничего… То есть ничего особенного. Некоторые семейные осложнения.
— Она здорова?
— Надеюсь, вполне. Но повела себя как-то уж очень… в общем, я бы сказала… в высшей степени безвкусно и некорректно. Право, не знаю, чем это мы заслужили такое от дочери!.. Не понимаем, отказываемся понять.
Отец, насупившись, сидел у себя в кабинете.
Саша вошел и тихо, с порога промямлил:
— Здравствуйте.
— Здравствуй! Ты что же, сам до себе или в качестве парламентера? Ведь ты тоже как будто исчез, или мне померещилось?
— Я вас не понимаю. — ответил Саша.
— Саша… Видите ли… В общем, она… ушла. Из дому… от нас, — вместо отца ответила Лана Пименовна, — Да, да… как в плохом романе.
— Удрала?! Куда?
— Так сказать, в чертоги Мазепы, — усмехнувшись, ответил отец.
— Мазепа?.. Какой Мазепа?!
— Саша, — прервала отца Лана Пименовна, — вы свой, вам можно сказать: одним словом, мы предполагаем, что она переехала к Арсению Васильевичу… своему профессору.
— Какая подлость! — сжав кулаки, прошептал Саша.
— Подлость?! — вспыхнув, ответила Лана Пименовна. — Ну, я бы асе же этого не сказала. Нет, я бы это не назвала подлостью… Некорректность, поспешность… недоверие по отношению к нам. Однако не подлость, нет. На подлость Ксаночка не способна.
— Вот именно подлость! Подлость — очень точное слово, — раздраженно вмешался отец, — но не по отношению к тебе и ко мне, а к себе! К своей молодости, здоровью… Подлость по отношению к жизни и разуму. Он ей в отцы годится… Ей… ей жить! Ей рожать детей… Одним словом, ты, видимо, не понимаешь, Лана… Когда ей будет тридцать… нет ты разочти, разочти… ему будет сколько? Ладно… Ей сорок, а ему? Шестьдесят… Ведь это же брак, судьба… В сорок лет она будет еще вполне молодой…
— Ну и что ж? — сказал старушечий голос в дверную щелку. — Он ее попестует, а потом она себе приобретёт другого мужа.
— Александра Алексеевна! Лана-а-а! — хватаясь за сердце, проговорил отец. — Это переходит всякие границы добра и зла! Почему ты молчишь? Или вы заодно? Заодно, сознайся! Можно подумать, то речь едет о ничтожной мелочи. Брак! Подумаешь, Выйдет замуж начерно, а потом выйдет замуж набело. О чем тут и говорить? Так по-вашему? Отвечай!..
— Я ее не сватала, — дрогнувшим голосом ответила мать, — и вообще… Я не вмешивалась в личные дела своей дочери. А что касается подслушивания под дверью… что ж поделать?.. Александра Алексеевна старше меня, за нее я, во всяком случае, не в ответе.