— Ха-ха-ха! — Отец, попытался изобразить смех. — Ха-ха ха-ха!
— Здесь нет решительно ничего смешного. В конце концов, они люди одной профессии, у них общие интересы… Сана, конечно, взбалмошна, кто спорит. Все это так. И я виновата. Я мать и ее воспитатель… Но, может быть, именно он ее приберет к рукам, будет ею руководить?. Как старший. Ведь она его уважает… Он попытался… он пытался всегда…
— Что?! Что пытался? Я спрашиваю, что он пытался? Пытался с поразительной ловкостью провести нас?
— Но почему же? — неуверенно возразила, покраснев, Лана Пименовна.
— «Почему, почему, почему»!.. Потому что мы с тобою старые дураки. То есть извини, извини меня. Это я… я… одни… Я старый дурак. А ты сверх меры доверчива… и слаба. Он притворялся, будто ухаживает за тобой. А тебе — тебе только того и надо. Угадал твою слабость, а? Потрафлял и кривил душой. Разве он открыто и честно пытался за ней ухаживать? Нет! Если он присылал восьмого марта цветы, то кому? Нет, кому, скажи? Разумеется, мне. Или нет — Александре Алексеевне. А?! А если конфеты, а?! Отвечай. Ага! Нечем крыть… Зачем же он это делал? А для того, чтобы усыпить твою материнскую бдительность.
— Но в конце концов. — вспылив, ответила Лана Пименовна, — можно глубоко уважать старших, уважать во мне мать той, которую он любит…
— Товарищи! — сказал Саша, нагнувшись. — Вы не видели? Вот. На полу письмо… Конверт запечатан… Надписано; «Папе я маме»…
— Письмо?! — бледнея, спросил отец. — Где письмо? Лана-а-а, Лана-а…
— Я здесь… Вслух, вслух, пожалуйста, дорогой…
— Хорошо, — ответил ей Александр Александрович. — Изволь, я вслух. А ты сядь… Не волнуйся, садись поближе…
…«Мама и папа! Простите меня, если можете. Я люблю Арсения Васильевича, я никого, как его, я в жизни больше не полюблю. Уже месяц как мы с ним зарегистрированы. Я только хотела как-нибудь подготовить папу. В конце концов, Арсений Васильевич не виноват, что родился раньше меня! Сегодня утром я переехала к своему мужу.
Любящая вас Сана».
— И она нас якобы любит!.. Лана! Не затыкай ушей… Значит, выходит… выходит, когда он со мной беседовал, они уже были зарегистрированы. Когда… когда этот человек… наш зять, ха-ха-ха… Когда… Нет! Это чудовищно, это чудовищно!.. Когда я, старый дурак, указал своей дочери, как отец, как врач и как старший, что между ними разница возраста, в двадцать лет… Когда старался все это представить ей в комическом свете, он перестал бывать… Они уже были женой и мужем!.. Она… ха-ха-ха… отказалась есть и со мной здороваться… но была… Она была его женой, Лана!.. Женой. Зачем же что? Нет, объясни, объясни… У нас в доме… Мы никогда друг другу не лгали… Я пытался вырастить дочь порядочным человеком, я гордился ее правдивостью, прямотой, благородством!.. Наша Сана. Что же, что же это такое?.. Скажи? За что нам этот обман, уловки?
— Мы поставлены перед фактом, папочка, — ответила Лана Пименовна. — Муж Саны должен нравиться Сане, не нам с тобой… Ей с ним жить, не нам. Ей его любить и быть ему преданной…
В кабинет, не постучавшись, вошла Александра Алексеевна, спрятала руки под фартуком и пристально глянула на Александра Александровича.
— А чего особенного? — вопросила она. — Если так уж подумать и разобраться, то ничего особенного. Человек неженатый, профессор. Ничьей судьбы она не разбила… А что немолод… Так что же?.. Лучше будет беречь, — и она опять глянула со значением на Александра Александровича. — He разбил и он, опять же, чужой судьбы… А одну интересную дамочку в свое время ее теперешний муж, профессор, отбил у бывшего ее мужа. И ничего, живут!
— Лана-а-а! — взвился отец. — Это я «отбил»? Убери ее… Я за себя не ручаюсь, я этого выслушивать не хочу! Твоя подруга! Наперсница, так сказать! Дуэнья! Ей известно все твое прошлое!.. М-меркнут знаки Зодиака. Зодиака, раз, два, три; раз, два, три. Убери ее, Лана! Меркнут знаки Зодиака-аа… Убери ее, убери! Интересная дамочка! Я, я, видишь ли… Обманом завладел одной «интересной дамочкой»!..
Отец стал похож на ребенка, побледнел, крепко-накрепко сжал кулаки и вроде бы почесал себе кулаками голову.
Саша отступил к стенке. Ему хотелось провялиться.
…«Мы никогда не лгали друг другу!»
В состоянии раздражения и горя отец забылся. Может быть, если б к ним не явился Саша, как эхо, как отзвук прошлого… кто знает, может быть, Сана не обманула бы мать и отца.
«В доме у нас никогда не лгали».
Как он это сказал, с какой искреннею запальчивостью. забыв обо всем, — забыв о своей вине перед живой и дочерью.
…Сана — отцова дочь. Недаром гласит пословица; «Яблочко от яблони недалеко падает».
А Лана Пименовна… она… В ту минуту, в минуту великой боли, она не напомнила, пожалела… пощадила отца и Сашу.
С Александрой Алексеевной отец отказывался разговаривать. По утрам он молча наливал себе чай и уходил в кабинет; придя с работы, не ужинал.
На третий день Лана Пименовна стала намекать, что нужно было бы все же устроить свадьбу.
Отец отвечал, что интеллигентные люди свадеб не справляют.
Саша догадывался, что Лана Пименовна тайно видится с дочерью.
Наконец весьма осторожно она объявила, что через четыре дня «молодые» отправляются в так называемое свадебное путешествие. У Арсения Васильевича отпуск. На пароходе они доедут до Горького, а там самолетом в Прибалтику. Мать просила отца вместе с нею проводить Сану.
Отел, к удивлению Саши и Ланы Пименовны, спокойно ответил, что, разумеется, пойдет провожать дочь. (Вспомнил, должно быть, о вине своей собственной… о давнем своем обмане.)
В одиннадцать часов от маленькой пристани, что на окраине, отходил пароходик: пассажирский и грузовой. Он шел до Горького.
В десять часов на пристань явились: отец, Лана Пименовна, Саша и Александра Алексеевна (она была когда-то Саниной няней, вырастила ее, горячо любила, у Ланы Пименовой и Александра Александровича не хватило решимости оставить старуху лома).
Без четверти одиннадцать прибыли молодые. Вылезли на машины и медленно, неторопливо, словно бы не решаясь приблизиться, подошли к своим.
У Саны было дерзкое выражение глаз, а губы дрожали. (Бедняга — она бодрилась!) Была она, с точки зрения Саши, неописуемо хороша в белом плотном костюме, с белым бантом, подколотым к волосам. (Коса аккуратно убрана вокруг головы. Ясно, теперь их Сана замужняя!)
Подошла. Остановилась. Застыла. Лукаво глянуло исподлобья и вдруг — к отцу. Бросилась, принялась его целовать.
— Верь все будет хорошо, папа! Верь, верь… Я счастлива. Я ужасно счастлива!
Отстранилась, посмотрела отцу в глаза. И вдруг рассмеялась. А губы дрожали.
Потом она перешла к матери, прижалась щекою к ее щеке, тихо что-то забормотала.
И — к Саше:
— Ну? Когда твою свадьбу будут справлять, я постараюсь выглядеть веселее.
Последней она обняла свою нянюшку. Обе они не выдержала, заплакали.
— Мы на улице. Всё это крайне неловко, — спокойно сказал отец.
И вдруг старуха громко завыла.
— Тише! — взмолился отец. — Все оглядываются на нас.
Арсений Васильевич в светло-сером франтоватом костюме на ярком дневном свету рядом со своей молодой, цветущей женой выглядел, разумеется, не очень-то молодо. Даже Александра Алексеевна, видно, заметила это. Глянула на него, пригорюнилась.
— А я-то думала, Ксаночка станет выходить замуж — нам есть конфет не наесться.
И снова заголосила.
— Александра Алексеевна, успокойтесь, голубчик, все впереди. — терпеливо и нежно успокаивал ее Арсений Васильевич.
Старуха всхлипывала. Пассажиры оглядывались.
Саша заметил вдруг, какие у Александры Алексеевны ввалившиеся старые щеки, какие темные, старые руки… Руки извились. Размотался на голове нарядный кружевной шарф… Потерянно, будто ослепнув, она оглядывалась вокруг. Арсений Васильевич растроганно, мило и очень серьезно поцеловал руку Лане Пименовне, подчеркнуто уважительно — Александре Алексеевне. После этого, опустив глаза, обменялся рукопожатиями с отцом и Сашей.
— Берегите ее! — молила старуха. — Растили, как королеву!
— Да что вы, что вы! — растерялся суровый муж, — Разумеется, поберегу. Путешествие по Оке — чудесное путешествие.
— Подарки — по возвращении, — смеясь сквозь слезы, тихо сказала дочери мать.
Молодые стали медленно подниматься по сходням.
И вдруг… Да что же, что же это такое?:.
Старуха начала причитать. Сначала тихо:
A не ту-учи громом гранули,
Не с небес снега повы-ыпали-и-и
Но твою буйну головушку,
На твою на красну красоту…
— Лана-а-а! Уйми ее, — взмолился отец.
Но унять ее было нельзя. Старуха, словно наш ля таимый выход торжественному, горькому, высокому чувству:
И за что твои родители
Рассердились да разгневались…
— Умоляю вас, Александра Алексеевна, — бормотала растерянно Лана Пименовна. — Мы не дома. Вы… вы… не о нас, о Сане подумайте…
Старуха, казалось, не слышала никого.
И как твой кормилец ба-атюшко-о-о
И кручинная втвоя ма-атушка-а-а
Пойдут одни-то одинешеньки,
Тебе вздохнется тяжелешенько…
— Александра Алексеевна! Я вас сейчас уведу домой, — зашептал ей на ухо Саша, жалея отца и Сану. — Все на нас смотрят! Мы в Москве! Посредине города! Ведь что позор! Позор!..
Старуха замолкла и вдруг окрысилась:
— Чья бы мычала — твоя бы молчала!
Один Арсений Васильевич, казалось, нисколько не был смущен. Выйдя на палубу парохода, он учтиво раскланялся. Сана заткнула уши, чтоб не слыхать причитаний. Арсений Васильевич осторожно сгреб ладони жены о свою большую ладонь. И вдруг Сана принялась хохотать.
Раскрывши рты, разглядывали прохожие невесту и жениха. Пассажиры третьего класса высыпали на нижнюю палубу парохода.
— В чем дело? — спрашивали они.
— А ничего такого. Едут молодожены. А это мать на пристани убивается, голосит.