— Я этот вопрос обдумаю, — серьезно сказала девочка.
— Понимаешь, от кос веет школой, скукой.
— Что ж… Пригласил бы другую. Без кос. Зачем же меня?
— Я этот вопрос обдумаю. — ответил он, пытаясь насмешливо заглянуть в глаза девочка.
Кожа лица ее на яркой зимнем свету казалась прозрачной — нежная, словно кто-то ее нарисовал пастелью. («Не девочка, а портрет Розальбы Карьер, — решил про себя образованный мальчик. — Только на портретах Розальбы у женщин бывает такой бело-голубой, светящийся лоб, а у подбородка лежат такие нежные тени»).
— Ты озябла?
— Да.
«Левую руку отдам за то, чтобы до нее дотронуться!»
— Давай я тебя согрею!
И, поддавшись острому искушению, которого сам совершенно не понимал, не дождавшись ответа, мальчик снял варежки и принялся растирать лицо девочки. Он едва касался пальцами каждой голубой жилки и вдруг осторожно погладил девочкины ресницы.
Она все молчала, полуоткрыв рот.
«Почему она мне не запрещает? Если бы, к примеру, она выпрыгнула на ходу, а бы, наверно, стал ее Жучкой, ее собакой!»
— Косы я тоже могу погладить! — любуясь ее золотыми косами, развязно засмеялся мальчик И тут же принялся гладить длинные косы девочки.
Оба старались не видеть друг друга. Оба молча дули на стекла. Стекло все сплошь покрылось прозрачными пятнами.
Странно, однако… Когда ом к ней прикасался, она не только молчала, а будто бы подавалась вперед, словно все чего-то ждала. Когда он открыл глаза, глаза у девочки были закрыты.
«Почему она не говорят мне „не надо“?..»
«Надо, надо», — улыбалась пастель Розальбы Карьер — замерзшее лицо девочки.
И вдруг она сказала, как бы опомнившись, изумленно и высокомерно, словно только что обратила внимание на него;
— Саша! Ты не умеешь себя вести.
— Да ты что? Ошалела? — ответил он, густо порозовев. — Я ж тебя согревал.
— Ну, раз так… тогда извини, пожалуйста.
Трамвай между тем легонько вздрогнул и остановился.
— «Мельница»! — сообщили им из глубины трамвая. — Вы просили сказать, ребята.
«Кой дьявол меня понес приглашать ее на эту „Мельницу“! Я бы а жизни не догадался… Все это она! Она!» — думал мальчик, внимательно глядя себе под ноги, когда они, ни слова не говоря, побрели по снегу.
— Озябла. — вздохнула девочка.
— Давай побежим, — обрадованно ответил он. — Вот увидишь, мигом согреешься. И я тоже.
— Неудобно… Как маленькие. И теперь уже недалеко.
— Холодно, — сказал он, вздохнув. — Знаешь, в такие дни мне все кажется, будто я слышу, как тихо и жалко скулят деревья.
— Вечно ты видишь и слышишь такое, чего другие не замечают. Ты жуткий враль! — пожимая плечами, сказала девочка.
Она была из параллельного класса. Старшая сестра его подшефного Генки. Ее звали Аня.
«Конечно, если долго молчать, я опять услышу сотни и тоненьких голосов… Это от холода стонет снег, кусты и вот эта лужа, которую затянуло льдом. Все это слышат, но никто не хочет признаться… А может, не хотят вслушиваться? Я раскрою рот, я буду дышать, От пара воздух согреется, сделается теплей».
— Чего ты пыхтишь? — удивилась Аня.
— Я всегда пыхчу. Так я устроен. Я, может быть, паровоз.
— Выдумщик ты — вот ты кто!
— А ты видела а «Повторном фильме» картину с Чаплином «Золотая лихорадка»? Там Чаплин надевает на вилки две булочки и пляшет по столу булочками. Похоже на две ноги! Он, значит, тоже выдумщик?
— «Ме-ельница»! — закричала Аня, и замерзшее ее лицо вдруг сделалось оживленным, глаза заискрились. — «Мельница», «Мельница»!.. Дотащились все же! Жуткий, жуткий мороз!
Ресторан «Мельница» выглядел снаружи как настоящим старая мельница. Темные неподвижные ее крылья прочерчивали зимнее небо.
Сталкиваясь друг с дружкой плечами, ребята вошли в ресторан. Их обдало теплом, оба сразу приободрились.
— Ну что ж, давай раздевайся, — сказал он тихо.
— Погоди. Сейчас… Дай немного передохну.
Когда сняли пальто, оказалось, что Аня в летнем розовом платье с короткими рукавами.
— Ты что, обалдела? — спросил он свистящим шепотом. Ясно, что ты померзли; зимой — и без рукавов.
— A школьников не впускают, — тоже шепотом объяснила она, ни в один ресторан. Даже днем! Неужели не понимаешь?
(И все-то знала эта чертова Анька! Каждый — свое, он про то, как стонут деревья, как пляшут булочки, она — про то, в каком платье ходить в ресторан.)
Перевела дыхание. Он взял ее за косу и весело поволок наверх. Поднявшись по лестнице на три-четыре ступеньки, они перегнулись через перила и стали внимательно разглядывать посетителей первого этажа.
Там пили пиво. Люди сидели у самой вешалки на каких-то больших кулях, изображавших мешки с мукой. Молчали. Было тихо, будто все это под водой. Люди Отхлебывали из кружек и вызывающе жестикулировал и.
Аня и Саша ошеломленно переглянулись.
— Ладно. Пойдем наверх.
Ресторан не только снаружи, но и внутри изображал старинную мельницу. На втором этаже стояли некрашеные столы, в центре зальца — жернов, окруженный скамьями, окна маленькие, как и должны быть оконца на старых мельницах: крохотные, зарешеченные. Сквозь них проходил зимний свет. Все вокруг было ярко освещено электричеством. Посетителей много. Но почему-то странная тишина. Она прерывалась лишь отдельными гортанными возгласами.
Аня с Сашей были первый раз в ресторане, в оба ничего не могли понять. Они вздыхали, оглядывались.
Подавальщица разносила в кувшинах пиво. (Видно, пьяное, потому что все на втором этаже — все как есть — были красные: стало быть, напились.)
И вдруг завращался жернов посредине зала — деревянный отсек, окруженный скамейками. Скамьи стояли на своем месте, и а них — посетители, а жернов крутился, крутился, и с ним тарелки — маленькое напоминание о том, что это ведь мельница и жернов, стало быть, обязан вращаться.
— Сядем, — опешив, сказал Саша. — Вон там, в уголке, в сторонке, возле окна, и побыстрее закажем чего-нибудь. Выпить тоже закажем, ладно?
— Если ты так уж настаиваешь, я согласна… Саш, покажи, как танцуют булочки.
Он взял две вилки, надел на каждую по корочке черного хлеба и принялся изображать две пляшущие ноги.
— А ловко у тебя получается! — раскрыв рот, сказала она. — Ты прямо артист.
Саша между тем был несколько озабочен. Как любой подросток, первый раз в жизни пригласивший девочку в ресторан, он тревожился: а хватит ли у него «монет» на обещанное угощение. Должно было, по теории вероятности, хватить. Но он все-таки сомневался.
У Саши всегда были деньги. Странно, но ему давал их главврач той больницы, где работала мама. Каждый праздник вызывал к себе Сашу и, сердито хмурясь и блестя на Сашу очками, говорил:
«Вот тебе десятка (или пятерка). Ты — капиталист!»
Были ли это деньги месткомовские или личные главврача. Саша понятия не имел. Он не знал, что их собирают сотрудники «для мальчика Петронэль Куприявичене — матери-одиночки». Привыкнув к этим даяниям, Саша очень спокойно брал деньги, покупал себе книги, краски, мороженое. Иногда он их одалживал матери (Деньги она ему аккуратнейшим образом возвращала)
Сегодня в кармане у Саши было пятнадцать рублей. «Ну, а вдруг не хватит? — Он внимательно изучал меню. — Ура! Мне хватит!»
Подошла подавальщица. Мальчик принялся бодро заказывать, девочка отвела глаза.
А вокруг все стояла странная какая-то тишина. Люди на втором этаже энергично жестикулировали.
И тут Аня с Сашей вдруг догадались, что их окружают глухонемые — глухонемые абонировали ресторан.
— Это же надо! — удивленно сказала Аня.
А знаешь, почему глухонемые такие жизнерадостные, веселые? Мне кажется, оттого, что они не слышат слов. Их нельзя унизить, ранить, задеть…
— Саша! Но они же могут избить друг друга!
— Это совсем другое, что легко забыть.
— Знаешь что?., — У Ани голос охрип. — Пусть у нас с тобой будет наша азбука, Глухонемая… Если я тебе сделаю больно или ты мне… мы скажем друг другу: «Давай-ка лучше ударь меня!» Это будет нашим паролем. Ладно?
— Идет! — восхитился Саша. — Ну, а теперь я, пожалуй, выпью.
— Я тоже, — живо сказала она. — Потому что тебе, должно быть, скучно пить одному!
— Хорошо. А за что мы чокнемся?
— За слова!
— За какие?
— Ну… за слово «счастье». Идет?..
Ребята принялись есть, но все время оглядывались, опасаясь, что кто-нибудь их увидит (кто-нибудь из школы). Однако вокруг были только глухонемые.
— Пойдем наверх, поглядим, что там, ведь над нами третий этаж.
— Хорошо. — ответила Аня.
Но наверху была все та же мельница с крохотными, зарешеченными оконцами, а у столов сидели все те же глухонемые. Во главе большого стола — глухонемая невеста с глухонемым женихом. Они отчаянно веселились.
И вдруг заиграл баян… (Баяниста пришедшие, видимо, захватили с собой.) Для кого он играл?
— Может, они, как Бетховен: слышат не слыша, — предположил Саша.
Глухонемые пошли танцевать.
— Давай-ка тоже немного покружимся, — попросила Аня.
— Нет, нас могут застукать.
— На нас не написано, что мы — школьники!
— Вот если б я был Бетховеном…
— Бетховен был мрачен. Он не танцевал.
У обоих кружились головы, но выйти на середину зала они все-таки не решились.
И вдруг оба увидели занавеску из бамбуковых палочек. Она прикрывала стол, на который составляли грязную посуду. Угол был тих и темей. Аня первая с любопытством шагнула а закуток.
Оказавшись в закутке, Саша быстро сжал ее уши, слегка видневшиеся из-под кос. Она была словно заперта в двух больших, чуть вздрагивающих ладонях. Волна нелепого восторга понесла его; наклонившись к ее лицу, он ее осторожно поцеловал сначала в висок, где прозрачная жилка, потам вздохнув, поцеловал в пробор.
Девочка, как тогда, в трамвае, подалась вперед, даже слегка приоткрыла губы, будто чего-то ждала.
«Чего она ждет? Чего хочет? Что я должен сказать или сделать?»
Вся она — неподвижностью, и этим наклоном, и тем, что первая скрылась а закутке, — вызывала его на новые и новые поцелуи.