— Нет. Я думаю. Я думаю о тебе.
Она села к столу, принялась аккуратно штопать его носки.
— Ты не пропадешь. Хорошей матерью я не умела быть. Me всем же быть матерями… И женами, Говорят, что у меня хороший контакт с больными. Возможно. Но на контакты с жизнью сил совершенно недоставало. У тебя есть дар вызывать сочувствие людей. Даже в школе на педсоветах мне внушают, что ты «превосходный» мальчик. Матери слышат, следует ли им беспокоиться за своих детей. Ну, так я за тебя спокойна. А кроме того, ты влюблен. Ты уже влюблен!
— Мы не о том говорим, мама. Ты больна? Отвечай!
— Да нет же. С чего ты взял? Я устала, — грустно сказала мать, вдевая новую нитку в иголку. — Устала. Хорошего — понемножку.
Он хлопнул дверью и вышел на улицу. Первый раз в жизни он испытывал страх — пытался подавить этот страх, не поддаваться ему. Шел куда глаза глядят.
И вдруг опомнился. По старой привычке он, кажется, брел к больнице.
Нет, нет!.. Запас «тишины» окончился, больше я туда не пойду. И не поеду в лагерь, буду ей во всем помогать: мыть полы, ходить с кошелкой и покупать картошку. Она не уедет, и я не уеду. Пусть!
Он резко повернул и зашагал к городу.
Может ли это быть, чтоб дорога была бесконечной? Нет. Он видел на ней каждый камень. Шел и вдруг останавливался, задумывался.
Поднялась изнутри волна и накрыла его с головой, всего — с заботами об экзаменах, с дурацкими Аней и Геной… Еще недавно эта история казалась ему такой оскорбительной, важной.
«Влюблен»!
Пусть все по мне ходят, пусть делают что хотят, лишь бы мама, мама…
Он шел к городу. Проезжали мимо автобусы и легковые. Саша завидовал каждому встречному человеку… Ведь тогда… тогда она уже знала что-то, когда сказала ему про Бабича. «Если что-то со мной случится…» Не такой она человек, чтобы зря сказать. Не такой она человек, нет!
Центр города. Привычное здание гостиницы. К тете Терезе? Нет!.. Дальше, дальше, по звенящим улицам города.
Еще не жарко… Свежа земля в городских скверах. Вот скамьи, деревья, коляски с детьми, Мамы переговариваются друг с другом.
Где бы место найти?.. Вот дерево. И скамья.
Очень старое дерево с отмирающей веткой, свесившейся до земли. Ветер! Он засвистел на губах у Саши, приподнял его волосы, дунул а ухо. Саша сидел на мыске, в сквере, окутанный ветром, как одеялом.
И вдруг как будто бы повторился его недавний нелепый сон.
Он увидел Ушинскиса — только живого и всамделишного.
Ничего особенною в том не было, что человек захотел пройтись весной по одному из скверов, расположенных возле театра. (Как-никак, а при всей своей известности Ушинскис тоже был человек.) Вот… Шагает… На длинных ногах. В руке — сучковатая палка, на шее — шарф.
Все глядят ему в спину и шепчут: «Ушинскис, Ушинскис».
Как это скучно, должно быть, что все на тебя оглядываются! На Сашу тоже, случалось, оглядывались. Говорили: «Красивый мальчик». Он был готов провалиться сквозь землю. «Красивый»! Пусть это радует девчонок. Красота мальчика — сила и мужество.
Ушинскис прошел по аллейке, где ветер дул с Боливажиса, Остановился и постоял немножко — как капитан на мостике, прищурившись, глядя вперед… Прошел мимо скамьи, где укрылся Саша, тронул ветку дерева — ту, что начала отмирать. Он ее тронул, как бы поиграл с нею — и дальше, дальше пошел ее оглядываясь.
Мальчик подхватил ветку и заметил вдруг, что вся они покрыта едва приметными листиками, спрятанными в желтоватых почках.
Немыслимо, невозможно! Неужели же скрывшийся человек прикоснулся к ветке и та ожила?.. Нет. Листки были так малы и робки, что Саша сперва их просто не разглядел.
Он опять посмотрел на ветку. Листки на ней словно стали крупней, заметней… Что это: чудо или воображение?! Ветка! Живая ветка! Ожившая.
Мама больна, но она поправится: теперь он в это верил, он это знал.
Он уехал в лагерь, потому что она настаивала. Настаивала спокойно, не повышая голоса. Не спросила, согласен он или нет, — попросту, по-деловому начала его собирать: продергивала резинки в его трусы, стирала майки, складывала в чемодан его старые, перечиненные рубахи и даже купила ему недорогой плащ.
Он сказал ей:
— А я не поеду, мама, Я не хочу.
Она и обсуждение не вступала, только махнула рукой— словно комар жужжал у нее над ухом.
Когда-то, когда Саша был маленьким, он на лето уезжал к бабушке (маминой маме). Он отлично помнит прохладные комнаты ее деревянного дома, ее старый комодик, покрытый кружевной самодельной скатертью, к двух коз, что паслись недалеко от дома.
А еще был колодец! Саша в него глядел: становился на цыпочки и глядел. Помнится, он видел свое отражение— глаза и белесые волосы, затененные прохладной колодезной тенью. Все было будто впаяно в небо, тоже затемненное тенью колодца, — серое небо и бегучие облака. Он кричал: «Гугу-гу!» И колодец ему откликался: «…y-y-y» — прохладным и круглым голосом, ударяющимся о стенки. Бабка пугалась, что Саша сейчас упадет в колодец. А он хохотал, и колодец ему отвечал хохотом. Саша знал, что не упадет: он и сам немножко боялся колодца.
…А еще — грибов было очень много в лесу у бабушки. Они вместе ходили, собирали грибы. Глаза у него были зоркие, к тому же ростом он был мал, глаза его близко от грибных шляпок… Гриб, и еще один. Ух, как много было грибов!..
Бабушка знала сказки. Ночью, когда гасла лампа, входила луна в окошки дома. Сашу бабушка устраивала на лежанке, сама — а кровати. Раздавался мягкий ее, неторопливый голос, мешался со светящейся дорогой луны на полу, в деревянном доме. Бабка рассказывала при маленьких человечков, величиной с палец. Они жили в лесу и звались «гномы». И чего-чего только человечки не делали, особенно по ночам, — всю работу за человека: башмаки тачали, полы подметали, варили похлебку… Утром все было готово. И все это делали человечки. Для каждого листика на деревьях они шили кафтанчики на крошечных пуговках — таких, малюсеньких, что не углядеть. Они усыпали лес хвоей, а осенью — желтеющими листками Много-много дела было у человечков, дела таинственного, они только и ждали тишины и людского сна — забытья.
…А еще у бабки зимой была в доме большая елка. И пироги. Приезжала мама, они сидели за общим столом, у елки. А на елке — серебряные монеты, и серебряный дождь, и корзиночки из стекла. Бабушка была настоящей мамой. А мама так просто — сестрой, и все. Бабушка его гладила по волосам, он взбирался к ней на колени и для этого снимал тапки.
Это было очень, очень давно: ему было тогда три года, и уж ему казалась теперь, что он навсегда об этом забыл. До тех пор не помнил, пока не раздался дальний, первый сигнал тревоги. Он черпал из прошлого утешение и уют, которых ему так сильно недоставало. За дальним занавесом дремало оно — его раннее детство. Но вот раздвинулся занавес, из леса шагнули все зеленые человечки, чтоб принести ему из зеленых подносах равновесие и покой. На подносах лежали сказки, и голос бабушки, и отражение луны, с которым мешался бабушкин голос.
Скоро ему минет семнадцать лет (через восемь месяцев!). Он закончит школу. Так почему же теперь, именно теперь он вспоминает о бабушке?.. Время ли сейчас вспоминать о ней?
Однако, сидя у реки с удочкой, в тишине дня, опустив и холодную воду ноги, там, где мешался свет с тенью, он ясно видел бабушкин дом, освещенный луной, слышал ровный бабушкин голос.
И на душе у Саши было до того тяжко, что он не мог подолгу оставаться один. Он играл в волейбол и плавал. Он помогал вожатому управляться с маленькими. Как и в школе, маленькие почему-то за ним постоянно бегали:
— Са-а-ша!.. Саша!..
Случилось так, что четверо из младших ребят заболели гриппом. Их поместили в бокс. От скуки они дрались, кидали друг в друга подушками.
Саша начал приходить к ним по вечерам. Он читал им вслух, он читал им Андерсена — про русалку и все такое…
— Давайте не зажигать свет, — предложил как-то вечером Саша. И стал зачем-то рассказывать про человечков.
Он рассказывал очень подробно и хорошо, какие на человечках джинсы и башмачки. Человечки толпились под окнами бокса, гуляли по темным дорожкам. Это они (человечки) подкрадывались к реке, где был закинут невод. Человечки руками ловили рыбу — и в невод, в невод! На деревьях они сидели и раскачивали листки. Весь мир был населен человечками в зеленых и желтых джинсах, в коричневых башмаках. Ноги они никогда не мыли (ноги у человечков были зеленые, тонкие, как у кузнечиков). Саша соорудил из спичек крошечных человечков. Сделал им одежду из зеленой и желтой бумаги…
— Удивительный у него подход к малышам, — говорил о Саше вожатый. — Фантастика! Они его беспрекословно слушают.
Секрет был прост. Он их не поучал, не воспитывал. Он их просто любил (их и зеленых маленьких человечков).
Раз а неделю Саша получал от матери письма, посылки: лук, чеснок, носовые платки, как-то раз бутылку с соком шиповника. В гости за целое лето мама ни разу не приезжала. Он этому не удивлялся: никогда она не навешала его.
Осенью автобус с ребятами двинулся по направлению к городу. Саше вожатый поручил младших (до города все же два с половиной часа).
— Рассказывай! — потребовали ребята.
— Я вам не шарманка, — ответил Саша (он неточно знал, что такое шарманка). — Днем вообще про такое не говорят.
— Саша! Гляди: вот старая мельница. Они там живут, да?
— В тех местах, где растет трава и где можно спрятаться. Днем они спят, подложив под головы свои шляпки.
— А какие шляпки, скажи?
— Береты. Как у нас с вами. Сами бы могли догадаться. Только береты у них зеленые… Не приставайте! Я хочу спокойно смотреть а окно.
Поля бежали навстречу, фермы, коровы, низко опустившие головы. Первые пригородные домишки. И вот он — город.
— Остановитесь!.. Я дома.
Автобус остановился. Саша со своим чемоданчиком выпрыгнул на дорогу.
Метла не стояла прислоненной к стенке сарая. Разумеется, мама ее убрала. Дверь заперта. (Ясно — мать на работе, ведь еще день).