летом, он сам разыскал меня и сказал, что мулла велел ему во время отпуска повсем сложным вопросам обращаться к русскому батюшке.
Накрыльце
Конец августа. Тихий,солнечный, по-осеннему прохладный день. Ни слепней, ни комаров, ни мух — толькопаутинки летают.
После службы мы состарым знакомым — настоятелем небольшого монастыря, приехавшим меня навестить,ходили по грибы. На обратном пути заглянули в магазин — купить хлеба, а тамобеденный перерыв. Сели на крылечко — ждем, отдыхаем.
Подошел хромой мужичок —инвалид военного времени. Поздоровался, примостился рядом на истертых досках.Потом по дороге из школы привернул учитель математики — молодой человекодинокого образа жизни. Сидим, молчим.
Тишина.
Где-то вдалеке слабозатарахтел мотор. Громче, громче… Появляется мотоцикл с коляской. Веселыйэлектрик, приветствуя, машет рукой. За спиной у него какая-то женщина, вколяске — удочки.
— Это приезжая, —говорит хромой, щурясь от папиросного дыма, — отпускница.
— Она, по слухам,легкого поведения, — тревожится преподаватель.
— А для такого дела —особо тяжелого и не надо, — заключает хромой.
И опять тишина.
По пыльной обочине бежитБарсик, тащит в зубах котенка. Увидев меня, останавливается, бросает котенка имяукает неприятным голосом.
— Ну и чем мы егокормить будем? — спрашиваю я.
Барсик снова мяукает,подбирает котенка и бежит дальше.
— Что это он? —изумляется архимандрит.
— Да Нелькина кошечка отнего родила, — объясняет хромой, — а Нелька — и сама шалапутная, и кошчонка ее,видать… Доверия к ним нет, он и забирает детишек на хозяйский кошт…
— А как кормить-то? —недоумевает архимандрит. — Котенок-то еще совсем маленький, грудной, наверное…
— Да никак, — отвечаю. —На какой-нибудь попутке отправим назад. Он их приносит каждый день, я каждыйдень возвращаю…
— Вот скажите, —вскидывается вдруг хромой: — как это вы в религию ударились?
— Да мы вроде и неударялись, — надоел мне этот безответный вопрос.
Но отец архимандрит —богослов вдумчивый и обстоятельный, а кроме того, в своем малолюдном монастыреот общения не переутомился:
— Господь каждому даритверу, а мы отказываемся, как капризный ребенок, которому подносят ложку ко рту.Один раз смири упрямство, прими дар, — и тебе откроется истина…
— Идеалистическая, —иронично вставляет учитель, — а мир — материален.
— Полагать, чтосуществует только то, что можно пощупать — и есть идеализм, — чеканитархимандрит: — Вера — это реализм. Она включает в себя представление о миревидимом и о мире невидимом. А истина — вообще одна: "Аз есмь путь и истинаи жизнь", — сказал Господь наш Иисус Христос…
Это пространноезаявление надолго погружает всех в состояние глубокой задумчивости. Мы смотримв беспредельную даль неба, испещренную белыми полосами самолетных следов: наднами проходит воздушная трасса из Европы к Тихому океану. Когда-то мнедоводилось летать по этому пути: я видел из поднебесья речку, шоссе, своюдеревню…
— А вот у меня ещевопрос, — снова учитель: — Вы говорите, что истина одна — Христос, а при этомхристиане разделены на православных, католиков и так далее?..
— Это просто, — сготовностью отвечает архимандрит: — Те, кто остался при Кресте на Голгофе,называются православными. Некоторые решили, что не обязательно находиться насамой горе, когда под нею богатый еврейский город: спустились вниз, в харчевню,и оттуда смотрят на Крест. Это — католики. Другие вообще пошли в услужение торговцами ростовщикам. Это, стало быть, протестанты…
— А, к примеру,Свидетелей Иеговы где разместите?
— На ступенькахсинагоги. Да они и вышли из ее дверей.
— Пусть так, аразногласия между самими православными по поводу календаря?
— Ну, кой-кто не выдержалдолгого стояния у Креста и отступил на шажок-другой. А сербы и мы — остались.Заметьте: сербы и мы… Лишь наши Церкви отказались менять календарь, да и вообщесохранили в неприкосновенности заветы, переданные апостолами от самого Христа.
И это — главное. То естьдело не столько в цифрах и астрономии, сколько в преданности Христу.
Так что, молодойчеловек, понятно вам, кого больше всех должны ненавидеть и те, кто убил Его, ите, кто сошел с Голгофы?..
Учитель хочет ещечто-нибудь возразить, но хромому непонятности надоели, и он круто меняет ходразговора:
— Не знаю, дадут или недадут пять буханок?
— А на кой вам столько?— спрашивает учитель.
— Как "накой"? Для поросенка! — удивляется его несообразительности хромой.
— А-а, — кивает учитель,— ну, конечно, для поросенка. Я тут как-то подсчитал, во что обходится вамцентнер дрянного сала, произведенного из хлеба и молока: вышло, что можно наэти деньги съездить в Питер или в Москву, купить тот же центнер самых лучшихкопченостей да еще Третьяковскую галерею или Эрмитаж посмотреть. Я уж не говорюо затратах труда: каждое утро в пять вставать, готовить пойло, кормить, убиратьхлев — это у вас никогда в счет не шло, вы себя, наверное, и за людей несчитаете…
Хромой обиженноотворачивается и закуривает.
— Фантастические люди! —продолжает наш математик: — Никто из них сроду не пробовал молодой картошки: досентября едят старую…
— Ну дак она еще растет,вес набавляет, — обиженно поясняет хромой.
— Вот-вот, —подхватывает учитель: — "вес набавляет"… Я завез сюда кабачки —хорошо растут почему-то, — так народ спрашивает меня, как я ем кабачки, если обних и бензопила зубья ломает? Говорю, не ждите, пока с газовый баллон вырастет,а мне в ответ: "Они же еще растут, вес набавляют"… Так и не едят:вырастят и — на семена, на следующий год снова вырастят — и снова на семена.Зачем?..
Никто из нас не можетответить.
— Хоть чем-нибудьинтересовались бы, — обиженно продолжает учитель. — Я на уроке деткамрассказываю о полярных сияниях, которые зимой тут частенько бывают, а они дажене знают, что это такое. Родителей на собрании попросил выйти с детьми из дому— посмотреть, а мне отвечают: некогда — вечерами многосерийные фильмы…
— А чего оно есть —сияние это? — поинтересовался хромой.
— Ну вот, видите? —учитель горестно указал на него рукою.
— Не, ну чего — сполохичто ли?
— Сполохи, сполохи, —успокоил я старика.
— А-а… Ну это, говорят,бывает… Правда, сам я ни разу не видел — врать не буду.
— Вот, — победновосклицает учитель. — А то еще по лесным опушкам — горы валунов: это ведь отдревних цивилизаций — как в Шотландии…
— Это — от трактористов,— растерянно возражает хромой: — Они каждый год камни с полей вывозят…
— Точно? — учителькраснеет.
— Точно, — вынужденподтвердить я.
— Да ты не кипятись, —успокаивает его архимандрит, — все будет нормально…
Наконец, являетсяпродавщица. Покупаем хлеб, выпрашиваем пять буханок хромому и расходимся.
Барсик вылизывает чутьживого котенка, лежащего у закрытой двери, и взглядывает на меня. В который разначинаю втолковывать ему, что мы не сможем выкормить его чадо, а Мурка эта,какой бы беззаботной она ни была, все-таки мамаша и имеет возможность дляпрокормления таких мелких детишек. Останавливаю проезжающий мотоцикл: электрикговорит, что вода высокая, клева нет, но, судя по его смущенному виду,отпускница оказалась совсем не легкого поведения. И сидит она теперь не заспиной у него, а в коляске, с удочками, чтобы, стало быть, даже и не касатьсяухажера. Вручаю ей котенка и прошу электрика поскорее свезти доходягу домой.Они уезжают. Барсик долго нюхает след мотоциклетных колес, а я смотрю на него идумаю: неужели опять побежит в село за котятами? Но нет: вернулся во двор.
— Не иначе, убедил тыего, — оценивающе произносит архимандрит.
И мы отправляемся жаритьгрибы.
Соборование
Уговорили меня военныелететь за шестьсот верст в таежное зимовье, чтобы причастить и пособороватьтяжко болящего. Случай, конечно, исключительный, и я сам сразу не мог понять,какое отношение имеют офицеры нашей дорожно-строительной части — кпромысловику, затерявшемуся на одном из притоков далекой реки, и каким боком ковсему этому касателен я. Выяснилось, что кто-то из командиров некогда побывал втех краях на рыбалке, познакомился с охотником, а потом к нему летали и закрасной рыбой, и за пушниной, из которой шили шапки и воротники своим женам.Мое же касательство объяснялось тем, что таежный человек этот был верующим и,заболев, стал требовать батюшку, а ближайшим из батюшек, как ни прикидывали,оказывался я. То есть, измеряя по карте, можно было отыскать священника ипоближе, но доставить его к болящему — никакой возможности не было. А через нашрайон проходила нитка газопровода, тянувшаяся как раз из тех диких мест, ивдоль нее регулярно летали патрульные вертолеты. По всему выходило — надолететь.
Рано утром, затемно еще,отвезли меня из деревни в аэропорт. Гляжу — стоит среди заснеженного поля Ан-2на широких лыжах. Говорят, что все, мол, очень здорово получается: наперекладных вертолетах лететь было бы долго, а этот борт (все бывалые людиговорят именно борт, а не самолет) доставит меня вместе с каким-тооборудованием в далекий город, откуда до зимовья рукой подать. К тому же,говорят, борт этот — аж из самой Москвы, и, стало быть, пилоты — мои земляки.
Взлетели. Сначала я всепосматривал в окошко, угадывая знакомые деревни, потом пошли сплошные леса…Вспугнули стадо лосей. Они бросились прямиком через речку: лед проломился,однако лоси легко выбрались на другой берег и успокоились — мы уже пролетелинад ними. Потом я задремал.
Проснулся от крика:пилоты что-то громко кричали друг другу, ударили по рукам — наверное, спорили.В другой раз проснулся без всякого повода: посмотрел за окошко: опять гонимлосей — тех же самых, через ту же речку, но в обратную сторону. Пока ясоображаю, по какой причине мы могли совершить столь неожиданный маневр, внизуоткрывается барачный ансамбль знакомого мне поселка. Ан-2 садится между двумярядами воткнутых в снег сосенок, обозначающих взлетно-посадочную полосу, искользит прямо к избушке диспетчера.