верхотуре.
Наконец, все необходимыедействия были завершены, и благочестивые тоже получили свою награду. А с ними икрановщик, у которого "двенадцать, потому что одиннадцать".
Тут вновь подошелнепонятливый работяга:
— Он ползет назад. —Человек, действительно, полз в обратном направлении.
— Ну, может, паря, емучего там не поглянулось, — устало отвечал староста.
Работяга перешел черездорогу, заглянул в канаву и изумился:
— Канава-то полна воды —он ведь так утонуть может…
— Ну, сюда как-топереполз и обратно переползет… Должно, брод знает, — пояснил староста.
Когда человек вполз надорогу, как раз подъехал колесный трактор. Остановившись, чтобы пропуститьползущего, тракторист не проявлял к нему ровным счетом никакого интереса ивесело переговаривался о чем-то с напарником. Потом, не прекращая своейувлекательной беседы, они поехали дальше.
— Переполз! — закричалработяга, карауливший возле канавы.
— Я ж говорил тебе, —вздохнул староста.
Мы посидели на прогретомцерковном крылечке, обсуждая все совершившееся, вдруг вспомнили, что сегодняеще ничего не ели, и направились к председателю колхоза, приглашавшегопразднично пообедать. Шли прямиком, через луг, весело пестревший желтенькимицветочками мать-и-мачехи. Наткнулись на несчастного ползуна: он лежал, упершисьголовою в трухлявый венец заброшенного амбара, и перебирал руками, пытаясьпродвигаться вперед.
— Сбился с курса, —определил староста.
Мы взяли человека подмышки, отволокли за угол и опустили на траву, сориентировав по указаниюстаросты:
— Во-он его дом, пущайтуда и ползет.
Он и пополз себе.
Старшой
Отправляя меня к местуслужбы, архиерей предупреждал, что в районе том есть угол, заселенныйстарообрядцами. При этом он ссылался на миссионерский отчет столетней давности— более свежих известий в наличии не было.
Я принял наставление сподобающей случаю ответственностью и терпеливо ожидал противоборства. И его часпришел. Однако сущность этого противоборства оказалась столь неожиданной иневероятной, что поначалу я воспринимал его, как нечто не вполне реальное: какбред, анекдот или сон. Ну, действительно, мыслимое ли дело: людей, причисляющихсебя к ревнителям старого обряда, приходилось чуть ни силком к обряду этому иподталкивать… А беда была в том, что "эти люди, остававшиеся, — какутверждал миссионер, — в семнадцатом веке", успели уже из достопамятноговека выпасть и обрушились в доисторическое безвременье. О чем, к прискорбию,даже и не подозревали. Но по порядку.
Всякое доброе дело,известно, должно начинаться с молитвы. На подступах к заповедному уголочку былразоренный храм: крыша дырявая, стекол нет, пол прогнивший… Начали в немслужить. И дождем нас через высоченные оконные проемы заливало, и снегомзаваливало. В мороз рядом с храмом разводили костер — погреться, а то можнобыло окоченеть до серьезных последствий.
Я в этом костре иботинки сжег, и сапоги — от замерзания всякую чувствительность утратил. Пока, кпримеру, служишь водосвятный молебен, вода в бачке заледеневает, и, прежде чемпогружать в нее крест, приходится разбивать им ледяную поверхность. За святойводой народ приходил с банками: бутылки для этой цели здесь не годились —льдинки в горлышки не пролазят.
Черед восстановленияпрост: крыша, окна, пол, отопление. Стали собирать капитал на кровельныеработы. Скопили, наняли в колхозе бригаду, которая подлатала дырявую крышу.Потом застеклили окна. А на все остальное у поиздержавшихся прихожан средствнедоставало.
Пришлось знакомиться сместными руководителями, а попутно и с прочим народом, в церкви непоявляющимся. И вот тут-то "прочий народ" стал проявлятьпротивоборство, неожиданный смысл которого подействовал на меня ошеломляюще…
Однажды попадаю я безприглашения на похороны — в том углу меня никто никогда не приглашал ниотпевать, ни крестить: говорили, что сами справляются. А тут мы с председателемколхоза ездили как-то на пилораму по поводу досок для церковного пола и вкакой-то деревне угодили на похороны.
Стою я тихохонько вкоридорчике и слушаю самостийное отпевание. Прочитали по рукописной тетрадкесемнадцатую кафизму — псалмы, которые и подобает читать при заупокойныхбогослужениях, а потом началось нечто невообразимое: по той же тетрадке сталичитаться заклинания, обращенные к солнцу, ветру, дождю, огню и деревьям… Когдагроб выносили на улицу, одна из бабулек с грохотом опрокинула стол, на которомдо сей поры располагалась сосновая домовина, перевернула табуретки и трижды изовсех сил хлопнула дверью.
Я поинтересовался, чтовсе это должно означать?
— Это по-нашему,по-старинному.
Потом на кладбище другаяуже бабулька вдове за шиворот ледяной земли сыпанула. И опять мне сказали, чтоэто "по-нашему, по-старинному". После похорон «старинные» обступилименя и стали расспрашивать, все ли хорошо они делают.
— Гражданочки дорогие, —говорю, — где ж вы этих безумных песнопений-то понабрались?
— Что-то, — отвечают, —сами из газет и журналов переписываем, а что-то нам дает наш старшой.
— За стол, дверь,табуретки и прочие такие дела, — говорю, — старообрядцы поставили бы вас напоклоны до конца ваших сумеречных дней. А «молитвы» эти — суть колдовскиезаклинания, которые во множестве печатаются теперь всякими ведьмами иколдунами, и какое ужасное наказание полагается за это по вашим уставам — дажеи вообразить не могу.
— А по вашим?
— Вы отлучили себя отХриста. Вернуться можно лишь через покаяние.
На том и расстались.
Меня по-прежнему неприглашали в тот угол ни крестить, ни отпевать, но в храм стало приходить всебольше и больше народу. «Старинные» чувствовали, что в своем самосвятстве онизабрели невесть куда, и старательно выкарабкивались с помощью исповеди исоборной, вместе с нами, молитвы на богослужениях.
Однажды явился и сам«старшой» — гладко выбритый, не по-крестьянски холеный мужик лет шестидесяти.Во время службы с лица его не сходила кривая ухмылка, а потом он подошел ко мнеи громко вопросил: видел ли я, что он крестится двумя перстами? Я помолчал,раздумывая, что еще может последовать за этим бессмысленным вопросом, а онпобедным взором обвел прихожан, собравшихся вокруг нас.
— Ты, — говорю, — почемубез бороды?
Он растерялся:
— Причем тут это?
— А притом, что тебя нив один старообрядческий храм не пустят. Да и крестишься ты, хоть и двумяперстами, да когда ни попадя. Так что, отец, тебе до старого обряда — как долуны. А уж за те сатанинские заклинания, которые ты понахватал из безбожныхгазет и которые навяливаешь теперь своим подопечным, собратья твои, колиузнают, могут тебя и анафеме предать — за ними не задержится.
— Не из газет, а израдио, — возразил он: — Там передача такая есть — про старинудревлеправославную, женщина одна рассказывает — у бабки своей научилась…
— Да знаю я этупередачу: старина там не древлеправославная, а доправославная, и женщину эту поМоскве знаю…
— И что?
— А то, что ведьма она.Цивильная такая, городская, не на помеле, а на «Мерседесе», но — ведьма. И бабкаее была ведьмой, самой что ни на есть натуральной, знаменитой на всю тутошнююгубернию…
— Все равно, — говорит,— истина у нас. И книги правильные — тоже у нас…
И сильно заинтересовалименя эти древние книги. А он: непросвещенному, мол, давать их нельзя.
Но тут прихожане, снетерпением ожидавшие исхода противоборства, дружно набросились на него:показывай, дескать, книги! Направились мы к его дому, остановились на крыльце:мне, как «непросвещенному», входить в дом «просвещенного» было нельзя.
И выносит он книжицу:замусоленную такую, карманного, как теперь говорят, формата, в кожаномпереплете. Мне, сказать правду, стало ясно: это либо Требник, либо Служебник —одна из двух главных служебных книг любого священника, столетиями ужепереиздающихся почти без изменений.
Протягиваю руку, а онговорит, что не достоин я касаться святыни, в которой главнаядревлеправославная тайна. Тут народ совсем осерчал и потребовал передать мнесвятыню с главною тайной. Перед столь смелым натиском старшой не устоял.Раскрываю: так и есть — Требник. Полистал я странички и почувствовал трепетноетепло к неведомому собрату и сослужителю.
Вот чин крещения: послепогружения в купель следует листочек, покоробившийся от воды — тут всегда рукимокрые, а там, где написано: "Печать дара Духа Святаго" и совершалосьмиропомазание — тонкий запах благовонного мира. В конце водосвятного молебна —тоже покоробленные листочки, и всюду — пахнущие медом кляксы свечного воска…
Раскрываю последнююстраничку и даю старшому:
— Читай.
— Не имею, — говорит, —правов открывать секретную тайну.
— Стало быть,по-церковнославянски ты не понимаешь?
А он заладил: тайна датайна.
— Что ж, — говорю, —слушай: "Во славу Святыя, единосущныя, животворящия и неразделимыя Троицы,Отца и Сына, и Святаго Духа"…
— Вот она и есть —главная тайна, — самодовольно перебил он.
— Если насчетединосущности Троицы, то это, действительно, величайшая тайна — ты прав. Нослушай дальше: "Повелением благочестивейшаго самодержавнейшаго великагогосударя нашего Императора Александра Павловича, всея России; при супруге егоблагочестивейшей государыне Императрице Елисавете Алексеевне"… Продолжать?
Потрясенный услышанным,он молчал. Народ тоже молчал в растерянности.
— Ну ладно, — говорю: —тут еще упоминаются: матушка его, Императрица Мария Феодоровна, цесаревичКонстантин Павлович с супругой, Великие князья, княгини и, наконец:"Благословением же Святейшаго Правительствующаго Синода напечатается книгасия в царствующем великом граде Москве"…
Втолковал ему, что это —официальное церковное издание, где, кстати, можно найти и молитву об усопшихгосударях Алексее Михайловиче и Петре Алексеевиче, не больно-то почитаемыхнастоящими его единоверцами.
— Что ж ты, братец,народ дуришь?..
Он повернулся и ушел вдом. Я было протянул ему вслед книжицу, однако общество благословило не