серое зимнее утро, прямая асфальтовая черта, лоси, поземка, обволакивающаясапоги снежной пылью, и мы стоим рядом: Васильич, Краузе, доктор, его отец и я,— все еще живы, все еше крепкие мужики и все вместе еще… Лишь спустя годывыяснилось, что именно в эту минуту архиереем было принято решение, о которомиз всех нас догадывался один Васильич.
За ружьем и теплойодеждой я попал к старому другу только весной.
— Я ж говорил, что уархиереев ничего так просто не бывает, а вы, разгильдяи, не верили. Потому и вкабину тебя посадил — думаю: если уж ты уготован для рукоположения, то, — онуказал пальцем в небо, — будешь выведен, а заодно с тобою и мы. Вот так-то,отец диакон, а ты еще обижался…
Равелин[1]
Дом этот сохранился. Идоныне пассажиры дальних поездов, непрестанно снующих в обе стороны, могутчерез окошки вагонов наблюдать диковинное сооружение, напоминающее собою мощныйдот, которому дерзкий зодчий постарался придать черты классическогоевропейского коттеджа.
Перед домом, а фасадомсвоим он обращен к железной дороге, один ряд тополей — ровесников дома, давнопереросших его двухэтажную высоту. И более ничего рядом нет: ни строений, нистолбов с электричеством. Посему внимательный наблюдатель не может не удивитьсяи не задуматься: какая жизнь возможна в этом фортификационном сооружении, когдарасположено оно в таком нежилом и даже пустынном месте?.. Прав будетвнимательный наблюдатель: нет здесь никакой жизни.
Но была. Былоэлектричество, был колодец, баня, сарай, была дорога, переезд, шлагбаум, будкастрелочника, стрелка, ветка на торфоразработки, еще стрелка и тупичок… А всамом доме частенько собирались битые жизнью, веселые люди, называвшие домравелином.
И был у равелина хозяин:военлет Ермаков, вдосталь налетавшийся над германской землей и после войнывознамерившийся построить дом наподобие немецких, но покрепче. Без проекта,так, по одному лишь творческому произволению, но этого оказалось достаточно.
Военлет Ермаков,прозывавшийся для краткости Ермаком (при этом имя его за ненадобностьюзабылось), всегда был притягателен для меня. Вероятно, потому, что в жизни еговоплотилось нечто, чего бы и мне хотелось, да вот не сподобился. Жизнь этаразделялась в моем восприятии надвое: самолеты и охота.
Была, впрочем, еще одначасть, может, даже эпоха, длившаяся всего три дня, однако она существуетособняком, потому что в ней — запредельное чудо.
Что же до архитектурныхизысканий героического военлета, то они, при всей их несомненной художническойдерзости, на самостоятельную часть претендовать не могут. Хотя и отражаютнекоторые черты этой оригинальной личности.
В кругах авиаторовЕрмаков был человеком довольно известным. Некоторые военные историки как раз сего именем связывают случай, раскрывший неожиданные возможности штурмовикаИл-2. А дело было так. Возвращаясь с задания новехонькие, только чтопоступившие на вооружение штурмовики попали под обстрел. Один из них получилзначительные повреждения, отстал o от своих и еле-еле тянул над лесной дорогойк линии фронта. Впереди показалась колонна пехоты противника, направлявшаяся напередовую. Боезапас был израсходован, и пилот, снизившись до двух с половиноюметров, так и прошел над колонной… Когда он вернулся, обнаружилось, что в полкприбыла группа конструкторов, желавших узнать, как показывает себя новыйсамолет в боевых условиях. Они уже расспросили других пилотов, вернувшихсяраньше, и теперь набросились на изрешеченную машину, которой уже и не чаялидождаться.
С пробоинами им все былопонятно, но непонятно было, почему фюзеляж заляпан какими-то ошметками и отчеголопасти винта оказались наполовину обгрызенными. Летчик был вынужден доложитьвсю правду и, надо полагать, ожидал наказания, потому что обычно за правдубывает от начальства неуклонное наказание, но против ожидания и вопреки всякомусмыслу на сей раз наказания не случилось: и генералы, и дядечки в черныхштатских пальто молчали, — и неведомо было, какие технологические соображениясвершались в их конструкторских головах.
Потом один спросил:
— И как же машина веласебя при этаких параметрах?
— Как утюг[2],— понуро отвечал летчик. И, похоже, в его ответе содержалась некая научнаяточность, потому что лица и генералов, и штатских вмиг просветлели.
— Да это еще что! —летчик воспрянул духом. — Мы тут, когда праздновали день рождения нашегокомэска… — он собирался рассказать нечто еще более впечатляющее, но командирполка судорожно перевел разговор на другую тему.
Теперь, конечно,достоверно не установишь: Ермаков ли воевал таким образом или не Ермаков. Аможет, и Ермаков, и кто-то другой, и третий… Но воевал он много и довоевался доЗолотой звезды.
После войны он освоилдругой редкостно замечательный самолет — Ил-28, на котором возросло множествовоенных и гражданских летчиков. Самолет был послушен и прост в управлении, кактрактор, однако судьба его оказалась печальной: все машины были изведены вовремя разоружения, затеянного Никитой Хрущевым — первым в череде безблагодатныхправителей, не умевших вместить в себя ни географию России, ни ее историю.Ермаков служил летчиком-инструктором, пока не исчезли "двадцатьвосьмые", потом вышел в отставку и впредь уже занимался только охотой.
Собственно, в основномдля охоты и строился равелин. Дело в том, что торфяные карьеры, выработанные втех местах, со временем наполнились водой, обросли кустарником и превратились взамечательнейшие охотничьи угодья. Писатель Пришвин, знавший, как известно, вохоте толк, наведывался в те края и, по слухам, не раз останавливался вравелине.
Надо сказать, чтонастоящими охотниками в тогдашние времена почитали лишь избранных, то есть тех,для кого охота — неодолимая страсть, вроде любовной, а может, и посильнее,словом — пуще неволи. Были еще «мясники», гонявшиеся за мясом, обычно за лосем,и, наконец, промысловики, профессионально занимавшиеся добыванием пушногозверя. Если к «пушнякам» настоящие охотники относились, хоть и без восторга, нос уважением, то «мясников» откровенно презирали: охота — праздник страсти, астрасть всегда расточительна… Какие уж тут могут быть поиски выгоды? И «мясник»ни при какой погоде не мог попасть в компанию к любителям вальдшнепиной тягиили, скажем, к гончатникам. То есть путь в приличное общество был ему навсегдазаказан.
Ермаков, понятное дело,принадлежал к числу охотников настоящих, потому-то и построил свой равелин вэтом месте: утиная охота — дело азартное, только успевай мазать даперезаряжать. Общество ему составляли самые разные люди, но главных приятелейбыло двое: друг детства, ставший известным писателем, и дальний родственник,вышедший в большие железнодорожные начальники. Без этого родственника, кстати,равелин бы и не построился — поди-ка завези в этакую глушь цемент, кирпичи,доски… А ему все это было легко — он и на охоту ездил в отдельном вагоне: вМоскве вагон подцепляли к скорому поезду, на ближайшей к равелину станции —отцепляли, и далее паровозик-кукушка доставлял вагон в тупичок.
Построив равелин,Ермаков стал пропадать в нем сначала неделями, а потом, по мере ухудшенияотношений с женой, и месяцами. Жена приезжала "на дачу" толькооднажды и сразу же возненавидела и тянувшуюся до самого горизонта сырую низину,столь милую сердцу Ермакова, и сам дом, который, при всей своей наружнойзамысловатости, был внутри необыкновенно уютен. Думается, однако, что причиноюоказался не унылый пейзаж и не мрачность равелина, а то, что в отношениях этихлюдей доброжелательность стала сменяться неприязненностью.
Отчего уж так делоскладывалось — не знаю, знаю только, что жена Ермакова была мало того чтокрасивой, она была — царственной женщиной. Хотя я видел ее только весьмапожилой, когда о прежней ее красоте оставалось только догадываться,царственность, сохранялась в походке, осанке, в манере садиться, в поворотеголовы — в каждом движении…
Познакомились они послевойны, быстро расписались, а потом все пошло как-то нескладно, не так… Была унее дочь от первого брака, заводить второго ребенка она не хотела, и, проживвместе лет десять, супруги незаметно для себя разбрелись. Даже не разводились,просто Ермаков в конце концов перебрался в равелин на постоянное жительство.Сначала он помогал им деньгами, но потом дочь ее удачно вышла замуж, инеобходимость в Ермакове совсем отпала.
И вот тут началась унего такая жизнь, какую и самое мечтательное воображение придумать не сможет:он охотился едва ли не круглый год. Скажем, десятидневный весенний сезонрастягивался у него на четыре месяца: начинал он в марте на Сальских озерах,потом перемещался в залитые половодьем заволжские степи, где сезон открывалсячуть позже, потом в Мещеру, из Мещеры — в свой равелин… Затем ехал вКостромскую область на тетеревиные тока, оттуда — в Вологодскую за глухарями… Азаканчивал где-нибудь на Ямале, где охота открывалась в июне.
Конечно, никакой пенсиина такие путешествия не хватило бы, но Ермаков воспитал столько пилотов, что вовсяком месте непременно обнаруживал кого-то знакомого, а, кроме того, любойпрофессионал сразу чувствовал в нем матерого, и потому всюду, куда только леталисамолеты или вертолеты, Ермакова доставляли бесплатно.
Интересно, что добытуюдичь он почти никогда не ел — отдавал тем, у кого останавливался, мог дажеприготовить — и очень неплохо. Каких-либо кулинарных предубеждений у него небыло, просто он считал, что достаточно ему удовольствия от охоты, а уж дичьюпусть побалуются другие. Сам же потреблял хлеб и консервы. Хирург, которыйвпоследствии делал ему операцию, очень ругал Ермакова, мол, эти дрянныеконсервы его и погубили. Но Ермаков только посмеивался в ответ: ему было жалкодоктора, который ничем не мог помочь, и хотелось как-то утешить его…
Узнав, что Ермаковсмертельно болен, жена, с которой они не виделись двадцать лет с лишком,забрала его из больницы и ухаживала за ним. С полным, впрочем, равнодушием.Собственно, никакого особого ухода он и не требовал: есть не мог вовсе,принимал иногда обезболивающую таблетку да запивал ее глоточком воды. И так,