правильного в каждом ряду должно быть нечетное число кирпичей, потому как самыйверхний — одинокий «замковый» — должен распирать своды, а у меня в каждом рядунасчитывалось двенадцать, то есть «замковых» или вовсе не было, или выходило подва.
— Так не бывает, —сумрачно говорил сосед и снова лез пересчитывать.
С большим мастером явстретился только зимой, когда приезжал в дом культуры на детский утренник.Помню, учительница вывела меня на середину зала и спрашивает:
— Дети, знаете, кто кнам пришел?
— Дед Мо-ро-оз! —грянули они, как по команде.
После утренникасталкиваюсь на улице с печником: согбенный, еле ползет. Спрашиваю, что с нимслучилось. Оказывается, вернувшись от меня он тяжело заболел: воспалениелегких, полиартрит, какие-то осложнения, — так до сих пор выкарабкаться и неможет…
— Старуха моя сильноругалась! "Что ж ты, — говорит, — дурень, сделал? Шестьдесят лет, —говорит, — у нас священника не было, наконец, появился, а ты его выгнатьнадумал? Да за это, — говорит, — такое наказание может быть…" Вот, рукискрючило: ни кирпич, ни инструмент держать теперь не могу… Велела прощенияпопросить: без этого, говорит, никакой мне надежды не будет… Так что вы уж…
Тут-то я и понял своювину: надо было в тот самый день начать молиться за бедолагу.
Спросил он еще, какзавершилась история с печкой. Я рассказал.
— А какой, —поинтересовался, — системы, какой конструкции?
— Да бросьте вы, —говорю, — какая уж там конструкция: без шапки можно спать, вот и вся система…Да в своде еще по двенадцать кирпичей уложилось…
— Так не бывает, —говорит.
— Да я и сам знаю, чтоне бывает, только куда уж теперь от этого денешься?
Он пообещал, еслиоклемается, бесплатно переложить печь и даже соглашался на нашу глину.
— Теперь, отец, пожалуй,и оклемаемся, если и сам будешь молиться.
— Придется, наверное.Старуха тоже вот… заставляет.
К весне он почтипоправился и летом приехал перекладывать печь.
— Как же вам удалосьтрубу в старое отверстие вывести — ведь все было рассчитано под специфическуюконструкцию?
— А эта, что — неспецифическая?
— И кирпичей в своде, действительно,по двенадцать.
— Виноват, — говорю.
— Коэффициент полезногодействия чрезвычайно мал: уж больно толстые стены, — то есть вы пожертвовалитеплом ради излишней прочности… А что это за лежанка? И почему две чугунныеплитки? Ну, спереди — это понятно, а сзади-то зачем?
Объясняю, что сначала,как положено, установил плитку спереди, в устье печи, но дымоход получилсяпочти прямой, и от неистовой тяги дрова вылетали под самые облака, а то, может,и выше. Тогда для усложнения дымохода и чтобы не засорять поленьями небеса,сложил еще одну плиту сзади, соединил ее вдоль стены с передней — вот иполучилась лежанка, на которой хорошо спину лечить, да и Барсику она оченьнравится: зимою, как только с драки придет — и на лежанку, окровавленную мордуоттапливать, на морозе ведь не умоешься. А тут: сядет, отворотившись от меня,языком и лапами поработает, потом, зажмурившись, оборачивается — представляетморду для обозрения: переносица исполосована, над бровью клочка шерстинедостает, одно ухо стало узорчато-кружевным, а от другого и вовсе почти ничегоосталось. Наконец, осторожно открывает один испуганный глаз — этот на месте,другой — тоже цел. "Все в порядке, — говорю, — молодец!" Он в мигспрыгивает с лежанки и, не замечая миски с едой, направляется к двери: сталобыть, еще не последний раунд сегодня…
Мастер сосредоточеннопопримолк: вероятно, продумывал технологию переделки и оценивал объемпредстоящих работ.
— Вы бы не напрягались,— говорю: — Меня эта печь вполне устраивает.
Он улыбнулся.
Впоследствии мы встречалисьнечасто, но всякий раз — с неизменной симпатией. Я испытывал искреннее уважениек этому человеку за все, что в наших печных делах довелось ему выстрадать,понять и преодолеть. Похоже, он отвечал точно таким же чувством.
Лодки
Летом, когда и в нашихпереохлажденных краях становится тепло, хотя и не настолько, чтобы можно былоходить босиком, приезжают городские отпускники — по грибы-ягоды, на рыбалку.Рыбалкой, честно сказать, не похвалишься, а вот ягод и грибов — вдосталь.Правда, с грибами однообразие: белые всё, разве что осенью — волнушки еще данемного рыжиков, а другие почти не встречаются. Зато уж с ягодами — на выбор:земляника, черника, малина, клюква, брусника, голубика, костяника, морошка,дикая смородина — красная и черная, шиповник, рябина, калина, черемуха,лекарственные какие-то, вроде толокнянки или боярышника… Может, что и забыл…
Да, есть даже редкое понынешним временам чудо — княженика: крохотная ягодка с несравненным, неземнымароматом — сорвал, положил на язык, и тебе ни ягодки, ни аромата — очень ужмаленькая, к сожалению.
Однажды разыскивает менянекая суматошная женщина, приехавшая из Москвы и, наверное, за этими самымиягодами, потому как все лицо ее в волдырях, а комарам, мухам, паутам и мошке отягодных отпускников — превеликая радость и значительное в краткой их жизниутешение. И обращается эта женщина с неожиданной просьбой: освятить какие-тостолбушки, поставленные ею в местах, где некогда располагались часовни. Я,признаться, не все понял из сбивчивого рассказа, но выходило, что ехатьпридется километров за тридцать и машину за мной пренепременно пришлют.
Назавтра я оказался вмалознакомой деревне. Сначала мы пили чай в просторной и светлой горнице, где,кстати, заказчица моя появилась на Божий свет: из потолка до сих пор торчалкованый крюк с кольцом, к которому в свой час подвешивалась извлекаемая изчулана люлька, а по здешнему — зыбка. В зыбке этой возрастала и заполошная этаженщина, ее братья и сестры, кто-то из их родителей, а возможно, дед илибабушка — столь древней была изба.
Надо к случаю заметить,что избы в нашем краю — северного сложения: метров с десяток по фасаду, сдвадцать пять — от конца до конца, и в двух ярусах, то есть пятьсот метровквадратных, да чердак еще, да подполье… Освящая такие сооружения, я поначалу тои дело попадал в безнадежность — хожу, хожу себе, кроплю и кроплю и вдругзаплутаю: кругом двери, лестницы, как на корабле, — куда идти? Тут — корова,там — теленок, это — овцы, это… это — козел-гад… Толкаешься во все сторонысреди цыплят, поросят и кошек, пока людей не найдешь… Потом уж я без провожатыхза такое дело не брался: не ровен час забредешь в самую глыбь, а хозяева темвременем подопьют и про тебя позабудут…
Вот в такой избеугостились мы крепким, душистым чаем: женщина, она только что родом здешняя, атак ведь — с младых лет москвичка, стало быть, научилась понимать в чаепитиитолк и заваривала по-московски. А потом пошли к старой черемухе у дороги. Тамстоял обыкновенный столбик в человеческий рост, какие используются для сооруженияоград и заборов. У вершины его был красиво вырезан православный крест, подкоторым в специальном углублении помещалась завернутая в непромокаемую пленкукартонная иконочка святителя Николая, архиепископа города Миры, что в Ликии.
— Часовня точно посвящаласьНиколаю чудотворцу?
— Да, я хоть и маленькаябыла, но хорошо помню икону Николы-зимнего и лампадку, правда, лампадка в моигоды уже не светила. А потом все куда-то исчезло, но часовня долго-долго ещестояла, пока не сожгли… Только валуны от фундамента и сохранились…
Действительно: четырекраеугольных камни лежали на своих основоположных местах.
Прочитав подходящие длясего случая молитвы, я окропил памятный знак святою водой, и мы отправились кзерносушилке, где, как выяснилось, в прежние времена располагалось кладбище.Здесь редко где встретишь могилу старше шестидесятых годов, когда очереднаяатака на позиции российских крестьян, проходившая под знаменем"неперспективности деревень" завершилась полной победой. И вместе сразоренными деревеньками пошли под бульдозер или в огонь недорушенные во времяпредыдущих баталий часовни, храмы, с ними заодно — и погосты.
Теперь все эти угодьябез следа сгинули в обширнейших полевых пространствах, зарастающих непролазнымкустарником, ветви которого, а по здешнему — вицы, пригодны для плетенияхороших корзин.
Но это теперь, послеочередной, обескураживающей своей молниеносностью, битвы под стягом"нерентабельности коллективных хозяйств", а тогда колхозы ещесуществовали, и разные, необходимые для крестьянского дела сооружения, тоже.
Вот мы и направились кзерносушилке — надобно было освятить крест, напоминавший о тех, кто смиреннопокоился под ногами.
Потом вернулись вдеревню и освящали столбик на месте другой часовенки — в честь Казанской иконыБожией Матери. Наконец, добрались до колодца, осквернявшегося то кошкой, токрысами, то воронами.
— А отчего они, —спрашиваю, — с такою охотою туда прыгают?
— Племянник мойсбрасывает…
Он немножко — того, — ипостучала указательным пальцем по виску:
— нынче и в армию его невзяли…
Никого из нашей деревнине взяли…
Трое призывников, и ниодин не сгодился, — разговаривала она отрывисто и торопливо.
— Из отцовскогопоколения — все мужчины деревни ушли на войну…
Из моего поколения — всепарни служили в армии…
Некоторые даже — на флоте…
А теперь мы уже не дадимзащитников Родине…
Остались одни дураки…
Таких и за тракторпосадить нельзя, не то что доверить оружие…
А кого они нарожают?..Если нарожают, конечно…
Говорю брату: батюшкаприедет, хоть сына-то окрестил бы…
Он чуть ли не с кулакамина меня набросился…
Хотя столбики и крестсам делал…
За водку, правда…
Но креститься, говорит,и за водку не буду…
И сына не дал крестить…
Николину часовню, междупрочим, брат и спалил…
Когда пришли столбиквкапывать, думала, хоть какие-то чувства в нем зашевелятся…
А он — словно колодабездушная…
Вообще-то у нас всенекрещеные…
Разве что старушка одна…
Да и я крестилась совсемнедавно… В Москве…
Спросил, кто она попрофессии: где ж, думаю, можно разговаривать таким диковинным образом?