— Начальник смены нателеграфе…
А до этого много летпроработала телеграфисткой-телефонисткой, — и без перехода начала рассказыватьо плане восстановления часовен:
— где раздобыть лес,тес, кровельное железо, у кого заказать иконы…
Я уже не успевалпринимать телеграммы и потому решился переключить аппарат:
— У нас на сегодня ещекакие-нибудь планы есть?
— Освятить дом…Пообедать… А потом шофер отвезет вас…
— Он хоть дождется?
— Конечно… Сосед…Дальний родственник… В кинопрокате работает… Машину ему на весь день дали…
И пошли мы освящать еехоромину: это был пятый подряд молебен — язык у меня стал заплетаться. Бродили,бродили — по комнатам, коридорам, чуланам, кладовкам, закутам, клетушкам иопустевшим хлевам, торопыга то подталкивала меня с одной лестницы на другую, тозабегала вперед, чтобы отворить дверь, счет которым давно потерялся.
— И последнее, —объявила она: — сеновал…
Перед нами открылосьпространство таких необъятных размеров, что я сразу заглянул в ковшик — хватитли святой водицы для окропления. Перехватив мой взгляд, она молниеноснотелеграфировала:
— У меня есть…Крещенская… Сейчас принесу… Только стойте на месте… Не уходите никуда, — иубежала.
Это был старинныйсеверный сеновал с широченными воротами для взвоза — наклонного помоста, покоторому лошадь могла взвезти сюда — на второй этаж — телегу или же сани. Здесьгужевой транспорт и разворачивался.
Наполнив ковшик, яобошел с кропилом выметенный сеновал — лишь в одном уголке лежал клочокпересохшей травы, кошенной, вероятно, еще родителями хозяйки:
— Стадион: для футбола,может, и маловат, а волейбольная площадка — как раз поместится, и зрителямместа хватит.
— Когда-то здесь ивзаправду был стадион, — улыбнулась она:
— Отец летом на косилкеработал, приносил зайчат — мааленьких…
Мы с братом выкармливалиих, — мне показалось, что она стала говорить спокойнее и мягче,
— к зиме они вырастали иустраивали гонки: по стенам, потолку — ну, по кровле…
Дом был крыт еловымидосками, вот они по этим доскам — снизу, изнутри — и носились…
Ушками вниз… Смешно…
Жили они свободно —могли и во двор выскакивать, но зимой далеко не бегали…
Так, по огороду: весьснег перебаламутят — и опять в дом…
А весной — уходили…Сначала на день-на два, а потом — навсегда…
Летом пойдешь в лес погрибы или по ягоды, встретишь зайчишку какого-нибудь: он замрет и уставится натебя…
А ты думаешь: может, этотвой выкормыш?..
Они ведь почти ручнымистановились — даже погладить себя иногда разрешали…
Скотина к ним относиласьнормально…
Собачка у нас была —спокойная такая: вообще внимания не обращала…
Кошка только…
Спит где-нибудь, а ониносятся да и налетят на нее…
Случайно или нарочно —не знаю…
Кошка заорет — и заними, да разве угонишься?..
С зайчатами этими вседетство прошло: и мое, и братнино…
А теперь вот не всегдапоздороваться снизойдет…
Особенно после того, какя окрестилась и стала в церковь ходить…
Если бы еще только он…
Мы с вами целый день подеревне да вокруг нее шастаем…
Хотя бы одного человеказаметили?..
То-то и оно: всепопрятались…
Креста боятся…
И дома — в Москве — уменя то же самое: никто в церковь не ходит…
Беда!..
Что я должна сделать,чтобы помочь им, чтобы спасти?..
Батюшка, который менякрестил, говорит, что Господь нынче дал каждой русской семье, ну — фамилии,роду, по одному верующему…
Это, говорит, как послекораблекрушения: бултыхаются люди в океане небольшими такими… кучками…
Батюшка как-топокрасивее говорил, но я слово забыла…
И вдруг одному из каждойкучки дается лодка…
И все могут спастись —места хватит…
Он протягивает им руки…
Но они отворачиваются изнай себе плюхают ладошками по волнам: мол, сами выплывем…
Вот так батюшка говорит…А вы что на это скажете?..
Я сказал, что батюшка,пожалуй, прав.
— Но тогда человек,который в лодке, ну, который уверовал, будет держать ответ за них на СтрашномСуде?..
Понятно, что преждевсего спросится с тех, кто отказался спасаться…
Но если этот, в лодке,работу свою будет делать неважно?..
Как вы полагаете?..
Я полагал, что ответ,пожалуй, держать придется.
— А у меня ничего неполучается… Бьюсь, бьюсь — никакого толку…
— Да не терзайтесь, —говорю, — все идет нормально, и в свой срок с Божьей помощью то, что должнополучиться, получится.
Тут она стала перебиратьразные человеческие недостатки, пытаясь определить, который из них более прочихмешает ей в благом деле лодочного спасательства.
— Веслами, — говорю, —сильно махать не надо, а то утопающие пугаются, да и по голове запросто можноугодить.
— Она почему-тообрадовалась этому наставлению, и мы, наконец, пошли обедать.
Потом я ехал домой идумал, что московский батюшка — молодец: оберегая неокрепшую душуновообращенной, он не стал раскрывать дальнейшие перспективы морского сюжета.Между тем сдается, что они довольно определенны: коли уж в этих лодках местахватает для всех, то новых плавсредств может не оказаться. И когда легкий бризунесет все суденышки за край видимого горизонта, не останется никого, кто могбы протянуть руку тонущему и удержать его.
Возможно, лодочки эти —наша последняя надежда, последний шанс.
Елизавета
В начале двадцатого векаместные мужички дерзновенно поползли вверх по речушкам и ручейкам до самыхистоков. Корчевали лес, строили избы, засеивали полоски земли. Народилось зерно— потребовались мельницы, накопилось хлеба — стали появляться дороги, а надорогах — постоялые дворы, кузницы и конюшни… Незаселенными остались толькоболота. Да и то, если среди болота была открытая вода, на берегах селилсякакой-нибудь угрюмый бобыль, промышлявший рыбалкой. Эпоха сельскохозяйственногоромантизма, запечатлевшая на себе имя Петра Столыпина, продолжалась недолго: впоследствииее достижения были заботливо разорены и стерты из памяти.
В нашем краю одинхуторишко остался. Реликтовый. Было в нем четыре двора и четверо жителей —родственники друг дружке. Несколько раз я наведывался туда, чтобы причаститьЕлизавету, тоже, кстати, реликтовую: душа ее чудесным образом сохранила отсветыпрежнего воспитания…
Елизавете было семьдесятлет, однако называть ее бабкой было никак не возможно, и прежде всего потому,что она, в отличие от деревенских старух, прямо держала спину.
— Ты, Лизавета ступаешь,словно боярышня! — говорил ей районный глава, заехавший как-то по рыжички.
— Не попадал ли к вам нахутор какой-нибудь князь?..
— Разве что спродотрядом, — отвечала она.
— Это она так шутит, —пояснили местные жители.
В сорок первом годусемнадцатилетняя Елизавета работала на строительстве оборонительных сооружений,попала под обстрел, получила осколочное ранение и, провалявшись по госпиталям,обрела царственную осанку. Отец ее вскоре погиб на фронте, мать, разрываясьмежду борьбой за трудодни и обихаживанием искалеченной дочери, тоже протянуланедолго. И осталась Елизавета одна. Но как-то приноровилась — целую жизньпрожила. Притом, что спина совсем не гнулась: ни — дров наколоть, ни — грядкувскопать, ни даже гриб сорвать невозможно.
С ней было легкоразговаривать: она читала Иоанна Златоуста и хорошо понимала сущность духовныхбитв. Но утешительнее всего было слушать ее рассуждения по всяким житейскимповодам.
Как-то заезжаем спредседателем колхоза. Поисповедовал я Елизавету, причастил, выходим накрыльцо, а председатель обсуждает с шофером что-то животрепещущее…
— Зачем ругаешься? —спрашивает его Елизавета.
— Без этого на Русинельзя — первейшее дело! — и разводит руками.
— Не русское это дело, —вздыхает Елизавета.
— Когда человек молится,он верит, что каждое его слово услышат и поймут…
— Ну, — растерянноулыбается председатель.
— А если над нашейземлей мат-перемат висит?..
Богородица позатыкаетуши, а мы будем удивляться, что страна — в дерьме…
— Ну ты еще скажи, чторанешние мужики не матерились!
— Редко, — говоритЕлизавета.
— Это все от кожаныхкурток пошло: от комиссаров да уполномоченных разных…
Знаешь, как Христос вПисании называется?.. Бог Слово!..
И за каждое сказанноеслово нам с тобой на Страшном Суде ответ держать придется.
Вот они и поганят, ипакостят слова наши…
— Может, мужики раньше ивина не пили? — встревает шофер.
— Питье — не грех, грех— опивство… Пили. Но каждый вечер надобно молитвы читать… Со всей семьею… Ичтоб язык во рту проворачивался… Отец раз на вечернюю молитву не попал — уснулпьяный. В воскресенье пошел на исповедь, а батюшка его к причастию недопускает: все причащаются, а он стоит в стороне — то-то позору было! Целыйгод, наверное, корил себя да перед нами винился…
В другой раз меня привезсюда здешний церковный староста. Был он в неважном расположении духа, посколькузанятий бесприбыльных не любил, и как только звали меня причащать болящих,глаза его наполнялись печалью…
День был жаркий, вода врадиаторе подвыкипела, и староста решил долить.
— Чего-то у вас колодецстал, вроде, еще глубже, — пожаловался он.
— Так ведрами-то по днубьем, он и углубляется, — отвечала Елизавета.
Староста задумался, апотом тихо спросил меня:
— Шутит, что ли?..
— Ты чего на приходсунулся? — поинтересовалась Елизавета.
— Церквувосстанавливать…
— Большой в тебе подарокрусскому Православию.
Вы, батюшка, не знаете,как у нас его кличут?.. Пройдохой…
— Далеко не все! —возразил староста.
— Да, только половинарайона.
А остальные —проходимцем.
Но те и другие междусобой не спорят — оба именования ему к лицу.
— Вот вы все на меняругаетесь, а я всю жизнь тружусь — ты знаешь. И не кем-нибудь, а бригадиром! Спослевоенных времен — в колхозе, на стройке… Ни праздников, ни выходных — накурорт в первый раз только перед пенсией попал…
— Вот и зря, что без