праздников, — тихо сказала Елизавета.
— Это в каком смысле?
— Ты тут иконочкамиторговал — Казанской Божией Матери…
— Они и сейчас при мне —могу продать, — и полез в портфель.
— Угомонись. Я тебе однуисторию расскажу… Как-то пришлась летняя Казанская, а это — двадцать первоеиюля, на воскресенье. И рано утром весь народ на покосы отправился…
— Двадцать первого? Ачего так поздно-то?.. Ворошить, разве… Или метать…
— Идут они, а навстречуим — Богородица: мол, почему, мужики, мимо храма идете?
Они объясняют: сенокос,спешим — боимся дождя, рук не хватает…
А Она: "Ступайте вхрам славить воскресение Моего Сына, а Я вам Свои руки отдам"…
Послушались они —вернулись на воскресную службу, а уж сена в тот год заготовили — до сих пор коровыедят…
— Когда это было? —спросил староста: — В какой деревне?
— Давно, еще отецрассказывал…
Он, наконец, досталпачку бумажных иконок:
— И правда: рук нету —отдала… Так ты будешь брать-то? Недорого…
— Да у меня есть — ещедедова…
Деда моего тоже в старостыдолго уговаривали. Отказался.
"Сейчас, — говорит,— я в одном кармане в храм несу, а то, не приведи, Господи, в двух карманах изхрама поволоку".
На обратном пути онвдруг вспомнил:
— А ее, между прочим,тоже как-то чудно прозывали… Негнущаяся, что ли?.. Или — несгибаемая?..
Во, точно: несгибаемаяЕлизавета.
НоваяМосква
Зимой приезжаю по деламв столицу, ищу знакомого батюшку, а он в этот день требничает на погосте: егоприход опекает одно отдаленное кладбище, и священники поочередно ездят дежурить.Там есть даже "ритуальный павильон", где можно совершить отпевание,но в большинстве случаев покойных привозят уже после отпевания, и священникуостается лишь лития — краткое заупокойное богослужение. Люди воцерковленные,впрочем, заказывают и панихиды — богослужения более продолжительные, но длянарода безрелигиозного и пятиминутная лития — тягота невыносимая, потому чтоневтерпеж выпить.
С приятелем мывстречаемся только к полудню — в самое напряженное время: катафалки подъезжаютодин за другим. Разумеется, священник нужен не всем, но тем не менее мы едвауспеваем от могилы к могиле.
— Тунеядец! — ругаетсяон, когда я отстаю на заснеженных аллеях:
— Привык в деревне кспокойной жизни…
Я начинаю оправдываться,говоря, что и у меня вся духовная деятельность свелась к непрестаннымпохоронам, причем теперь уже не только отпеваю — недавно в одной деревенькепришлось даже могилу копать: последнего мужика хоронили…
— Все равно тунеядец! —решительно повторяет он, останавливаясь, чтобы дождаться меня:
— У тебя народ мрет!..
— Конечно, — отвечаю я,не вполне понимая смысл вопроса, — мрет, да еще как!
— Это правильно… От этойправильности ты и обленился…
А здесь все неправильно— здесь гибнут…
В иные дни, случается,одних убиенных и хороним…
Сегодня вот: первым сутра был мальчишка. Убили его какие-то частные охранники. Один утверждал, чтосможет ударом руки расколоть череп, другой спорил, что это можно сделать тольконогой… Тут как раз ребятишки из школы шли: и маленькие, и постарше… В общем,тот, который… рукой — убил, но череп не раскололся, а второй — ногой расколотьсумел… Ребятишки разбежались, а эти… ушли себе, и — с концами…
Потом старика хоронил —придушили за пенсию… Наркоманы, наверное…
Такая теперь, брат,жизнь здесь пошла, что словами не перескажешь — видеть надо.
Ты сейчас и увидишь…
Мы встретили очереднуюпроцессию и с пением "Святый Боже" пошли впереди нее. Мелкий мужичок,бегавший взад-вперед по сторонам колонны, оказывался иногда рядом с нами иуспевал бросить на ходу несколько слов. Выходило, что хороним руководителякрупного автокомбината. "Организация бюджетная, денег нет", —заговорщицки сообщил мужичок и исчез. Так же заговорщицки, шепотом, я спросилприятеля, кто это.
— Распорядитель.
— Распорядитель чего?
— Похорон.
— А что он все времябегает?
— Распоряжается,наверное.
"Начальствопотребовало, чтобы он поделился",
— и снова мы теряли егоиз виду и продолжали: "Святый Крепкий".
"А он сказал, чтоне может грабить шоферов, за это его и грохнули"…
"СвятыйБезсмертный, помилуй нас", — допевали мы.
"А похороны-то этисами заказчики и устроили — на всю катушку!"
— Так он — распорядительэтот — их человек или ваш, кладбищенский?
— Их, конечно.
— И так здорово шустрит.
— Из бывших общественныхработников, наверное…
Я понял, что это — вточности, как у меня: там тоже бывшие парторги — главные закоперщики напохоронах: и вокруг машины с гробом борозду на земле топором нарисуют, и когдав могилу монеты бросать, скомандуют…
— А это еще зачем? —полюбопытствовал приятель.
— Монеты — чтоб, значит,"землю выкупить", а вот насчет топора — даже и не помню: кажется,чтобы смерть от живых отгородить…
— Бред какой-то…
— А ты говоришь:«тунеядец»…
Подбежит такой вот"оргмассовый сектор" с топором: "Товарищ поп! Как там всоответствии с церковными постановлениями: машину обводить по часовой стрелкеили против?"
И можешь кол ему наголове тесать, но хоть тайком, а процарапает — после чего, стало быть, никтоуже никогда помереть не должен…
А с монетами: "Небеспокойтесь, — говорю, — не надо ничего выкупать: в земле места всемхватит".
Но только отвернешься —как начнут швырять пригоршнями…
"Что ж вы, —говоришь, — делаете?
Да если бы на эти деньгикупить лекарство, человека, глядишь, сегодня и хоронить бы не пришлось!"
— Сумасшедший дом…
Наконец, дошли до места.Когда толпа провожавших окружила нас, заняв все свободное пространство наближайших аллеях и между памятниками, какой-то протокольного вида человек,определенно имевший навык выступать на митингах и собраниях, стал возле гроба,снял шапку и начал прощальное слово. Он проникновенно вещал о новой жизни,которая дала дорогу таким, как покойный, о новой Москве, для которой покойный,как и все, собравшиеся здесь, не жалел сил, и о том, как это не понравилось"некоторым из прежних"…
— Заказчик, — почти нераскрывая рта, пробормотал распорядитель, снова оказавшийся рядом с нами.
— Похорон или… — тем жеманером спросил приятель.
— И того, и другого.
Как только он закончит —начинайте: гражданская панихида уже была, на работе, — и исчез.
Когда проникновеннаяречь приблизилась к логическому завершению, я приподнял кадило, чтобы положитьладан, и в этот момент, как по команде, раздался трубный звук неимоверной силы:еще через мгновение с веток деревьев хлопьями посыпался снег и стало ясно, чтоиграют Шопена — оркестр замерзал где-то впереди: в березняке, между могилами…
Чей-то знакомый голос,долетавший из-за спины, воссиливался перекричать буйство луженых труб, и хотя,казалось бы, шансы были никак не равны, настойчивый вопль своего добился:инструменты стали поочередно смолкать. Но поскольку происходило это не покоманде, а по наитию, то от ощущения оркестрантами непонятности происходящего,умолкание превратилось в продолжительное действо: сначала исчезла всякаямелюзга вроде флейт, потом затихли кларнеты с фаготами, наконец, умолкла самаябольшая труба. В наступившей тишине, когда слышны стали даже судорожные хрипызапыхавшегося распорядителя, который стоял на столике возле чьей-то могилы,ударил вдруг барабан…
И напрасно. Потому чтораспорядитель на пределе возможностей человеческого голоса высказал барабанщикунесколько замечаний, касающихся и его самого, и барабана. Тут какой-то офицер,стоявший неподалеку от нас, приподнялся на носках и махнул рукой: хватит орать,мол…
И тогда за нашимиспинами грянул винтовочный выстрел. Все инстинктивно пригнулись.
— Недостреляли что ли, —спросил я приятеля.
— Может, и недостреляли,— спокойно сказал он, осматриваясь:
— Но вообще-то там стоитпочетный караул…
Только почему —одиночный выстрел?..
— Покойник что — былвоенным? — не понял я.
— Да он и в армииникогда не служил, — шепнул возникший распорядитель,
— я ж говорю: на всюкатушку похороны заказали: с оркестром, священником, караулом…
— А что за выстрел? —поинтересовался приятель.
— Да солдатик один —новобранец, перепутал: вояка какой-то рукой замахал, он и шарахнул…
Начинайте, отцы… Только,по возможности, рук не подымайте… И какой придурок скомандовал оркестрантам?..
Кадило я раздувал, неподнимая руки, согнувшись.
Когда все должноесовершилось, кладбищенские рабочие, лазая на манер альпинистов, воздвигли извенков рукотворную гору, укрывшую последние приюты доброго десятка нашихсограждан. И тут вся березовая округа превратилась в кафе: столики ублизлежащих и отдаленных могил были накрыты с впечатляющей щедростью.
— Теперь бы смыться, —сказал приятель, — а то от ледяной водки голос подсесть может, а мне еще завтра— отпевать и отпевать… Прямиком не пройти — там, видишь, главный стол ипоставлен…
Мы не спеша побрели поаллейке в противоположную сторону, словно прогуливаясь между пьющими, а потомускорили шаг. Он вывел меня к бетонной стене, вдоль которой мы и направились,чтобы кружным путем миновать пиршество. И тут впереди показался медленно идущийнавстречу человек в камуфляжной форме, в черной маске и с автоматом в руках.
— Возможно, и вправдунедостреляли, как ты говоришь… И чего тебя угораздило: сидел бы на своемкурорте — у тебя там сейчас, поди, северные сияния… В баньке попаришься — бух всугроб, а над головою — северное сияние… В избе печь топится, на столе —водочка, запотевшая, из сеней… Возле нее тарелочка с рыжичками и другаятарелочка — с беленькими…
— Рыжиков нынче не было,— вздохнул я, — только волнушки и грузди. Ну, белые — само собой, как обычно…
— Значит, одна тарелочкас беленькими, другая — с волнушечками, а третья — с груздочками… Хорошо!..
— Отцы, — сказал человекв маске, — выпить нету? А то околел от холода…
— А ты кто будешь? —спросил приятель.
— Вас охраняю.