претерпевая мучительные боли, Ермаков умирал.
Если о предыдущихсобытиях я знал, в основном, от охотников, то о чуде последних дней его мнерассказывал знакомый священник, а кое-что довелось свидетельствовать и лично.
Однажды, зайдя к нему вкомнату, жена обнаружила его сидящим на кровати. Это поразило ее, так как убольного давно уже не оставалось сил, чтобы подняться. Но еще более поразили ееглаза Ермакова: они сияли тихим радостным светом. Да и весь вид его былкаким-то новым, неожиданным, просветленным: небритый и нечесаный доходягапревратился вдруг в седобородого старца с ясным взором. Впоследствии, рассказываяоб этом, она говорила: преобразился, и вспоминала сказку о гадком утенке.
Твердым голосом,исполненным силы и спокойствия, он сообщил, что через три дня умрет, и попросилпригласить для исповеди священника.
— Так ты, поди, инекрещеный, — возразила жена. — Ты ж сам говорил, что не знаешь, крестили тебяили нет.
— Крещеный, — улыбнулсяЕрмаков. — Теперь точно знаю: крещеный.
— Откуда ж ты все этовзял?
— Господь открыл, —сказал Ермаков.
Она махнула на негорукой.
Явился священник. Пробылу больного с полчаса и вышел в состоянии блаженной задумчивости. Следом за нимвдруг вышел и причастившийся Ермаков: попросил накрыть на стол и принестиводки. Супруга вопросительно посмотрела на батюшку.
— А чего? — пожал онплечами. — Можно.
И они вполне по-праздничномупосидели за столом, и Ермаков выпил целых три рюмки водки. Настроение у негобыло возвышенное и радостное — он сам говорил, что никогда в жизни нечувствовал себя таким счастливым.
— Да ты чему радуешься?— испуганно недоумевала жена. — Тут хоть у тебя этот каземат есть…
— Равелин, — улыбнулсяон. — В равелине хорошо, но и он — временный. А там, — Ермаков указал взглядомсквозь потолок, — вечный…
Он рассуждал непривычно,и жена совсем не понимала его.
Ермаков прожилотпущенные ему три дня в счастливом состоянии духа и совершенно неболезненно.Тот же батюшка, пришедший без всякого дополнительного приглашения, но в заранееоговоренное время, прочитал отходную, а когда Ермаков умер, поведал, чтоЕрмакову являлся Господь, открыл ему время кончины и велел исповедаться ипричаститься. Причем, по словам священника, ему за его многолетнюю практику ещене доводилось слышать такой полной и искренней исповеди.
— За что же ему такиечудеса? — неприязненно поинтересовалась супруга.
Батюшка сурово посмотрелна нее, словно хотел высказать нечто нелицеприятное, но сдержался и лишьхолодно промолвил, что пути Господни неисповедимы.
Я присутствовал при семв качестве пономаря — разжигал угольки в кадильнице, и, когда мы вышли из дома,тоже, признаться, не сдержал любопытства. Однако и мне священник отвечал точнотак же, добавляя разве, что и год жизни с такою дурой можно приравнять кмученическому подвигу… Так что тайна чуда осталась в неприкосновенности.
Похороны были бедными.Большинство приятелей Ермакова давно уже оставили этот мир, а если кто и живбыл, так жена Ермаковская никого из них не знала и никому ничего сообщить немогла. Присутствовали только дочь с мужем да еще какие-то родственники.
Проводив Ермакова накладбище, священник ехать на поминки отказался и денег за отпевание не взял.
Любовьк авиации
В старинном северномгородке служил я дьяконом кладбищенской церкви. Весной к сторожу приехал зять —военный летчик. В храме — с утра до вечера: не то, чтобы очень уж богомольнымбыл — скорее наоборот, просто в достопримечательном городке никаких развлеченийне обнаружилось, вот и заходил каждый день от скуки.
Однажды после утреннегобогослужения он и говорит: мол, встретил вчера знакомого подполковника — тотприлетел бомбить лед. А здешняя река, действительно, во время ледохода оченьноровистая и от заторов, бывало, поворачивала даже вспять, вот и повадилисьпредварять стихию бомбардировками. Так что ничего неожиданного в сообщениилетчика не содержалось. Но когда он сказал, что знает место сброса зарядов, ипредложил сходить посмотреть бомбометание, мы с батюшкой сразу же согласились.Ну, батюшке этому и тридцати не было, так что он — по молодости, а я — отнепреодоленного пристрастия к авиации.
Вышли из храма и потропочке направились через кладбище в сторону городской окраины. Снегу было ещепредостаточно, хотя и грязь местами уже обнажилась, так что, пока дошли дореки, все повымазались. Решили двигаться далее прямо по льду, слегка залитомуводою. И вот бредем, бредем так за летчиком, и стало одолевать меня сомнение, асомнение, известное дело, первый враг веры.
— А полетят ли сегодня?— спрашиваю. — Уж больно погода неважная.
— Полетят, — твердоотвечает наш проводник, — хотя, конечно, туман и облачность — ниже предела.
— Как же тогда лететь? —недоумевает батюшка.
— Ребята грамотные — импогода без разницы.
— А ты-то откуда ихзнаешь? — снова удивляется батюшка.
— Да их комполка вГермании комэском был, вместе летали.
— Че-го-о?
— Ну, их командир полкабыл в Германии командиром эскадрильи, а я служил в соседней части. Мы с нимнесколько раз перегоняли машины в капремонт.
А перед капремонтомтехники обычно снимают с самолета все что можно: радиоаппаратуру, приборы, дажелампочки — на запчасти…
— Как же вы летели? —настал и мой черед удивляться.
— Ночью, — просто отвечаллетчик.
— Идешь без огней, безрации, города внизу освещены — по ним ориентируешься…
Германию проходишь,Польшу проходишь, тут уже малость светать начинает, курс — на солнышко…Подлетаешь к большому городу — там две девятиэтажные башни: между ними снижаешься— и как раз посадочная полоса… Потом отгонишь машину в стороночку, к лесочку —аэродром все ж гражданский, переоденешься и через дырку в заборе прямиком навокзал, обратный билет брать.
— Сурово, — оценилбатюшка.
— А куда денешься?Фултонская речь Черчилля положила начало холодной войне. Вот и приходилось…
Между тем все мы ужепромочили обувь, а у нас с батюшкой еще и рясы намокли и затяжелели, однакопроводник неутомимо шагал по воде.
— Далеко еще? —поинтересовался батюшка.
— До поворота, — отвечаллетчик. — Надо прибавить — время поджимает.
Прибавили, сколькомогли. На ходу я пытался еще расспросить авиатора о службе в Германии, о том,доводилось ли ему встречаться в воздухе с немецкими или американскимисамолетами. Он скупо отвечал и всякий ответ заканчивал соображением оФултонской речи Черчилля, — видно, замполит был непомерно силен.
— Может, хватит? —батюшка совсем запыхался.
— До поворота, —повторил летчик, — бомбить будут там.
— Так ты нас, что —вместо мишеней?
Ответа не последовало: летчикзамер и указал пальцем в небо:
— Пошли, — прошептал он.
Мы ничего не слышали.
— Первый взлетел… второйвзлетел… удаляются… разворачиваются… идут сюда…
Страшенный вой пронессянад нами в тумане и облаках, потом где-то впереди громыхнуло.
— Отбомбились… уходят…разворачиваются вправо… первый сел… второй сел…
К городу мы приближалисьв потемках. По счастью, служба еще не началась. Отец настоятель, увидеввымокшие и перепачканные рясы, услышав хлюпанье наших ботинок, изумился докрайности:
— Что случилось?
Мы объяснили.
— Ну ладно, — настоятелькивнул на батюшку, — этот — молодой, но вы-то, отец диакон?..
— Виноват, — говорю, — уменя к авиации любовь с детства.
— Ну, расскажите хоть,как там оно было?
— Да мы ничего и невидели, — махнул рукой батюшка, — туман, облачность, Фултонская речь Черчилля,— и пошел в каптерку переодеваться.
— Причем тут Черчилль? —не понял отец настоятель.
— Фултонская речьЧерчилля положила начало холодной войне, — объяснил я.
— У вас, у обоих — жарчто ли? Толком про самолеты можете рассказать? Хоть повидали чего? Или — зрямаялись?
— По-моему, — говорю, —классно! Прошли на бреющем — прямо над головой и ка-ак шарахнут! А что вы, отецнастоятель, так заинтересовались?
— Да у меня, — смутилсяон, — вроде как тоже любовь. Неразделенная… Я их даже и повидать за всю жизньникак не могу: только в кино или по телевизору…
Когда после вечернейслужбы шли из храма, летчик вдруг сказал: "Тссс!", — и снова замер,как днем на реке:
— Первый взлетел… второйвзлетел…
Издалека донесся приглушенныйрокот.
— Брешешь ты все, —усмехнулся молодой священник, — ничегошеньки не слыхать.
— А вот и слыхать! —возразил настоятель. — Как вам, отец диакон?
Я кивнул. Мы стояли,прислушиваясь.
Вокруг, озаряяпо-весеннему льдистые сугробы, догорали в снежных колодезьках свечи.
Здесь так принято:приходя зимой на могилку, делают в снегу углубление — пробивают кулаком полокоть, и на дно ставят свечку: она спокойно горит себе в глубине, не боясь ниветра, ни снегопада. Сугроб сияет теплым свечением, и на душе делается тепло.
— Разворачиваются влево…уходят…
— Так они что же, —спросил отец настоятель, — больше не прилетят?
— Могут, еслипонадобится, — отвечал летчик.
— Ну, ты узнаешь тогда?
— Конечно, какойразговор? Это ж свои ребята — в Германии вместе служили.
— В грех зависти с тобойвпадешь, — вздохнул настоятель: — Летаешь…
— Чего тут завидовать?Просто с детства любил самолеты: ходил в авиамодельный кружок…
— Да и я ходил, и отецдиакон тоже, небось, а что толку?
— …Потом в аэроклуб,потом окончил авиационное училище и был направлен в Германию… Дело в том, чтоФултонская речь Черчилля…
— Стоп, — тихо, но сугрозою в голосе сказал настоятель, — на сегодня достаточно, расходимся подомам. Всем — Ангела-хранителя и спокойной ночи.
Строители
Поначалу богослужениясовершались в маленькой комнатке бывшего швейного ателье. Колхоз надумал былозаключить с нами договор об аренде этого помещеньица, а мы в ответ — договор обаренде собора, в котором с тридцатых годов колхоз размещал то гаражи, томастерские и до того наразмещался, что довел грандиозное кирпичное сооружение