многолетние травы. А это значит, что здешняя земля в цветении с первых теплыхдней и до самой осени. Стало быть, пчелиного продовольствия предостаточно. Бедав том только, что теплые дни приходят поздно. Обыкновенно, в конце мартанаступают сильные оттепели: снег в полях тает, бегут ручьи, лед на рекепокрывается водою, однако эта весна длится всего неделю. Потом вновь холодает,начинаются снегопады, метели, поля зарастают сугробами, лед на реке становитсятолще и крепче, и даже северные сияния еще случаются иногда. И лишь в началемая приходит весна бесповоротная. Но, опять, очень неторопливая: ночные холодапродолжаются едва ли не до июля. А в сентябре случаются первые утренники. Тоесть пчелки здешние, чтобы выжить, должны иметь в характере горячечнуюавральность.
И вот одинавантюристический человек, слывший отъявленным пчеловодом, пригласил меняосвятить пасеку. Никогда ранее знакомства с пчелами водить мне не приходилось,но в Требнике "Чин освящения пчел" наличествует, так что, думаю ясебе, и до меня батюшки как-то справлялись, и не слышно, чтобы кто-нибудь из нихбыл заживо съеден. Но все равно боязно…
Приезжаем: сорок ульев игул стоит, как на аэродроме.
Прочитал я в сторонкеначальные молитвословия, а дальше написано: "Окропляет иерей места пчелвся".
Ну, что делать? Пошелокроплять "места вся".
Иду, словно во сне, аони, как пули, туда-сюда пролетают…
Вернулся, отдышался,прочитал следующие молитвы, глядь: "И паки окропляет место пчел".
Пошел паки, ужепосмелее: чувствую, дело делается не просто так, а охранительно — все пули мимолетят.
И снова вернулся.
Прочитал отрывок изЕвангелия от Луки, как воскресший Христос явился ученикам, убоявшимся таковогочуда, попросил еды, и они дали Ему печеной рыбы и "от пчел сот".
А следом новое указание:"И паки кропит место пчел"…
Тут уж я выступилсовершенно спокойно: размахался кропилом так, что для них вроде как ливеньпроизошел — но ничего, не рассердились нисколько.
Вот уж, думаю, воистинутвари Божий — претерпели меня, не ужалили.
И не от разума это у них— ну зачем им, действительно, такие маленькие головешки человеческимипроблемами забивать, — а от неукоснительного «хождения» пред Творцом и, значит,всегдашней готовности к послушанию Его воле. Есть, чему поучиться…
Впрочем, как говорилодин закарпатец-строитель: "Учиться можно у всех — даже у свиньи: жретлюбую гадость и все обращает в наилучшайший продукт".
Письмак лешему
Воскресный день,литургия… "Еще молимся о милости, жизни, мире, здравии, спасении,посещении, прощении и оставлении грехов рабов Божиих", — и читаю записки:«Графиды» — понятное дело, Глафиры, «Великониды» — Еликониды, «Ириньи» — Ирины,«Опоросиньи» — Евфросинии, а «Полухерии» — Пульхерии. Илон, Крисов и Лаймприходится опускать — это некрещеные дети несмышленых родителей.
Потом "еще молимсяо упокоении душ усопших рабов Божиих": «Сахардона» — то есть Сакердона,«Ареста» — это Орест, "Вилена, Кима, Новомира и Энгельса"…
— А это, — спрашиваю, —что за люди?
— Дак они, — отвечают, —крещеные. Раньше, пока вас не было, у нас бабки крестили: молитовку погундят, ауж как родители назовут, в том наименовании и оставляли. А Энгельс — Геля,стало быть: хорошее имя — у нас Энгельсов много…
И вот захотелось мнепознакомиться хоть с одной такой «бабкой», которая по дерзновению своемукрестила здешних младенцев — Новомиров и Энгельсов. Вообще-то крестить можетвсякий крещеный человек, но: если нет священника и если обстоятельствапонуждают, — то есть в исключительных или, как теперь говорят, экстремальных,условиях. В прежние времена женщины знали это: родит где-нибудь на покосе,видит, что не жилец, обмакнет пальцы в кринку с водой: "Крещается рабБожий, — назовет имя, — во имя Отца, аминь, — влажными пальцами коснетсяголовки младенца. — И Сына, аминь, — снова коснется. — И Святаго Духа, аминь, —коснется и в третий раз. — Ныне и присно, и во веки веков, аминь". А еслинет воды рядом, то так — без воды. Коли после того помрет младенчик, священникиего отпевают как крещеного христианина, а коли выживет — остается только святыммиром помазать. Конечно, век этот был на земле нашей — куда как исключительный,и крестить, хоть и без священников, надобно было, но зачем же нечеловеческиеимена?..
Кроме того,«крестительницы» эти, неутомимо придумывали всякие слухи: то батюшка нехорош,потому что богатый, а когда оказалось, что бедный, и это плохо — настоящий попне может быть нищим; то — в каждом селе жена, а коли не так, то — больно строгс женщинами, мог бы и внимание оказать: мало ли что священник — мужчина все же…Дальше стал неправильным, поскольку звался не Алексием, а всех правильныхпопов, дескать, непременно зовут Алексиями, взять хотя бы Патриарха, которогопо телевизору показывают. В подтверждение этих слов говорили еще, что передподписью своей ставлю букву «о» с точкой, а, к примеру, когда председательколхоза уходит в отпуск, то за него остается механик и ставит тогда перед своеюподписью "и.о."…
Повели меня к однойзнаменитости: говорят, у нее даже "поповский фартук" есть. Заходим визбушку: сидит за столом старуха в истрепанной епитрахили и что-то пишет. Аепитрахиль — главное священническое облачение, без нее никакой службы несослужить, и, конечно, никому, кроме священника, надевать ее не полагается.Видать, осталась от батюшки, утраченного в тридцатые годы. Поздоровались. Бабкаи объясняет:
— Кошечка мояпотерялась. Теперь вот, паря, лешему приходится письмо писать, чтобы возвернулкошечку.
— На каком же, — говорю,— языке письмо ваше?
— Ты что ж, паря, незнаешь, как лешему письма пишут?.. А еще священник!.. Чему вас там только учат…Справа налево!
— И какой же, —спрашиваю, — адрес?
— Да никакой: положи подкрыльцо — и будет доставлено.
И вот, думаю я себе,коли во святом крещении человек с Богом соединяется, то с кем же соединяла душилюдей эта чудодеица в "поповском фартуке"?.. То-то возле ее логовищаникто естественной смертью давно уже не помирает, и ни единого человека отпетьнельзя: сплошь самоубийцы. В прошлом месяце тракторист додумался на ходувыбраться из своего трактора и лечь под гусеницу, а вчера, и сорока дней непрошло, его напарник проделал над собой то же самое — эпидемия…
Умирала она тяжело имучительно. Я приезжал исповедывать ее, но ни капли раскаяния не дождался: оналишь злобствовала на близких своих, на соседей, знакомых и, корчась от боли,выкрикивала: "Не люблю всех!.. Не люблю всех!.. Не люблю всех!.." Сэтими словами, без покаяния, она и умерла.
А ветхую епитрахиль,послужившую спервоначала неизвестному мне новомученику и претерпевшую затеммножество надругательств и оскорблений, я выстирал, окропил святою водою испрятал в тихое место — пусть отдыхает.
Волки
За ночь потеплело надвадцать три градуса, и утром было всего двадцать пять.
Крещу послебогослужения, вдруг дверь распахивается и влетает охотовед: перепоясанпатронташем, на боку нож. Когда облако тумана рассеялось, он разгляделпроисходящее и вылетел.
В свой час таинствосвершилось, люди ушли, а охотовед опять влетел и громким-громким шепотом:
— Отец, скорее: у тебя вдеревне волки! — шепотом, стало быть, от благочестивости, а громким — отпереизбытка чувств: — Мы сделали оклад в бору, но флажков не хватило, и надоодин лаз перекрыть.
Я говорю ему, что мнетеперь убивать нельзя. А он чуть не умоляет: убивать, мол, и не надобно: встаньтолько в нужном месте, и все…
Я снял облачение,замкнул храм и, как был в подряснике, так и взобрался на снегоход. Помчалисьмы, пугая собак и прохожих, через все село, за околицу, а там по проселку кмоей деревне.
Мы с этим охотоведомзнакомы давно: случалось, вместе охотились, да и потом, когда я начал служить вобластном центре, судьба нас снова свела — пострадав от медведя, он частенько ездилв город на врачебные консультации и останавливался в той самой гостинице, гдежил я.
Заехали ко мне, я быстропереоделся, схватил ружье, и — дальше. У крайней избы остановились: крыльцобыло залито кровью.
— Рысь, — пояснилохотовед: — Задрали ее в лесу, а жрать притащили сюда — так культурнее. А ужпод утро, когда хозяйка печь затопила, опять в лес убрались.
По следам хорошо быловидно, как тащили сюда и как убирались обратно.
— Ну а рысь-то чего? —не понял я: — Больная что ли?
— С котенком… Так бы им,конечно, ни за что ее не взять бы, а тут, видать, рысеныша своего защищала, воти подставилась… Это ведь, отец, твои знакомые волки…
За несколько дней дотого ехал я в районный центр отпевать мужичка, отравившегося иностраннымспиртом: у нас тогда от этого спирта мор был, словно от чумы или от черной оспы— каждый день кого-нибудь хоронили… Тепло в машине, задремал я. Вдруг шоферговорит:
— Глядите-ка: двесобаки, да какие большущие!
Открываю глаза: впередина дороге сидят две псины. Но, думаю, откуда тут быть собакам — вокруг и жильянет?..
Мы приближаемся, а онилениво встают и неспешно отступают на обочину: вижу — волки! Чего ж, думаю, онитак безбоязненны — среди дня, прямо на дороге — не подранки ли?..
— Тормозни, — говорю.
Остановились метрах вдесяти от волков. Только я приоткрыл дверцу, они как сиганут в поле, и —прыжками по сугробам… Видать, устали, перебираясь через заснеженные поля, исели передохнуть на асфальте.
Заехали к охотоведу,рассказали ему о волках, и в тот же день он начал преследование. А они, словноиздеваясь над казенным человеком, побрели по его охотничьему путику и съелидвух лисиц, угодивших в капканы. Наконец, добрались до моей деревни, где от нихнашли погибель свою рысь с детенышем.
Поставили меня на номер.Затаился я, изготовился к выстрелу, а сам думаю: чего же мне делать, если волкии впрямь выскочат? Стрелять в воздух? Так можно всю охоту испортить, а волкиэти не только лисиц, они уж дюжину собак поизорвали да в колхозный телятникпытались залезть, — так что порчу охоты мужики не поймут. Правда, архиерейблагословил меня в случае голода добывать пропитание охотничьим способом, как,