станет жить?.. Но и мама, похоже, терпит его с трудом.
— Вот скажите, — обращаетсяон ко мне: — на каком основании она может говорить, что было бы лучше, если быя спился — представляете?..
— Конечно, лучше, —подтверждает шофер: раньше ты хотя бы добродушный был, а теперь — остервенел,как цепная собака.
— Я не остервенел, я —прозрел и увидел, что свободы нет, и начал бороться за свободу.
— Хохлушек-шабашниц вголом виде нафотографировал, наш редактор-дурак альбомчик издал, и торгуететеперь этой пакостью — тьфу!..
Действительно, в книжноммагазине стала продаваться брошюрка с фотографиями обнаженных девушек, стоящихвозле стога с соломой, причем на моделях были резиновые сапоги: то ли стернякололась, то ли ноги от босого стояния на земле попросту мерзли, однако все ню— сапогах…
— Это же замечательно,как ты не понимаешь: свобода совести — раз, свобода печати — два и свободапредпринимательства — три… Между прочим, — снова обращается он ко мне, — матьходит к вам в церковь, так вы там вразумите ее: она, видите ли, говорит, чтоустала от жизни и ждет — не дождется, когда Господь заберет ее. Насколько японимаю, это еретичество…
— Замучил старуху, —вздыхает шофер.
— Причем тут?.. Я уж итак утешаю ее, утешаю: живи, говорю, что хорошего на том свете? А она:"Там хоть демократов нет", — такая отсталость…
Между тем дорогаделается все хуже и хуже — большие грузовики разбили ее, превратив колеи вканавы. Машинка наша с трудом преодолевает метр за метром, потом вдруг начинаеткрениться и, наконец, вовсе заваливается на левый бок. Откинув правую дверцу,которая оказалась теперь над нашими головами, мы выбираемся вверх ирассаживаемся, свесив ноги в разные стороны.
Поначалу обсуждаемслучившееся, потом — свои перспективы и тут только замечаем корову и лошадь,спокойно бредущих мимо нас вдоль кромки леса.
— Что это? — испуганношепчет корреспондент.
— А-а! — обрадованноугадывает водитель: — Это председателева скотина! Мне рассказывали, что у негомолодая лошадка ходит пастись вместе со старой коровой. Ходят самостоятельно, асмысл у них вот в чем: лошадь — она пошустрее, ищет вкусное пропитание, а какнайдет, — призывает корову. А корова — поопытнее, поосторожнее — лошадке приней не так боязно. Волков нынче здесь, видно, нет — зимой, конечно, появятся…Гляньте-ко, гляньте: заинтересовались…
Лошадь смотрела на насдоверчиво и по-детски беспечно, но временами поворачивала морду к старшейподруге, которая, похоже, пребывала в раздумье и сложных сомнениях. Потомкорова хмыкнула, и обе животинки, разом потеряв к нам всякий интерес, побрелисебе дальше.
— Нынче, говорят, цыганепытались лошадку украсть, а корова взбесилась, повозку цыганскую разметала, апотом обе с лошадкою и удрали. Они как-то понимают друг друга: корова, говорят,мыкнет — лошадь бросается убегать, по-другому скомандует — та останавливается,а язык вроде разный…
А то вот еще веснойкак-то видел, когда вся птица на север тянется: летят, значит, утки и два гуся…Прямо как в песне. Только ведь утки эти летели клинышком, а гуси — крайними втом же клину. Гуси обычно побыстрее уток летают, а эта парочка — ослабели,видать. И вот стою и смотрю: им приходится перестраиваться и как-то по-особому— здоровенных этих птиц надобно куда-то приткнуть, чтобы от них не былонеудобства, и идет разговор: одни крякают, другие гагакают, — как же это онипонимают друг друга? И потом: надо же еще знать, что эти утки летят точно туда,куда и гусям определено — на то самое место в тундре. Может, они и на светпоявились в соседних гнездах, а теперь вот узнали друг дружку среди миллионовптиц…
Ты вообще как к свободепередвижения относишься? — спросил он корреспондента.
— Положительно, конечно,а что?
— Если лошадь с коровоюздесь пасутся, значит до деревни недалеко: сходи-ка, паря, за трактором… Да необижайся: просто мне бы желательно находиться рядышком — вдруг какая-нибудьмашина объявится…
Водитель был прав:подъехала машина связистов, они выдернули нас, и мы добрались до села прежде,чем корреспондент разыскал трактор. О нашем приезде народ был заранеепредупрежден по телефону, и я сразу направился в клуб, где должны были по моейпросьбе согреть воды для крещения. Воды наготовили целую бочку, но вот людей —не было:
— Денег, — объясняют, —в селе нет. Ни единой копеечки…
Пришлось кого-тоотправить в детский сад, кого-то — по домам, собирать взрослых, хотел ещекого-нибудь сгонять в школу, но тут наш шофер говорит:
— А пойдемте, батюшка, вшколу сами…
И заходим мы впокосившуюся одноэтажную хоромину: коридорчик, а из него три или четыре двери вклассы. Подошли к одной двери, прислушались — тишина. Осторожненько отворяем:небольшая комнатка с дюжиной пустых парт, в углу топится печка-голландка — всяв трещинах, через которые кое-где выползает дымок… Возле открытой створки сидитна скамеечке учительница в накинутом на плечи пальто и читает троим, жмущимся когню ребятишкам «Бородино» Лермонтова… Она читает, читает — монотонно так, аони, хотя и посматривают иногда в нашу сторону, но нисколько не удивляются, даи вообще не реагируют никак — будто не видят…
Мы подходим ближе.Учительница перестает читать, но головы не поднимает: сидит молча, словно впрострации. Спрашиваем, сколько учеников в школе.
— Всего — двадцатьдевять, — тихим голосом отвечает она, но семнадцать — больны, и на занятияхприсутствуют только двенадцать.
— Вы не будете возражатьпротив крещения детей? — спрашиваю я.
— Мы не будем возражатьни против чего, — отвечает она почти шепотом, так и не поднимая глаз.
В тот день крестилисьчеловек семьдесят. Потом отслужили еще водосвятный молебен и панихиду, потомнесколько человек впервые в жизни исповедывались…
Наконец, мы поехалиобратно. Корреспондент начал рассказывать про опустевший коровник, плачущихдоярок, переломанные трактора…
— Ты дояркам-то насчетсвобод все растолковал? — поинтересовался водитель.
— Ирония тут неуместна:реформы требуют жертв.
— Жалко, батюшка рядом,иначе — прибил бы тебя, то-то была бы подходящая жертва…
Далее мы молчали.Сложный участок благополучно объехали стороной, выбрались на трассу, но когдамашина, зашелестев по асфальту, успокоилась, шофер негромко затянул:
— Ле-э-тя-ат у-ут-ки-и,ле-э-тя-ат у-ут-ки-и…
— И-и два-а гу-уся-а, —не удержался я.
Так всю дорогу мы с нимвдвоем и пели.
Александр
Познакомились мы с нимна празднике, случившемся из-за шестидесятилетия местного гармониста. Игрунэтот был известен в области, а потому устроили большой праздник, на которыйприехали другие знаменитые виртуозы трехрядок и балалаек, а за ними — питерскиедокументалисты, снимавшие значительное кино. Режиссера звали Александром, попричине молодости даже Сашей. Несмотря на праздничную суматоху, между намибыстро установились совершенно доверительные отношения.
Гулянье происходило навысоком берегу темноводной реки, неподалеку от братской могилы продотрядовцев,которые некогда с самозабвением увлеклись поисками зерна, были заперты вкаком-то амбаре и сожжены.
Гармонисты шпарили и наяривали,певуньи взвизгивали, плясуньи притоптывали. День был солнечный, теплый: длясъемок — милейшее дело…
— Что же мы за страшныйнарод такой? — сказал режиссер, глядя на обелиск: — Свои своих пыталисьограбить, но свои сожгли своих заживо… А потом другие свои этих своих,наверное, казнили, а третьи свои казнили других своих… Жуть какая-то… Ну почемуже это мы все время против своих?..
Патриотическинастроенные личности проходят обыкновенно два этапа развития: этап восторгов иэтап разочарований. Сначала — святая Русь, золотые купола, великоепредназначение; потом — вся эта святость уже позади, в прошлом, а народ нашпопросту мерзок. И тут патриот-безбожник непременно впадает в уныние, но поправославному рассуждению, чем более пакостности в твоем народе, темрешительнее надо отдавать ему свою жизнь. Потому как и Христос пришел, чтобыспасать грешников, а не праведников.
Обо всем этом мыговорили с Александром вечером того же дня в моем домике. Я зазывал в гости всюгруппу, однако слияние кинематографической напористости с непоколебимымфундаментализмом гармонистов надолго вывело тех и других из творческогопроцесса. Покинуть наше село группа смогла лишь через сутки.
Вышел фильм — в газетаххвалили, но до деревни нашей он, разумеется, не дошел. Потом еще я узнал, чтоАлександр купил дом в соседнем районе, собирается приехать на отдых и обещаетнавестить меня. Наконец, кто-то из знакомых сообщил, что он в Москве иприглашает на просмотр фильма. У меня было всего два дня, я поехал, но мы невстретились.
…Приехал я третьегооктября, а четвертого, когда он пытался отснять какие-то исторические кадры,снайпер убил его выстрелом в затылок.
Святоедело
В храме тихо, чисто,светло, образа украшены тонкими березовыми веточками с клейкой листвой — пахнетлуговой свежестью, пахнет наступающим летом… Троица!
В Троицу у нас на службумало кто ходит, весь народ пьянствует по кладбищам. В центральной России подбезбожные тризны приспособили Пасху — день, когда и покойников-то не отпевают,а у нас на Пасху еще холодно, случается, что и снега по пояс, так что удобнееоказалось сквернить праздник Троицы. Всякий местный житель, конечно же,растолкует, что "помянуть родню — святое дело". Из-за этой-то«святости» и водка, как здесь принято говорить, "от баб неруганная".
Входная дверьрастворена, и, выходя на амвон, я вижу, как народ, вырядившийся во всепраздничное, идет по улице мимо храма. Вот братья-плотники — они помогали мневосстанавливать церковь. Поначалу они, наверное, помянут отца, который когда-тоэту самую церковь разрушал бульдозером, и который впоследствии погиб подгусеницами своего же бульдозера, вывалившись по пьянке из кабины. Потом,возможно, вспомнят и деда, служившего в этой церкви диаконом…
Вот стараяучительница-пенсионерка, которая почти полвека рассказывала школьникам, чтоздешний священник вел распутный образ жизни, и потому… у него было одиннадцать