О насилии
Мне часто доводится слышать о насилии, том самом насилии, когда человек искажает в первую очередь самое себя, а также о насилии как самосохранении.
Интересно, что означает для нас насилие как чувство, как Слово? Какова его глубинная природа?
Может, насилие есть вид обороны? Или все-таки агрессия?
Или же человек склонен к насилию, когда у него что-то не получается, когда валится из рук плохо выполненное любимое дело?
Что означает насилие лично для меня?
Страх?
Утрату чего-то дорогого, боль мысленную или физическую?
Человек агрессивен и склонен к соперничеству, и он видит последствия всего этого, то есть насилие, и он придумывает ненасилие. Знали бы мы, что такое насилие, если бы не было его противоположности?
А может, насилие есть отсутствие любви? Но ведают ли люди, что такое настоящая любовь? В этом я, например, до сих пор сомневаюсь.
А может, насилие исходит от нас самих, из глубин нашей взбаламученной души и неупорядоченного сердца? Являясь формой защиты, оно бездарно растрачивает часть нашей космической энергии.
Все говорят о насилии и ненасилии. Люди говорят: «Вы должны жить сильно и неистово», или же, видя результат этого, они говорят: «Вы должны жить мирно». Что только мы не слышали от проповедников, от педагогов и прочих, что только не читали в книгах… Но я хочу выяснить: есть ли возможность понять природу насилия и выяснить, какое место оно вообще занимает в жизни? Что делает человека склонным к насилию, агрессивным, полным духа соперничества? Подчинение авторитету, даже благородному, — не включает ли в себя насилие? Не входит ли насилие в дисциплину, налагаемую на человека обществом или им самим? Не является ли насилие конфликтом внутри и вовне? Я хочу понять, каково происхождение и истоки насилия; иначе я просто жонглирую словами. Склонность к насилию — естественна ли она в психологическом смысле? Внутренне, является ли насилие агрессией, гневом, ненавистью, конфликтом, подавлением, приспособлением или подчинением? И не основано ли стремление соответствовать или следовать чему-то на этих постоянных усилиях человека найти, достичь, стать, добиться, реализовать себя, быть благородным и все такое прочее? Все это лежит в области психологии. Если мы не сможем исследовать это достаточно глубоко, то мы не будем способны понять, как ввести новое состояние в нашу повседневность, в которой требуется определенный уровень безопасности и самосохранения.
Допустим, я ревнив не в меру и силой заставляю себя быть неревнивым, на все смотреть сквозь пальцы. Так вот подавление (в данном случае подавление ревности) и есть грубейшее насилие.
Если человек навязывает что-то мягко, с тактом, это почему-то не считается в нашем обществе насилием. Я применяю силу к факту моей ненависти постепенно, мягко подавляю его. Но на самом деле не важно, грубо или мягко вы это делаете. Факт в том, что вы налагаете нечто на «то, что есть», подавляя его.
Допустим, меня терзают самые настоящие приступы честолюбия. Ну, хочется мне стать величайшим в мире поэтом, знаменитым художником, великим и мудрым политиком. И — ничего не получается. Конечно буду разочарован, страшно разочарован. Это разочарование, само это честолюбие, есть форма насилия над фактом отсутствия поэтического таланта. Я разочарован, потому что вы — лучше меня. Так не порождает ли это насилие?
Например — только например, — мне не нравятся русские, или немцы, или американцы, — и я навязчиво налагаю на реальность свое особое, индивидуальное мнение или политическую оценку; это форма насилия. Когда я навязываю вам что-либо — это насилие. Когда я сравниваю себя с вами (кто из нас более великий, более умный), я совершаю насилие над собой — разве это не так? Я склонен к насилию. В школе ученика Б сравнивают с А, который и лучше учится, и с блеском пишет контрольные. Учитель говорит: Б, бери пример с А. Таким образом, когда он сравнивает Б с А, имеет место насилие, в котором учитель разрушает Б. То есть получается, что когда тому, что есть, навязывается то, чему следует быть (идеал, идея совершенства, образ и прочее), существует насилие.
В такой ситуации человек чувствует дискомфорт, и в нем начинает развиваться еще большая склонность к насилию. Крушение идей, представлений человека о действительности, его планов, его образа жизни и прочего порождает беспокойство. Это беспокойство вызывает насилие.
Когда диктатор подавляет людей — это насилие извне. Когда я подавляю свои чувства, потому что боюсь, что то, что я чувствую, лишено благородства, чистоты и так далее, — это также насилие.
Почему я уделяю данному вопросу столько времени? Почему он столь волнует меня? Наверное, потому, что я хочу понять насилие и освободиться от него, чтобы жить по-другому. И поэтому я спрашиваю себя: «Что представляет собой насилие во мне самом? Может быть, это следствие разочарования из-за того, что я хочу быть знаменитым и знаю, что у меня это не получится, а потому ненавижу известных людей?» Я ревнив, но не хочу быть ревнивым и потому ненавижу это состояние, с его озабоченностью, страхом и раздражением, — и я начинаю подавлять свою ревность. Я делаю все это, и я понимаю, что это — путь насилия. И я хотел бы выяснить — это что, неизбежно? Или есть возможность понять это, наблюдать за этим, овладеть этим так, чтобы жить по-иному? Вот почему я должен понять, что такое насилие.
Совершенно нормально то, что я хочу вникнуть в данный вопрос и выяснить его. Я вижу, что до тех пор, пока есть двойственность — насилие и ненасилие, — должен быть и конфликт, умножающий насилие. До тех пор, пока на тот факт, что я глуп, я с напором налагаю идею, что я должен быть умным, существует источник насилия. Когда я сравниваю себя с вами, превосходящим меня по всем статьям, — это также насилие. Сравнение, подавление, контроль — все это всегда указывает на форму насилия. И я именно таков. Я сравниваю, я подавляю, я честолюбив. Осознавая все это, — как мне жить без насилия? Я хочу найти способ жить без всей этой никому не нужной борьбы.
Вся моя жизнь, с момента, когда меня начали учить и до сих пор, есть форма насилия. Общество, в котором я живу, является формой насилия. Общество приказывает мне соответствовать, принимать, соглашаться, делать то и не делать этого — и я следую тому, что оно велит. Это форма насилия. И когда я бунтую против общества, это также является формой насилия (бунтую в смысле неприятия общественных ценностей). Я бунтую против этого, но затем я создаю собственные ценности, и они становятся шаблоном. Этот шаблон я накладываю или на других, или на самого себя — и это становится другой формой насилия.
Почему мне так отчаянно не хочется быть склонным к насилию, почему я категорически отвергаю его? Стараюсь отвергнуть? Да потому, что я вижу, что насилие сотворило в этом мире: войны вовне, конфликт внутри, конфликты во взаимоотношениях. Я вижу, что эта битва продолжается — вовне и внутри, — и я говорю: «Должен же быть другой способ жизни».
Я ничего не оцениваю при этом, я просто наблюдаю. Наблюдаю и вижу, что война разрушительна. И опять же, я не говорю, плохо это или хорошо. Я вижу ее разрушительность — и все.
Я хочу изменить это, потому что моего сына убивают на войне, и я спрашиваю: «Нет ли способа жить, не убивая друг друга?»
Либо мы принимаем существующий стиль жизни, со всем его насилием и всем, что с этим связано, либо говорим, что должен быть иной способ жизни. Человеческий разум способен отыскать тот способ жизни, где насилия не существует. Это все. И мы говорим, что насилие будет существовать до тех пор, пока сравнение, подавление и стремление соответствовать, насильственное приведение себя в согласие со стереотипом, остаются принятым способом жизни. В этом присутствует конфликт, а потому и насилие.
Да, все это можно назвать бунтом. Но бунт против существующей культуры, образования и тому подобного тоже является… насилием. Морально ли это? И что такое истинная мораль? Пока я не выясню этого, пока я не буду жить в соответствии с истинной моралью, простое возмущение или даже восстание против структуры общественной морали имеет очень небольшое значение.
Не является ли истинной моралью контроль над насилием? Насилие, очевидно, существует в каждом. Люди, так называемые «высшие существа», осуществляют контроль над насилием, а в природе насилие присутствует постоянно и повсеместно: ураганы, убийство одного животного другим, гибель дерева.
Но возможны и более высокие формы насилия, более тонкие и трудноуловимые, и есть грубые, звериные его формы. Вся жизнь есть насилие, малое и большое. Если человек хочет выяснить, возможно ли выйти из всей этой структуры насилия, он должен серьезно это исследовать, вникнуть в это. Под «вникнуть в это» я подразумеваю прежде всего проверку, исследование «того, что есть». Но для того, чтобы исследовать, необходима свобода от любого умозаключения, от любого предварительного суждения. Тогда, с этой свободой, я рассматриваю проблему насилия.
Например, я жесток и знаю о своей жестокости. Это является для меня проблемой. Никакие объяснения и оправдания, никакие речи о том, что «вам следует или вам не следует», ее не разрешат. Это та проблема, которая меня волнует, я хочу ее решить, потому что вижу возможность существования другого способа жизни. Поэтому я говорю себе: «Как без конфликта я могу быть свободным от этой жестокости?», ведь в момент, когда я вношу конфликт в сам процесс освобождения от жестокости, я уже порождаю насилие. Поэтому прежде всего я должен ясно понимать, что означает конфликт. Если в отношении жестокости — от которой я хочу быть свободен — есть хоть какой-нибудь конфликт, в самом этом конфликте взращивается насилие. Как мне без конфликта быть свободным от жестокости?
Может, мне следует принять собственную жестокость как некую непреложную данность? Но что толку говорить «прими ее»? Конфликт так и останется конфликтом. Зачем мне принимать или отвергать этот факт? Факт в том, что я жесток. И есть другой факт: если существует конфликт в попытках избавиться от жестокости, то есть насилие. Таким образом, мне приходится иметь дело с двумя обстоятельствами. С насилием, жестокостью и с необходимостью избавления от нее без усилия. Что же мне делать? Вся моя жизнь — это борьба и сражение.
Истинное бытие — в понимании того, что ты — это мир, а мир — это ты; жестокость и насилие — не нечто отдельное, но часть единого целого.
Существуют два состояния — истинное бытие и оно же, но покрытое пеленой неведения. Почему? Это старая индийская теория.
Возможно, если мы поймем, что наши проблемы существуют только в восприятии с точки зрения противоположностей, они исчезнут.
Скорее всего, то единственное, что нужно делать, — это выявить жестокость, сделать ее видной. Чтобы жестокость стала явной, я должен позволить ей выйти, показать себя — не в том смысле, что я стану еще более жестоким. Почему я не позволяю ей показать себя? Прежде всего, я этого страшусь. Я не знаю, вдруг это приведет к тому, что я стану еще более жестоким? И, позволив ей проявиться, буду ли я в состоянии понять ее? Смогу ли я посмотреть на нее очень пристально, очень внимательно? Я смогу сделать это, только если в тот момент, когда жестокость станет явной, сойдутся вместе моя энергия, мой интерес и настоятельная потребность. В этот момент у меня должна быть настоятельная потребность понять жестокость, мой ум должен быть лишен какого бы то ни было искажения, и я должен иметь огромную энергию, чтобы наблюдать. В тот момент, когда моя жестокость становится явной, эти три обстоятельства должны немедленно реализоваться. Это значит, что я достаточно чуток и свободен, чтобы иметь такую жизненную энергию, такую интенсивность и такое внимание. Как мне обрести такое интенсивное внимание? Как достичь этого?
Почему я невнимателен к чужим чувствам? Невнимателен к тому, как я разговариваю, как ем? К тому, что люди говорят и делают? Надо всеми этими вопросами действительно следует задумываться человеку, причем задумываться как можно чаще. Ибо только через понимание негативного состояния я перехожу к позитивному — то есть к вниманию. Так я исследую, стараясь понять, как возникает невнимательность. Это очень серьезный вопрос, так как весь мир охвачен огнем. Если я — часть этого мира, если этот мир есть я, то моя обязанность — потушить этот пожар.
Так что с этой проблемой мы попали в беду, оказались на мели. Ведь именно отсутствие внимания и породило весь этот хаос в мире. Мы видим курьезный факт: невнимание является отрицанием — недостатком внимания, недостаточным присутствием в этом моменте. Как настолько полно осознавать невнимание, чтобы это превращалось во внимание? Как полностью и немедленно мне осознать эту жестокость в себе? Как сделать это с огромной энергией, чтобы не было никакого трения, никакого противоречия, чтобы осознание было полным и целостным? Как мне это осуществить? Мы говорим, что это возможно только тогда, когда существует полное внимание; но полного внимания нет, ибо вся наша жизнь проходит в растрате энергии из-за невнимания.
О выходе в Неведомое
Как избавиться от духовного зверинца, что скрыт в каждом из нас? Вряд ли на это способен ум, постоянно гоняющийся за изобретенными им животными — драконами, змеями, обезьянами, со всеми их тревогами и противоречиями, — чем мы сами и являемся. Будучи самыми обычными людьми, не наделенными блестящим интеллектом или возвышенными видениями, просто проживающими день за днем свои однообразные, уродливые маленькие жизни, мы интересуемся тем, как нам все это немедленно изменить. Необходимо выходить в Неведомое, проникать в него.
Люди меняются под воздействием новых изобретений, новых трудностей, новых теорий и новых политических ситуаций — все это приносит с собой некоторый элемент перемены. Но мы говорим о радикальной революции в самой основе человеческого существа. Мы говорим о том, как она должна произойти: постепенно или мгновенно. Человечество на протяжении многих тысячелетий пытается измениться, но почему-то оно так и не смогло измениться радикально. Способен ли мир (ибо мир — это мы с вами, а мы есть мир) избавиться от страданий и гнева, ненависти и вражды, от горечи, носимой каждым из нас? Ибо вкус горечи известен всем.
Да, конечно, такое возможно, но только тогда, когда существует наблюдение. Когда ум способен к интенсивному наблюдению, само это наблюдение является действием, прекращающим горечь. Также бывают такие моменты, когда налицо глубокий кризис, вызов, великая скорбь. Тогда ум на мгновение становится необычайно тихим, он в шоке. Не знаю, наблюдали ли вы такое. Когда вы видите горную вершину вечером или ранним утром, с необыкновенным освещением на ее склонах, с ее тенями, когда вы видите эту безмерность, это великолепие, эту картину глубокого уединения, когда вы видите все это, то ум не может всего этого вместить; в это мгновение он совершенно замолкает. Но вскоре он преодолевает этот шок и начинает реагировать согласно своей обусловленности и личным проблемам. То есть бывают моменты, когда ум совершенно тих, но поддерживать это состояние абсолютного безмолвия он не может. Такая тишина может быть установлена шоком. Большинству из нас знакомо это состояние абсолютной тишины, вызванное сильным шоком. Шок может произойти случайно, от внешнего события, или к нему можно прийти искусственно, изнутри, через серию неразрешимых вопросов (как в некоторых школах дзен), или с помощью какого-нибудь состояния, порожденного воображением, или с помощью какой-то формулы, принуждающей ум к тишине. Но все это, несомненно, является ребяческим и несерьезным. Мы говорим, что для ума, способного к восприятию в том смысле, о котором шла речь, само такое восприятие является действием. Для того чтобы воспринимать, ум должен быть абсолютно тихим, иначе он не способен видеть. Если я хочу слушать то, что вы говорите, — я должен слушать молча. Любое блуждание мысли, любая интерпретация сказанного вами, любое чувство сопротивления мешает реальному слушанию.
Поэтому уму, который хочет слушать, наблюдать, видеть или следить, необходимо быть необычайно тихим. Эта тишина не может быть вызвана каким-либо шоком или поглощенностью определенной идеей. Когда ребенок поглощен игрушкой, он очень тих, он играет. Но в этом случае ум ребенка захвачен игрушкой, это игрушка сделала ребенка тихим. После приема наркотика или применения психологического приема также возникает чувство растворения в чем-то большем — в картине, в образе, в идеале. Это спокойствие, безмолвие ума может установиться лишь через понимание всех противоречий, искажений, обусловленности, страхов и извращений. Мы спрашиваем, могут ли все эти страхи, страдания и все замешательства, могут ли они быть отброшены мгновенно, немедленно, — так, чтобы ум был тихим для наблюдения, для проникновения.
Может ли человек действительно сделать это? Можете ли вы действительно посмотреть на себя в полном безмолвии? Если ум активен, он искажает то, что видит, он интерпретирует, объясняет, говорит: «Мне нравится это», «Мне не нравится это». Он легко возбудим и эмоционален, и такой ум не в состоянии видеть.
Поэтому мы спрашиваем, могут ли обычные люди — вроде нас с вами — делать это? Могу ли я смотреть на себя, каков бы я ни был, зная об опасности слов типа «страх» или «горе» и зная, что само это слово будет мешать реальному видению «того, что есть»? Могу ли я наблюдать, осознавая ловушки языка? Наблюдать, не позволяя вмешиваться и любому чувству времени — малейшему чувству «достичь» или «избавиться», — могу ли я просто наблюдать, тихо, настойчиво и внимательно? В этом состоянии интенсивного внимания видны скрытые пути, неведомые области, закоулки ума. В таком видении отсутствует какой бы то ни было анализ, только восприятие. Анализ предполагает наличие времени, анализирующего и анализируемого. Отличается ли анализирующий от анализируемого? Если нет, то в анализе нет никакого смысла. Все это — время, анализ, сопротивление, попытки достичь чего-то, преодолеть что-то и прочее — надо осознать и отбросить, потому что на этом пути не может быть окончания скорби.
После того как человек выслушал все это — способен ли он в действительности это сделать? Это действительно важный вопрос. Здесь «как» просто-напросто нет. Нет никого, кто сказал бы вам, что делать, кто дал бы необходимую энергию. Наблюдение требует громадной энергии: тихий, безмолвный ум являет собой тотальную энергию без какой бы то ни было потери — в противном же случае он не является безмолвным. Так может ли человек, использовав всю эту суммарную энергию, взглянуть на самого себя и увидеть себя настолько полно, чтобы это видение стало действием — а значит, и окончанием, концом, завершением?
Может ли ежедневная деятельность исходить из безмолвия? Все ждут почему-то ответа именно на этот вопрос. Быть оракулом для меня отвратительно. Вопрос: может ли ум в состоянии безмолвия действовать в повседневности? Если вы отделяете повседневность от безмолвия, от утопии, от идеала, которым является тишина, — эти двое никогда не встретятся. Могу ли я держать их раздельно, могу ли я сказать: вот это — мир, моя повседневная жизнь, а это — безмолвие, которое я испытал, которое однажды почувствовал? Могу ли перевести это безмолвие на язык повседневности? Не могу. Но если они не разделены, как правая и левая рука, если между тем и другим — безмолвием и повседневностью — существуют гармония и единство, вы никогда не спросите: «Могу ли я действовать из безмолвия?»
Человек в своей сущности интенсивен. Так не пора ли ему предпринять путешествие в Неведомое? Путешествие внутрь себя — не зная, что хорошо и что плохо, что правильно и что неправильно, чему следует быть и что должно быть, — просто совершить путешествие без всякого груза? Это как раз то, что труднее всего — внутреннее путешествие без всякого груза. Путешествуя, вы совершаете открытия; вы не отправляетесь, заявляя с самого начала: «Этого не должно быть», «Это должно быть». Не знаю почему, но это, по-видимому, одна из труднейших вещей на свете. Послушайте, господа, никто вам не поможет, — включая и ведущего беседу. Нет никого, в кого вам надо верить, — и я надеюсь, что вы ни в кого и не верите. Не существует авторитета, который указал бы вам, что надо делать, а чего не надо, в каком направлении вам двигаться, а в каком движение запрещено. Нет авторитета, который обратит ваше внимание на ловушки и разметит для вас дорогу, — вы идете один. Можете ли вы сделать это? Вы говорите: «Я не могу этого сделать, потому что я боюсь». Тогда возьмите этот страх, исследуйте его и полностью поймите его. Забудьте о путешествии и забудьте об авторитете, — исследуйте эту реальность, называемую страхом. Вам страшно, потому что вам не на кого опереться, и никто не говорит вам, что делать; вам страшно, потому что вы можете ошибиться. Так ошибайтесь, и, наблюдая, рассматривая ошибку, вы выскочите из нее мгновенно.
Открытия совершаются по мере того, как вы продвигаетесь все дальше. В этом гораздо больше творчества, чем в живописи, в написании книг или в том, чтобы выходить на сцену и делать из себя обезьяну. В этом гораздо больше взволнованности — если можно использовать такое слово, — гораздо больше чувства.
Совершая великое внутреннее путешествие, мы не знаем, куда направляемся. Следствием этого являются неуверенность и страх. Но если вы заранее знаете, куда направляетесь, вам никогда не проникнуть в неведомое; и потому вам никогда не быть действительно тем, кто открывает вечное.
А мы все никак не желаем расстаться с тем, что знаем давно и наверняка. Именно с этим грузом знания собираемся мы выйти в далекий и трудный поход. Вы когда-нибудь поднимались на гору? Чем больше на вас груза, тем это труднее. И с большой поклажей трудно взойти даже на эти невысокие холмы. А если вы поднимаетесь на гору, вам нужно быть намного более свободным. Я действительно не знаю, в чем здесь трудность. Мы хотим нести на себе все, что знаем, и все, что мы уже испытали, — наши обиды, оскорбления, сопротивления, глупости, наслаждения, восторги и экзальтации. Когда вы говорите: «Я собираюсь путешествовать, неся все это», — вы путешествуете в нечто такое, чего нет среди вашей поклажи. Поэтому ваше путешествие будет фантазией, а не реальностью.
Отправьтесь же в путешествие — в то, что вы несете с собой, в путешествие в известное, а не в неведомое. Отправьтесь в то, что вы уже знаете: в ваши удовольствия, в ваши восторги, в ваше отчаяние, в ваши печали. Совершите путешествие именно в это, — это все, что у вас есть. Вы же говорите: «Я хочу совершить путешествие со всем этим в Неведомое и добавить Неведомое ко всему этому, добавить другие восторги и другие удовольствия». Или же это может быть настолько опасным, что вы говорите: «Не хочу я этого путешествия».
Искусство видеть
До тех пор, пока ум подвержен какому-либо искажению — невротическими побуждениями или чувствами, страхом, печалью и нездоровьем, честолюбием, снобизмом, погоней за властью, — он не имеет возможности слушать, наблюдать, видеть. Искусство видеть, слушать и наблюдать — это не то, что можно культивировать, не вопрос развития и постепенного роста. Когда человек осознает опасность, имеет место немедленное действие, инстинктивный, мгновенный ответ тела и памяти. С самого детства человек был обусловлен встречать опасность так, чтобы ум реагировал мгновенно, в противном случае могла последовать физическая гибель.
Спрашивается, возможно ли действовать в самом видении, в котором вообще нет обусловленности? Может ли ум свободно и немедленно ответить на любую форму искажения и, следовательно, действовать? Ум человеческий, глубоко обусловленный своими собственными страхами, амбициями, завистью, отчаянием и прочим, не может проникнуть в то, что предполагает необычайно здоровое, разумное и сбалансированное, гармоничное существование. Так может ли ум, — имея в виду все наше существо, — осознавая любые формы искажения, борьбы и насилия, покончить с ними немедленно, в самом процессе осознания, а не постепенно? Это означает — не позволяя времени встать между восприятием и действием. Мы уже очень давно привыкли к идее, что мудрыми, просветленными мы будем становиться постепенно, путем наблюдения и упражнения, день за днем. Мы привыкли так думать, это стереотип нашей культуры, нашей обусловленности.
Обычно мы легкомысленно позволяем времени проникать в интервал между видением и действием, в расщелину между «тем, что есть» и «тем, что должно быть». Я все время возвращаюсь к понятию «времени», оно как будто притягивает меня. Этот временной интервал следует очень хорошо понять. Мы думаем в категориях времени потому, что с детства воспитаны и приучены думать, что постепенно, поэтапно мы кем-то станем. Мы видим, что время необходимо во внешней реальности, в технике. Я не могу стать первоклассным столяром, врачом или математиком, если не буду годами заниматься этим. Иногда человек может понять математическую проблему, будучи еще совсем юным, если обладает ясностью мышления, — я не люблю употреблять слово «интуиция». Но легко видеть, что для обогащения своей памяти новыми техническими приемами и методами или при изучении неизвестного языка время абсолютно необходимо. Я не могу заговорить уже завтра на немецком, мне потребуются многие месяцы. Я ничего не знаю об электронике, и чтобы изучить ее, мне, вероятно, потребуются многие годы. Поэтому не следует смешивать временной элемент, необходимый для изучения техники, с опасностью появления времени в процессе восприятия и действия.
Посмотрите внимательнее, что получается. Вся Азия верит в перевоплощение, в то, что человек будет рождаться снова и следующее воплощение будет зависеть от того, как прожита эта жизнь. Если вы жили в насилии, агрессивно, разрушительно, вы заплатите за это в следующей жизни. Вы совсем не обязательно станете животным. Вы можете родиться человеком, но в вашей жизни будет больше страданий и несчастий, потому что предыдущую свою жизнь вы не наполнили красотой и совершенством. Те, кто верит в идею перевоплощения, верят только в само слово, а не в глубинную суть этого слова. То, что вы делаете сейчас, имеет бесконечное значение для завтрашнего, поскольку завтра — которое и есть следующая жизнь — вы заплатите за содеянное. То есть идея постепенного достижения иных состояний или форм — это, по сути, одна и та же идея и на Востоке, и на Западе. Всегда существует этот элемент времени — «то, что есть» и «то, что должно быть». Для достижения того, что «должно быть», требуется время, а время — это усилие, концентрация, внимание. Поскольку внимание, или концентрация, отсутствует, то делается постоянное усилие практиковать внимание, упражняться в нем, что требует времени.
Я хочу спросить нечто неожиданное: вы когда-нибудь пробовали завязать себе глаза повязкой на неделю? Я пробовал, ради интереса. В подобном случае развиваются иные органы чувств, которые становятся гораздо острее. Приближаясь к стене, к стулу или к столу, уже знаешь, причем наверняка, что они перед тобой. И при этом мы говорим о слепоте к самому себе, о внутренней слепоте. Мы прекрасно осознаем внешние вещи, но внутри себя остаемся слепыми.
Что такое действие? Всегда ли действие основано на идее, на принципе, на вере, на решении, надежде или отчаянии? Если возникает идея, то формируется идеал, и, следовательно, требуется согласие с этим идеалом — тогда есть интервал между идеалом и действием. Этот интервал есть время. «Я достигну идеала, я полностью воплощу его в себе», — отождествление себя с идеалом означает, что в конечном счете будет действовать этот идеал, и уже не будет разделения между действием и идеалом.
Что такое перевоплощение по своей сути? Все очень и очень просто. Перевоплощение есть наша память. И в этом нет ничего святого или священного. Память о вчерашнем возрождается сегодня в том, что вы делаете; ваше вчерашнее управляет тем, что вы делаете сегодня. И память минувших тысячелетий действовала вчера и действует сегодня. Поэтому имеет место постоянное воплощение прошлого.
Люди не устают утверждать (и в прежние времена утверждали с таким же завидным постоянством), что мы живем в мире тигров, где человек встречает не одного тигра, а дюжину тигров в людском обличье. Тигров жестоких, склонных к насилию, жадных, прожорливых, преследующих каждый свои собственные интересы. Для жизни и действия в этом мире вам необходимо время, чтобы убивать одного тигра за другим. Тигром являюсь и я сам, тигр во мне, во мне дюжина тигров. И вы говорите, что, чтобы избавиться от этих тигров, от одного за другим, вам необходимо время. Это как раз то, что мы полностью ставим под вопрос. Мы приняли, что, если убивать змей, находящихся в нас, одну за другой, на это потребуется время. «Я» есть «вы», а «вы», с вашими тиграми и вашими змеями, — все это также есть «я». И мы спрашиваем, почему надо убивать этих внутренних зверей поочередно? Ведь внутри меня тысячи «я», тысячи змей, — к тому моменту, когда я их всех уничтожу, я сам уже буду мертвецом.
Итак, есть ли способ — пожалуйста, слушайте, не отвечайте, выясняйте — избавиться от всех змей сразу, а не постепенно? Могу ли я увидеть опасность, идущую от всех этих животных, все внутренние противоречия, и освободиться от них немедленно? Если я не могу это сделать мгновенно, то для меня не остается никакой надежды. Я могу притвориться кем угодно, но если я не могу немедленно вымести все это из себя, то я — раб навеки. И это не зависит от того, буду ли я рожден снова в следующей жизни или в десяти тысячах жизней. Так что я должен найти такой способ действовать, смотреть и наблюдать, который в сам момент восприятия покончит во мне с определенным драконом, с определенной обезьяной.
Внутри нас находится множество зверей, множество опасностей. Могу ли я освободиться от них всех одним восприятием, мгновенным видением?
Необходимо ли время для души и сердца? Если я смогу понять природу времени, то я смогу правильно использовать элемент времени во внешнем мире, но не позволять ему вмешиваться во внутреннее состояние. Поэтому я не начинаю с внешнего, — я понимаю, что для него требуется время. Но я спрашиваю, существует ли вообще время во внутреннем восприятии, в принятии решения, в действии. Итак, я спрашиваю: «Необходимо ли решение вообще?» — ведь решение предполагает некую часть времени — секунду, миг. «Я решаю» означает, что элемент времени есть; решение базируется на воле и желании, и все это подразумевает время. Поэтому я спрашиваю, почему вообще необходимо появление решения? Или решение есть часть моей обусловленности, которая утверждает: «Без времени тебе не обойтись»?
Итак, существуют ли восприятие и действие без решения? То есть я осознаю страх, страх, созданный моей мыслью, прошлыми воспоминаниями, опытом, я осознаю воплощение этого вчерашнего страха в сегодняшнем. Я понял всю природу, структуру, внутренний характер страха. И восприятие этого без принятия решения есть действие, которое является свободой от страха. Возможно ли это? Не говорите, что вы или кто-то другой уже делали подобное, — дело не в этом. Может ли этот страх исчезать немедленно по мере его возникновения? Есть поверхностные страхи — страхи перед миром. Мир полон тигров, и тигры эти, будучи частью меня самого, готовы к разрушению; так что существует война между мною — частью тигра — и остальными тиграми.
Существует также внутренний страх — страх психологической незащищенности, психологической неопределенности, — и все это создано мыслью. Мысль пестует как удовольствие, так и страх, — я вижу все это. Я вижу опасность, идущую от страха, не хуже, чем я вижу опасность, идущую от змеи, от обрыва или глубоководного течения, — я полностью осознаю эту опасность. И само видение есть окончание, в котором нет и секунды для принятия решения.
И я не хочу… избавляться от страха. Я хочу выявить его, понять, позволить ему двигаться, возникать, вспыхивать во мне и так далее. Я ничего не знаю о страхе. Я знаю, что я боюсь. Теперь я хочу выяснить, на каком уровне, на какой глубине я боюсь: на сознательном уровне или в самой основе, в глубоких слоях своего существа, в тайных, неисследованных областях моего ума. Я хочу выяснить. Я хочу, чтобы все это вышло на поверхность, я хочу это раскрыть. Как мне это сделать? И я должен это сделать не постепенно, — вы понимаете? Все это должно уйти из моего существа полностью.
Каждый из нас несет в себе тот или иной вид страха. Имеются глубокие, скрытые страхи — и я очень хорошо осознаю поверхностные страхи, страхи перед миром: страх появления безработицы, того или этого, страх потерять жену, сына.
Я не скажу ничего нового: страхи и есть то животное, что засело внутри нас и безжалостно терзает нас время от времени. Я не хочу прогонять животное снова и снова. Это как раз то, о чем говорят все школы, все святые, все религии и психологи: прогоняйте их понемногу, мало-помалу. Лично мне это представляется абсурдом. Я хочу понять, как прогнать это животное так, чтобы оно уже никогда не вернулось. Даже если оно вернется, я буду знать, что делать, чтобы не впустить его в дом.
Но прежде чем я прогоню животное, я хочу выяснить, кто та сущность, которая собирается прогнать его. Я говорю, что это может быть еще более крупный тигр. Если я хочу избавиться от всех тигров, то неразумно позволять большему тигру прогонять маленького. И я говорю: «Подождите, я не хочу никого прогонять». Посмотрите, что происходит в моем уме. Я не хочу никого прогонять, но я хочу наблюдать — я хочу выяснить наверняка, не охотится ли большой тигр за маленьким. Эта игра будет продолжаться вечно, — и именно это и происходит в мире — тирания какой-то одной большей страны охотится за меньшей страной.
Итак, я сейчас очень хорошо сознаю, что не должен никого прогонять. Я должен вырвать с корнем сам принцип изгнания чего-либо, его подавления и преодоления. Потому что решение, говорящее: «Я должен избавиться от тигренка», может перерасти в громадного тигра. Именно поэтому необходим полный отказ от любых решений, от всякого побуждения избавиться от чего-то, что-то отогнать, прогнать. Тогда я могу наблюдать. Тогда я говорю себе (передаю смысл словами): «Не хочу никого прогонять». Тем самым я свободен от груза времени, которым являлось преследование одного тигра другим. В таком преследовании всегда присутствует какой-то временной интервал, и поэтому я говорю: «Я не буду ничего делать, я не буду ни за кем гоняться, я не буду действовать, я не буду решать — мне следует сначала посмотреть».
Я наблюдаю, — я не имею в виду эго, но человеческий ум наблюдает, это человеческий мозг следит. Я могу опознавать различных тигров — мать-тигрицу с ее выводком и с супругом — я могу наблюдать все это. Но внутри меня должны существовать силы более глубокие, и я хочу выявить их все. Буду ли я выявлять их через действие? Все более и более раздражаться, затем успокаиваться, а через неделю снова раздражаться и снова успокаиваться? Или существует способ посмотреть на всех тигров: на маленького, на большого и на только сейчас рождающегося — на всех сразу? Могу ли я увидеть их всех настолько полно, чтобы понять весь этот процесс? Если я на это не способен, моя жизнь будет двигаться старым манером, все в той же буржуазной колее, переусложненной, тупой и хитроумной. Вот и все. Поэтому, если вы поняли, как следует слушать, — утреннее поучение закончено.
Помните ли вы старинную историю про Учителя, каждое утро беседующего со своими учениками? Однажды, когда он уже занял свое место, прилетела птичка, уселась на подоконник и запела, и Учитель не прерывал ее пения. Пропев некоторое время, она улетела прочь. И Учитель сказал ученикам: «Это утреннее поучение закончено». И в этом кроется величайшая Истина. Истина Любви и Мира.
Я полагаю, что Истина есть земля без дорог. К ней не приблизишься, ступая по тропе религий и сект. Это мое незыблемое убеждение, которого я придерживаюсь всегда и везде. Истина, не знающая границ и условий, не может быть явлена по заказу…
Мне не нужно последователей и приверженцев. Как только за вами начинает следовать толпа, вы прекращаете искать Истину. У меня нет учеников, нет апостолов ни на земле, ни в царстве духа.
Я просто хочу, чтобы те, кто желает понять меня, были свободны. И я не хочу, чтобы они следовали за мной, превращая меня в клетку, называемую религией или сектой. Напротив, я хочу избавить их от страхов — страха перед религией, страха перед грядущим искуплением, страха перед духовностью, страха перед любовью, страха перед смертью и даже страха перед жизнью. Я делаю это просто так, а не потому, что я кому-то что-то обязан.