— Говори! — хрипло выдавил из себя Чиркунов, и Егор почувствовал, что Мишка боится его, смертно боится услышать именно то, с чем пришел к нему он.
— Давай хоть поприветствуем друг друга, сколько лет не виделись! — заговорил Егор бодро, стараясь придать голосу добродушные нотки. — Земляки как-никак, вместе росли…
— Лобызаться не будем, — быстро и тревожно перебил Мишка. — Говори, у тебя она?
Кадык его быстро дернулся вверх-вниз.
— У меня… Вернулась ко мне навсегда!
Егор стоял посреди кабинета на ковре, смотрел на Чиркунова, видел, как страшные глаза Мишки мгновенно налились кровью, округлились, вывалились наружу, стали, как у разъяренного быка перед броском на обидчика, а рука медленно поползла к кобуре, но на полпути приостановилась. Чиркунов шумно выдохнул, мотнул головой, прищурился и спросил:
— Она и сейчас у тебя… или ты ее спрятал?
— Зачем нам прятаться? Мы не воры… Дома…
— Ступай к себе, я сейчас приду… Ждите!
Анохин быстро шагал к Насте и озабоченно думал, что Чиркун не спросил его адрес, куда же он придет, но вспомнил, как уверенно и грозно кинул ему Мишка: — Ждите! — и догадался, что Чиркунов знает куда идти, и если бы он сам не пришел к Мишке, то вскоре тот появился бы у него.
Настя, услышав, что Мишка сейчас явится к ним, быстро и испуганно перекрестила Егора, потом перекрестилась сама и прошептала:
— Давай уйдем, уедем!
Анохин быстро обнял ее, прижал к себе свою касаточку, погладил рукой по узкой упругой спине, чувствуя ее ребрышки:
— Куда, зачем?.. На Бога нам надеяться не стоит, самим надо думать, строить жизнь…
— И без Бога плохо…
Ждали недолго. Вскоре услышали шаги на крылечке. Сидели они за столом у окна, закрытого легкой ситцевой занавеской, тревожно и напряженно слушали неторопливый скрип досок под тяжелыми шагами. Егор держал в руках, поглаживал, успокаивал ее подрагивающую ладонь. Они видели сквозь матовое стекло в двери, как в коридорчике появилась большая черная тень, надвинулась, заслонила все стекло. Дверь в комнату отворилась без стука, спокойно. Скрип ее тревожно ударил по сердцу. Они быстро и одновременно поднялись навстречу Чиркунову. Он остановился у порога, молча оглядел комнату. Вид у него был суров, мрачен.
— Иди, поговорим! — кивнул он Егору головой назад.
Настя вышла из комнаты в тесный коридорчик вслед за Анохиным. Чиркунов упал на табуретку у маленького стола. Егор присел на другую, а Настя осталась стоять у двери.
— Ступай в комнату, — внешне спокойно сказал ей муж. — Мы одни потолкуем…
— Нет, речь обо мне. Я не уйду, — ответила Настя. Даже в полутьме было заметно, как она возбуждена, дрожит, трепещет вся.
— Ступай, Настенька, ступай! — попросил ее Егор. — Мы мирно решим.
Настя нерешительно повернулась и ушла в комнату, прикрыла за собой дверь. Некоторое время сидели в полутьме молча, глядели друг на друга. Глаза Чиркунова блестели в сумраке. Свет в коридорчик проникал только из комнаты через матовое стекло двери. Егор не хотел начинать разговор первым. Получится, что он оправдывается, а оправдываться, он уверен был, ему не в чем.
— Значит, все-таки решился, увел? — не выдержал молчанья, заговорил первым Мишка.
— Я вернул своё, свою невесту, свою Настю, — уверенно ответил Егор.
— Она моя законная жена, у нас сыну тринадцать лет! Ты забыл об этом? Ты все детством живешь, что ли? Очнись, вспомни, сколько лет минуло!
— Я любил ее все эти годы, жил только ею… И теперь никому не отдам!
— А я что делал? Разве я не любил ее? Ты спроси ее!.. Настя сейчас уйдет со мной, и мы забудем эту ночь, как наваждение…
— Нет-нет, — быстро и твердо перебил Егор. — Настенька останется. Силой ты ее можешь увести отсюда, если я буду лежать здесь, — показал пальцем на порог Анохин.
— Ляжешь, ляжешь, — тоже твердо и уверенно, как о неизбежном, сказал Чиркунов. — За мной не захряснет! Думаю, не забыл, с кем имеешь дело!
— Помню, — усмехнулся Егор. — А ты уверен, что она перешагнет через мой труп, и все будет у вас ладно?
— В том-то и горе мое, что не уверен… А был бы уверен, ты уже лежал бы там, — показал он тоже на порог.
— Хватит языки чесать, — вздохнул вдруг Егор. — Сколько воду не толки, вода и будет… Что мы о Настеньке как о табуретке: моя — твоя, она человек, она пусть и решает, как ей жить дальше…
Они замолчали надолго. Уверенность покинула Анохина. Он рад был, что в коридорчике густой сумрак и Чиркунов не видит его лица, его беспокойных глаз. У Мишки глаза тоже потухли, не блестели больше в полутьме, как прежде. Он вновь первым не выдержал, поднялся тяжело, говоря:
— Ну что ж, я поговорю с ней… один. Пусть решает…
Он шагнул в комнату. Егор остался один напряженный, натянутый, как канат под тяжеленным грузом. Он впился глазами в тусклое матовое стекло двери, с тревогой и отчаянием вслушивался в происходящее в комнате, но слышал только бубнящий голос Чиркунова и редкие быстрые и непонятные слова Насти. Что они говорили, разобрать было невозможно, но тон их голосов становился раздраженней и громче. Егор вытянулся на табуретке, напрягся до предела. Вскрик Насти: — Стреляй! — подбросил его вверх. Он взлетел, ударил по двери так, что стекло вылетело, брызнуло, зазвенело осколками по полу. Мишка оглянуться не успел, как Егор подлетел к нему, выбил револьвер, сшиб с ног. То ли Чиркун слабее стал, то ли в Егоре поднялась невиданная сила, но он мгновенно скрутил Мишку, вывернул ему руки за спину, придавил лицом к полу, как делал не раз с бандитами.
— Я все равно пристрелю вас обоих! — хрипел Чиркунов, но не дергался, не сопротивлялся, не пытался вывернуться, так сильно зажал его Анохин. — Все равно нам не жить на одной земле!
— Только положи в одну могилу! — выкрикнула Настя. — А лучше в один гроб! — Она схватила лежавший у ножки кровати револьвер, наклонилась над Мишкой, стала совать ему револьвер, кричать: — На! На!.. Отпусти его, пусть стреляет, пусть! Лучше вместе умереть, чем жить врозь! Отпусти его!
Егор слез с Чиркунова, поднялся. Мишка перевернулся на спину, вытер лицо ладонью, шмыгнул носом.
— На, на! Стреляй! — совала ему револьвер Настя.
Чиркунов взял револьвер из ее руки, сел на полу, прислонился спиной к кровати, а Настя отскочила от него к Егору, который стоял у стола спиной к окну. Мишка поднял руку с револьвером и стал целиться то в него, то в нее, выбирая в кого первого выстрелить. Может быть, с минуту водил он так рукой. Долго, очень долго темная смертная дыра ствола мрачно смотрела на них, выбирала первую жертву, потом устало опустилась, уперлась в пол. Чиркунов поднялся, поправил портупею, сунул револьвер в кобуру, шагнул по осколкам разбитого стекла, резко хрустнул, но у двери остановился, взглянул на Настю:
— О сыне забудь! Ты для него умерла!
И вышел, скрылся в полутьме коридорчика.
Исчез Мишка из их жизни на три года, оставил в покое, ни разу не напомнил о себе, не омрачил их счастья.
Да, это были бесконечно счастливые годы! Три года! Три года восторженного счастья! Кто скажет, много это или мало для одной жизни? Конечно, можно произнести с горечью: всего три года, а можно восхититься: аж три года длилось их счастье! Больше тысячи дней и ночей! Больше тысячи раз они вместе встречали рассвет, больше тысячи раз держал в объятьях Егор ее прекрасное тело, наслаждался им, больше тысячи раз засыпал окольцованный ее тонкими, сильными и нежнейшими в мире руками, а пробудившись ото сна, чувствовал всякий раз ее теплоту, вспоминал, что она здесь, рядом, она! его Настенька! Его касаточка! Разве к этому можно привыкнуть всего за тысячу дней и ночей? Эти тысячи дней стоят в памяти как один долгий миг бесконечной радости! Вспыхивают, как звезды, отдельные мгновенья особенного восторга, особенной нежности: то видит он, как несутся они по улице Тамбова счастливые, спасаясь от шумного летнего ливня, хохочут, влетают, повизгивая от восторга, на крыльцо своего дома. Настя падает на скамейку, а он бросается снимать с ее ног мокрые босоножки и не удерживается от нахлынувшей нежности, начинает страстно целовать ее мокрые ступни; то видит Егор Настю на высоком берегу Цны теплой июльской зарей: воскресным утром они еще до рассвета поехали на рыбалку и остановились, присели в траву на берегу, поразившись чудесной картиной рождающегося дня, и долго молча сидели, прижавшись друг к другу, и им казалось, что они владеют всеми этими полями с васильками во ржи, туманом над утренним лугом, розовыми облаками, зарей, даже солнце медленно показывается из-за темной полоски леса, раздвигая небо, только для них. Как хороша была Настя, его касаточка! Какое у нее было чудесное лицо с чуть наивными восхищенными глазами!
Анохин сильно изменился в ту пору. Суровое, неподвижное прежде лицо оживилось, стало добродушнее, доброжелательнее, все чаще озарялось улыбкой, в глазах появился блеск, он стал откликаться на шутки, все чаще был слышен его голос, смех, и все чаще ловил он на себе заинтересованные женские взгляды. Эту перемену в нем быстро заметили и отметили на работе.
— Что с тобой? Ты чему улыбаешься? — остановил его однажды в коридоре начальник отдела Новиков.
— Весна, — развел руками Анохин.
— Хе, что-то для тебя раньше, что весна, что осень была. Ты чо, женился?
— Есть грех! — засмеялся Егор.
— А свадьбу зажал! Нехорошо!
— Я не мальчик, баловством заниматься…
Егору приятен был этот разговор. Он все чаще ловил себя на том, что ему хочется говорить о Насте, хочется поделиться с кем-то своей радостью, но он сдерживался, сказывалась многолетняя привычка. Раньше он был немногословным, а теперь охотно вступал в разговор со своими сослуживцами, но имени Насти ни разу не произнес среди них, ни словом не обмолвился о перемене в своей жизни, о своем счастье. Чтобы он ни делал, где бы он ни был днем, его никогда не покидала радостная мысль, что вечером он увидит Настю, будет разговаривать с ней, смотреть на нее, обнимать.