От неё я и узнал, что всю Первую мировую войну мой дед Никифор, в чине полковника, воевал на фронте, а бабка-полковница была с ним рядом, в ближнем тылу. В конце войны Никифор был тяжело контужен снарядом и отправлен помирать домой в Новочеркасск. Умер дед Никифор ещё до революции. Перед смертью, за выслугу лет, он был произведен в генералы и получил генеральскую шинель на красной подкладке. Из этой шинели после революции подкладку выдрали – на красные флаги, а сама шинель прослужила трем поколениям: сыну Никифора – моему дяде Вениамину (дяде Вене), моему старшему брату Сережке и, наконец, мне.
Бабка рассказала мне и такую удивительную историю – когда я родился, на Дону уже во всю свирепствовала Гражданская война и во время очередного обстрела артиллерийский снаряд пробил крышу нашего дома, застряв в стене как раз над моей кроваткой. Но… не разорвался! "Тебе здорово повезло!" – говорила мне бабушка. Когда я был в 5-м классе, наша учительница, Евгения Платоновна, как-то раз дала нам задание: "Опишите самые памятные события вашей жизни" и я описал эту историю со снарядом, закончив ее так: "Не знаю, чей это был снаряд – от красных или от белых". За это сочинение я получил от Евгении Платоновны мою первую "пятерку" по литературе.
Когда мне исполнилось 3 года, чтобы спастись от голодной смерти, моя семья перебралась в городок Миллерово, где занялась натуральным хозяйством: женщины развели кур, коз и свиней. Отец работал доктором, а я пас наших козочек, ловил тарантулов и пиявок, которых мы, мальчишки, сдавали потом в аптеку. До сих пор помню, как наши козы ели любые колючки, которые никто другой и есть то не будет, и лазили по кручам, куда никто другой не залезет.
Через 5 лет, в 1926 году, наша семья вернулась в Новочеркасск, бывшую столицу Всевеликого Войска Донского, или ВВД, как писали до революции. Поселились мы на Московской улице, №45, во флигеле, стоявшем в глубине двора. Этот флигель и старый орех у балкона описаны мною в "Князе мира сего", как домик, в котором в молодости жили братья Рудневы. Я прожил в этом доме 15 лет, до 1941 года, а моя мать и бабушка жили там до самой смерти. Сейчас в этом доме живет пенсионер по фамилии Шило, который хорошо помнит моих родителей. Он-то и написал мне, что недалеко от входа на Новочеркасское кладбище стоит ещё большой памятник из черного мрамора моему деду по отцу, Василию Калмыкову, а рядом приютились заброшенные могилки моего отца, матери и бабушки.
* * *
В 1936 году я закончил нашу школу, которая располагалась на углу Московской и Комитетской и, как круглый отличник, без экзаменов был принят в Новочеркасский Индустриальный институт.
Тогда в стране шла так называемая Великая Чистка 1935-1938 годов, о которой сегодня уже мало кто помнит. В городе по нескольку раз арестовывали и расстреливали все советское и партийное начальство. Затем последовали аресты профессуры нашего института. Хватали всех и вся. Страна тогда замерла в страхе, ожидая ночных арестов. Это было жуткое время.
В августе 1938 года арестовали моего отца, доктора Бориса Васильевича Калмыкова. Это событие переломало всю мою жизнь. Мой отец был доктором и лечил людей. В Первую мировую войну он был врачом казачьего полка. Я думаю, что отца арестовали тогда именно как человека "из бывших", т.е. за его прошлое, за его отца и за его братьев.
Младший брат моего отца, дядя Витя, во время Первой мировой войны был военным юристом, а после революции он стал следователем "Освага", то есть Осведомительного агентства – контрразведки Добровольческой армии. Дядя Витя воевал до конца Гражданской войны и потом эвакуировался за границу. Жил в Болгарии, в Софии.
Старший брат моего отца, дядя Вася, до революции был следователем по особо важным делам при атамане Всевеликого Войска Донского. В 1926 году дядю Васю арестовали и дали 10 лет Соловков, где он вскоре умер, или, возможно, его просто убили, без суда и следствия. Тогда это просто делалось… А в трехэтажном доме, принадлежавшем дяде Васе, как в насмешку, разместилась первая в Новочеркасске Чека. Позже, в 30-е годы, в этом доме – на углу улицы Декабристов и спуска Степана Разина – был Учительский институт. Сегодня, в 2002 году, в этом доме помещается Техникум пищевой промышленности.
Помню, также, как бабушка Капа рассказывала мне, что и Новочеркасский сельскохозяйственный институт в Персияновке (поселок недалеко от Новочеркасска) – это бывшее имение моего прадеда. Он учился в Военной академии в Петербурге, знал арабский язык, воевал на Кавказе. За хорошую службу его и наградили поместьем в Персияновке. Таким образом, от моих предков в Новочеркасске остались два хороших учебных заведения.
Итак, в моей крови есть гены двух царских следователей. Возможно, именно поэтому я и пытаюсь докопаться до всяких сложных вещей: вплоть до библейского дьявола и загадочного "числа зверя", в котором, по словам самого святого Иоанна Богослова, заключена вся мудрость. И задача эта, надо сказать, трудная и серьезная.
После ареста, отца держали под следствием два года, но приговор вынесли, по тем временам, очень "милостивый" – 5 лет. Во время Великой Чистки обычно или расстреливали, или давали 10 лет концлагерей, а отцу дали "всего" 5 лет вольной высылки в Сибирь. Тогда такие сроки мало кому давали. Но в 1941 году началась война, и в результате – отец просидел в Сибири не 5, а все 15 лет, вплоть до смерти Сталина.
* * *
В начале войны, из-за арестованного отца, меня в армию не брали – я был "политически неблагонадежен". Поэтому первые два года войны я проработал инженером на маленьком судоремонтном заводе им. Ульянова в городе Горьком. Жил я там на Университетской улице в доме №15, позже эту улицу переименовали в улицу Кузьмы Минина. Одновременно я начал готовиться в аспирантуру Индустриального института им. Жданова и, когда сдал все вступительные экзамены, пошёл в заводскую контору увольняться. "С завода есть только два выхода – или в армию или в тюрьму" – ответило мне заводское начальство. В тюрьму мне не хотелось, а в армию, как я уже знал из предыдущего опыта, меня всё равно не возьмут. Поэтому, чтобы уйти с завода в аспирантуру, пришлось слукавить: "Ладно – говорю, – отправляйте меня в армию."
Сказано – сделано. Подстригся я под машинку, засунул деревянную ложку за голенище и пришёл в военкомат. Но, как политически неблагонадежного, в армию меня опять не взяли. Вот так я и оказался в аспирантуре Горьковского Индустриального института им. Жданова. Это было совсем рядом – по той же Университетской улице. Одновременно я поступил в Педагогический институт иностранных языков – на факультет немецкого языка. Я уже прилично читал тогда по-немецки и, старательно посещая одни только занятия по разговорной практике немецкого языка, за один год сдал экстерном все экзамены. Педагогический институт, кстати, тоже был на Университетской улице.
Всё время учёбы, чтобы не умереть с голоду, я работал грузчиком на ликероводочном заводе. Мы разгружали баржи с вином, которые приходили по Волге с Каспийского моря.
Учёба давалась мне легко и я решил перевестись в аспирантуру Московского энергетического института им. Молотова, самого лучшего института по моей специальности. Сказано – сделано. В сентябре 1943 года я перебрался из Горького в Москву, перевелся в московскую аспирантуру и одновременно поступил экстерном в Московский педагогический институт иностранных языков, который помещался на Метростроевской улице, №38. Здесь я сразу был принят на 4-ый курс и принялся за дальнейшее изучение немецкого языка. Правда ходил я, опять таки, только на разговорную практику.
А кругом бушевала война… Людей с высшим образованием забирали в военные училища и выпускали офицерами, но, так как анкета моя была не ахти, то в ноябре 1943 года меня загребли в армию рядовым солдатиком, несмотря на мою прежнюю "неблагонадежность". Для получения "Солдатской книжки" тогда анкет уже не требовали и социальное происхождение особо не выясняли.
В общем, карабкался я, как муравей, наверх, а загудел на самый низ – в солдаты. Ладно, служу я верой и правдой моей советской Родине, которая была мне вовсе не матерью, а мачехой и, в конце концов, в июне 1944 года попадаю из пехотных окопов в отдел кадров Ленинградского фронта. Там, оказывается, набирают в какое-то военное училище, где требуется знание иностранных языков, особенно немецкого. А у меня в кармане гимнастерки чудом ещё сохранился студенческий билет 4-го курса Московского Института иностранных языков. Они обрадовались – "Отличный кандидат!" – и дают мне заполнить анкетку, а анкетке этой снова вопросики: есть ли у вас репрессированные родственники? есть ли родственники за границей? И сбоку предупреждение: "За дачу ложных показаний вы будете отвечать по законам военного времени". Вопросики знакомые… Они меня всю жизнь преследуют…
Ладно, сажусь я и честно пишу: один дядя пропал на Соловках, второй дядя – за границей, а отец – в Сибири. С моим студенческим билетом и этой анкеткой меня приводят к начальнику Отдела кадров Ленфронта. Полковник читает мою анкету и говорит: "А зачем вы тут все эти глупости пишете?" – и показывает пальцем на графу о родственниках. Я отвечаю: "А вот видите, сбоку – "за дачу ложных показаний", и т.д."…
"Да это – старые формы! Теперь все переменилось, – говорит полковник и отеческим тоном продолжает: – Давайте я объясню вам ситуацию. Москва требует от нас кандидатов. Мы посылаем всяких недоучек. В Москве они ко всем чертям проваливаются и тогда их возвращают нам, с руганью!!! Поняли? А вы отличный кандидат, и, если вы будете писать все эти глупости, – тут полковник снова тыкает пальцем в анкету, – мы можем повернуть дело так, что вы не хотите служить в армии. Знаете, что это означает в военное время? Трибунал! То есть расстрел!"
И, снова переходя на доверительный тон, полковник продолжает: "Вот вам чистая анкета – заполните её и не пишите в ней, ради бога, все эти глупости. А старую анкету порвите и забудьте. Это приказ! Понятно? Об остальном мы позаботимся."