„Ибо мы не хотим повторения в России этого бушующего кабака, за 8 месяцев развалившего страну“. Мы – это А. Солженицын, так охарактеризовавший эту стадию, и я, его читатель, абсолютно с ним тут солидарный. Но как надо было пресечь „бушующий кабак“? Как остановить развал страны? Кто это мог сделать?
Пайпс полагает, что шанс навести порядок, опираясь на народные массы, имели две силы: черносотенцы и большевики. Или – „Союз русского народа“, или – союз крайне левых, сплотившихся вокруг Ленина.
Солженицын первый Союз в расчет брать отказывается: там „все дуто, ничего не существовало“.
Правильно! ОКАЗАЛОСЬ – дуто. Потому что из двух возможных путей общество выбрало – революцию. Выбрало потому, что так решила – интеллигенция. И решила правильно. И создала, вернее, помогла оформить в лозунги и учения то всеобщее ожидание очистительной грозы, которым были охвачены все.
Тогда и возникло то магнетическое пространство, то пронизывающее влияние, то всеобщее гипнотическое состояние, которое Солженицын называет Полем. „Мощным либерально-радикальным (и даже социалистическим) Полем“, которое сгущалось много лет и десятилетий, задолго до того, как призрак коммунизма принялся бродить по Европе, и тем более до того, как он стал перемахивать хребты и океаны.
Чем же это Поле губительно? Тем, что оно – безбожно. „Люди забыли Бога, и оттого все“. Это для Солженицына – последняя точка в портрете эпохи и решающий ее порок.
Если привередничать в формулировках, то надо бы все-таки различить Бога и попа. То есть религию как ощущение всеобщей связи и церковь как общественный институт, эту связь выстраивающий. Ненависть была не к Богу – ненависть была к попам и церкви. Но у идеологов – и к Богу, конечно. Так что Солженицын правильно пишет:
„В философской системе и в психологическом стержне Маркса и Ленина ненависть к Богу – главный движущий импульс“.
И еще более прав он в следующей характеристике коммунистической идеологии:
„Вместо религии она предложила саму себя“.
Так! Потому она и стала „вместо религии“, потому и оказалась непреодолима для рациональных доводов. Или, как русские философы ее определили: религия с отрицательным Богом». Там все и наложилось, слилось, спаялось: «вековая мечта человечества», «Опоньское царство», «печка для Емели», «щучье веление – мое хотение», «всенародный учет и контроль» (осуществленный, наконец, В. Ульяновым-Лениным почти по «программе» Пайпса), «всеобщая воинская повинность» (исламский элемент в системе) и: «совесть наша принадлежит партии» (тоже, между прочим, исламский элемент: вера определяет не только душевную, но и всю повседневную жизнь). Так или иначе, выплавилась в России религиозная (но – антицерковная) система, которая захватила и народную душу, и народную жизнь.
А что на «кончике пики» повисло странное словцо «коммунизм», – так это уж историческая деталь. Вокруг слова или вокруг имени тогда только и собирается энергия, когда есть… Поле. Вокруг «Будды» или «Авраама», «Мохаммеда» или «Христа». А то и вокруг «Михаила Архангела». Или вокруг «Маркса».
А потом выезжает в Поле – Всадник. «Национальная лошадь» – «коммунистический седок». И даже так: «убийца оседлал полуубитого». То есть коммунизм оседлал Россию. И разъезжает.
Сидит писатель Солженицын в Вермонте на зеленой горе и пишет, обращаясь к американцам через журнал «Foreign Affairs»:
«Коммунизма нельзя остановить никакими уловками детанта, никакими переговорами – его может остановить только внешняя сила или развал изнутри».
Это что, подсказка? И удачная? «Военную силу» американцы применять не стали, не такие они дураки, как Гитлер, а насчет «развала изнутри», кажется, дело удалось, и Россия, без всякой горячей войны с Западом, проиграла и отдала столько, сколько и в войнах не теряла.
Ты ЭТОГО хотел, Жорж Данден?
Нет, разумеется, не этого. Александр Исаевич Солженицын хотел другого. Он вовсе не звал американцев на нашу голову (волка – на собак). Он только хотел добра России – так, как он это добро и эту Россию понимает. Он хотел освободить Россию от коммунизма так, как освобождают лошадь от всадника.
А если это не Всадник? Если это – Кентавр?
Конечно, Кентавр – странное существо, трудно объяснимое по законам науки, а уж когда оно скачет по историческому Полю, – к Дарвину апеллировать бессмысленно.
Только к Богу: почему? почему? почему? почему?
«Почему люди, придавленные к самому дну рабства, находят в себе силу подниматься и освобождаться – сперва духом, потом и телом? А люди, беспрепятственно реющие на вершинах свободы, вдруг теряют вкус ее, волю ее защищать и в роковой потерянности начинают почти жаждать рабства? Или: почему общества, кого полувеками одурманивают принудительной ложью, находят в себе сердечное и душевное зрение увидеть истинную расстановку предметов и смысл событий? А общества, кому открыты все виды информации, вдруг впадают в летаргическое массовое ослепление, в добровольный самообман?»
Вопросы – явно ко Всевышнему, хотя обращены вроде бы к слушателям английского радио. Отвечать на такие вопросы не полагается. Но я попробую – на все четыре «почему».
Потому что люди, «придавленные к самому дну рабства», не внешней силой к тому придавлены, а прежде – своим же внутренним решением, пусть и вынужденным, своей готовностью стерпеть внешнюю гнущую силу.
Потому что никаких «реющих вершин свободы» нет, а есть моменты в жизни, когда человек чувствует освобождение, но за освобождение он все равно расплачивается, не тотчас, так позже, а расплата за свободу, или «защита» свободы есть уже несвобода.
Потому что в обществе никто никого не может одурманить принудительной ложью, если к такой лжи это общество не предрасположено; одурманивают-то – такие же люди, тем же обществом порожденные.
Потому что «все виды информации» – это в той же мере все виды дезинформации, ложной информации или просто лишней информации, которой люди, по верному соображению того же Солженицына, имеют право не знать.
А те, кто им наталкивает эту информацию в глаза и уши («открывают им глаза», или, как Бабель от имени большевиков доформулировал: «взрезают веки») – так эти информаторы такие же насильники, и от них впору спасаться, впадая в летаргическое оцепенение.
Для математической модели это, конечно, хорошо: есть РАБЫ и есть СВОБОДНЫЕ. Или так: есть общества РАБСКИЕ и есть – СВОБОДНЫЕ. Это хорошо для модели. В жизни все мутнее. Нет никакой свободы в чистом виде, как нет и несвободы «вообще»; это все выбор личности, отношение личности. Как только на тебя падает явная несвобода, ты начинаешь искать тайную свободу, и даже обнаруживаешь вокруг себя замечательные «характеры», при явной несвободе выработанные. Но как только несвобода исчезает (стена падает), ты мгновенно должен заполнять разверзшуюся пустоту… чем? А уж чем сможешь. Например, «гражданскими правами» бандитов.
И общества делить на два класса – слишком простое уравнение. Демократия? Но «в Америке ли, Швейцарии или Франции – все приноровлено к ДАННОЙ стране». И среди «рабских» обществ будут совершенно несравнимые. А когда из «свободных», по слабости их, являются «рабские», то одно «рабство» требует себе Муссолини, подражающего римским цезарям, другое – Гитлера, словно вышедшего из дикого Тевтобургского леса, а третье – Франко, который отсиживается за Пиренеями всю Мировую войну. Где тут свобода, где несвобода, где какая их доля? От чего это зависит?
От чего зависит – вопрос, конечно, главный. Почему зловещая «трещина» – «впад в бездну» – зазияла в 1917 году именно в России? Неслучайно же! А между тем:
«Эта трещина… была самым последовательным проявлением учений, веками блуждавших по Европе с немалым успехом…»
Ничего себе: такой успех, и по всей Европе, и веками? Это уж, скорее, не между «рабами» и «свободными» грань, а – нечто, надо всеми повисшее. И даже:
«В этой трещине… нечто космическое…»
Ну, так и есть: Руки Творца.
А интересно бы все-таки разглядеть: та трещина, что «легла» в 1941 году, сравнительно с той, что «легла» в 1917, – это ТА ЖЕ САМАЯ, или это другая трещина, лишь совпавшая фатально по месту и опять отделившая нас от Запада?
Вглядимся. По Солженицыну, в начале Великой Отечественной войны все было не так, как нам говорили сталинские пропагандисты, одурманивая нас ложью. Они все врали.
«А было вот как. Прогремело 22 июня 1941 года, прослезил батька Сталин по радио свою потерянную речь, – а все взрослое трудящееся население (не молодежь, оболваненная марксизмом), и притом всех основных наций Советского Союза, задышало в нетерпеливом ожидании: ну, пришел конец нашим паразитам! Теперь-то вот скоро освободимся. Кончился проклятый коммунизм! Литва, Латвия, Эстония встречали немцев ликованием. Белоруссия, Западная Украина, потом первые русские области встречали немцев ликованием. Но нагляднее всех показала настроение народа Красная армия: на виду у всего мира, на фронте в 2000 километров шириной, она откатывалась – хотя пешком, но с автомобильной скоростью. Ничего нельзя придумать убедительнее этого голосования ногами – одних мужчин расцветного боевого возраста. Все численное превосходство было на стороне Красной армии, превосходная артиллерия, немало танков, – но армия откатывалась неуподобляемо, невиданно для всей русской и всей мировой истории. За короткие первые месяцы в плен сдались около 3 миллионов солдат и офицеров!»
Психологически мне трудно решиться на комментарий к этой картине. Так и ждешь контраргумента: «Попал бы ты туда!» Он «туда» попал, а я не попал, как я могу судить? Я только помню, как «туда» уходил мой отец. Но и сам, семилетний, кое-что впитал из впечатлений 22 июня 1941 года – всю жизнь вспоминаю тот день. Так что попробую все-таки.