На похороны я надела овальные очечки с золотой тонюсенькой оправой, как кот Базилио, безумной красоты, очень модные, но эти очки были слишком изящные и маленькие, они совершенно ничего не прятали. В общем, честно говоря, это был полный выпендреж[3].
Я подхожу к гробу попрощаться с телом папы (а дужки очков настолько тоненькие, они за уши закрепляются, их почувствовать невозможно, они слишком легкие)… Наклоняюсь, у меня льются слезы… И только потом, спустя какое-то время, я понимаю, что у меня нет очков на лице! Я знаю, что какая-то невероятная сила взяла их и положила в гроб. Какая это была сила? Но я вам гарантирую, что я получила эту информацию, точно знаю, что они ушли вместе с ним в печь. Это был его последний урок: «Не надо выпендриваться, ты не про это, и ты это знаешь!» Эти очечки я буду помнить всю мою жизнь. Благодарю тебя, любимый мой папа!
После поминок мама снова завела свою излюбленную тему: «Квартира записана на тебя, мы с папой это вместе делали, я это помню великолепно, квартиру надо переписать на меня. Деньги я не нашла, но я обязательно найду, ты понимаешь, что они мне нужнее, чем тебе?»
Я молчу.
«Машина тоже, зачем тебе машина? У тебя вон сколько машин в Беверли-Хиллз, у Максимилиана в гараже три стоят».
Я молчу.
Давление было настолько серьезное, настолько тяжелое, настолько невыносимое, только она могла так давить, что ни дышать, ни спать было невозможно. Единственное, что я сказала: «Мама, неужели я еще не доказала, что ты можешь мне доверять? Твоя жизнь, жизнь бабушки, у которой сейчас своя собственная роскошная квартира рядом со мной в центре Москвы? Жизнь и быт папы. Все это было на моем тотальном обеспечении. Никому из близких вообще не приходилось ни в чем нуждаться.»
А она в ответ слово такое нашла, какое-то жестоко-изысканное, модно-современное, дескать, иначе я не буду чувствовать себя защищенной. Я обомлела, но промолчала. Она продолжала меня брать штурмом и пилить одновременно: три раза в день она звонила мне по этому поводу. И я поняла: либо она меня уничтожит своим давлением, либо я все должна отдать и уйти. Я сказала: «Не смей мне больше звонить и задавать вопросы, еще 40 дней не прошло со дня смерти папы (сначала это было девять дней, потом 40). Пройдет 40 дней – и я подумаю». Я не подумала. Я сразу пошла и просто все отдала. Освободилась. Меня это мучает по сегодняшний день, ведь это было предательством папы. Но у меня не было сил с ней бороться. Она же всех подминала под себя, как удав, медленно и цепко. Папа был всегда ее слугой, ведь она не умела ни еды приготовить, ни стол накрыть.
Была у него одна история в конце жизни. В папу влюбилась 35-летняя красивая молодая женщина, сама за ним бегала, прохода не давала. Он был просто в шоке, потому что ему было уже хорошо за 70. Папа сам говорил: «Как и что бы я ни делал, она все равно бегала за мной». Мама сказала ему: «Я тебя убью», просто так и сказала.
Он приезжал ко мне в Америку. Вдали от мамы он был счастливый, обо всем рассказывал в мельчайших подробностях, потому что мы были близки. И я ему рассказывала все, даже про какие-то любовные похождения. Папе я доверяла, потому что он действительно был мой дружочек, родственная душа. Спасибо, Господи, что дал мне такое количество любви, такое количество времени, сколько папа был рядом.
В детстве, когда я у своего зеркала в коридоре что-то репетировала, если он появлялся, я всегда предчувствовала, когда он появится. У меня всегда был убийственный график, он знал: образовательная, музыкальная, балетная школы, а в 8-10-м классе вечерами лекции по филологии в МГУ. Это было так тяжело, надо было рассчитывать время, еще не забывать поесть, я не знаю вообще, как и когда я дышала. Папа то в первую смену работал, то в ночную, но как-то умудрялся всегда быть со мной. Всегда был моим главным помощником. Не надоедливо, не назидательно, не мороча голову – просто был, и все.
Помню, как мы с ним едем на лыжах, занимаемся спортом, он везет меня на фигурное катание. Все, что касается города Долгопрудного, все и всегда делал он – мой папа.
Но перед мамой за меня не заступался, даже когда она была несправедлива, никогда – он ее боялся. И только в конце жизни папа сказал: «Я ненавижу эту женщину. Я все придумал, знаю, как ей отомстить». Это было прямо перед тем, как перейти в общую палату, когда мы с ним сидели каждый день эти два месяца. Слово «отомстить» прозвучало ужасно из уст папы. Мне это очень не понравилось. Я сама боялась ее до смерти, но я ее не ненавидела, хотя она и сломала мне жизнь, но без нее Натальи Андрейченко никогда бы не было.
9. Трагедия материнства9.1 Мама – борец за справедливость
Мама была инспектором просвещения РСФСР, замминистра образования, и все знали, что, когда Соколова приезжает, летят бошки. Она ставит всех на место, увольняет по делу и навсегда. Ее очень боялись, и к ее инспекции готовились, как к приезду Брежнева.
Вот она едет в детский дом в Иркутске или в Новосибирске, не помню. Чистота, беленькие постельки, дети стоят намыленные. Мама все это видит, но понимает, что это всего лишь витрина. Выбирает одного мальчика, у которого сопелька течет из носа, садится перед ним на корточки и спрашивает: «Скажи, дорогой, а что бы ты сейчас хотел больше всего на свете?» А он на нее смотрит и отвечает: «Мне бы, тетенька, корочку черного хлеба».
Все! Соколова увольняет всех. Сама остается в городе и набирает в детский дом новый персонал. И это очень важная черта моей мамы. Она действительно была борцом за справедливость.
И еще одна поучительная история. Я терпеть не могу, когда говорят про антисемитизм, потому что жизнь прожила, но в моей семье и окружении не было никаких разговоров о евреях, никто не судил людей по национальной принадлежности. И вот, когда мне было в районе одиннадцати, взрослые вдруг стали шепотом вести какие-то разговоры так, чтобы я не слышала. Но до меня что-то доносилось. Например, какое-то незнакомое слово «еврей». И я решила, что это или очень опасное насекомое, или зверь, или какие-то слишком опасные люди. Я сдерживала свое любопытство и на третий вечер спросила: «А что такое евреи? Что-то случилось? Вы от меня что-то страшное скрываете?»
Мама как-то меня успокоила и только впоследствии все-таки рассказала мне эту историю. Она поехала принимать экзамен в какой-то университет центрального города N-ской области, и так случилось, что полтора десятка абитуриентов, которых она лично одобрила к зачислению на курс, оказались евреями. После этого маму вызвали на партсобрание в Министерство просвещения РСФСР и сказали: «Вы что, Лидия Васильевна, не знаете, что есть 5-й параграф? Вы не проинформированы, как отбирать абитуриентов?» Она ответила: «Знаете, как раз из-за того, что я очень хорошо проинформирована, я выбрала именно этих людей, потому что эти дети знают больше, чем ваши учителя. Чему же вы можете научить таких детей?» Маму отстранили от работы. Вот они с отцом втихаря обсуждали сложившуюся ситуацию.
9.2 Как моя дочь поставила мою маму на место одной фразой
Мою маму все боялись, и я тоже боялась ее до 42 лет, пока я ей наконец не ответила. Она мне: «Почему ты не будешь этого делать?» – «Да потому что ты меня зае**ла! Зае**ла ты меня, вот почему!» – сказала я и повесила трубку первой. Это было невероятно, невероятно. И она вдруг успокоилась.
Тогда я поняла, что с ней можно действовать только силой – до меня дошло, что все это время я была под ее тиранией.
За четыре года до этого, когда Насте было четыре, я видела подобную реакцию со стороны мамы, но тогда не смогла до конца осознать ее.
Настя росла крайне свободолюбивой, я этого не любила, потому что рамки все-таки нужны, но болезнь Максимилиана не позволяла устанавливать никаких рамок. Он кричал: «Ребенок должен расти свободным[4], как дерево! Его ветви должны распространяться вокруг во все стороны, обдуваться ветром, а корни должны быть сильными и уходить глубоко в землю».
Так что Насте разрешалось все. Очень часто она не спала до двух часов ночи по разным причинам, к примеру, потому, что ожидала затмения Луны…
Это было так. Настя не спала, и я никак не могла ее уложить. Макс разозлился, выскочил из своей комнаты и долго бежал по коридору, потому что дом очень большой. Прибегает и как закричит: «Что здесь происходит?» А Настя встала, как маленький воин, и сказала: «Я не буду спать. Я иду смотреть затмение Луны. Я борюсь за свою свободу». (I not going sleep. I'm going to see moon eclipse. I'm fighting for my freedom.)
Конечно, она содрала этот текст у Максимилиана, который всегда кричал, что он дрался за свою свободу. И как же ему это понравилось! Он такие вещи очень-очень воспевал. Поэтому Настя в результате становилась все более и более неуправляемой. Макс сначала кричал о свободе, а потом никого не воспитывал – исчезал на работу или куда-то еще.
В итоге Настя не боялась никого в четырехлетнем возрасте, по-моему, для нее не было никаких авторитетов. Максу это очень нравилось, а я была в ужасе. Макс называл меня «мой пятилетний план», потому что у меня все организовано, грамотно, все по полочкам – и по поводу воспитания детей тоже. Но все мои планы срывались…
И вот происходит такая история. Это было очень круто, я присутствовала, нас было трое: четырехлетняя Настя, мама и я. Настя марширует навстречу моей маме (она часто так делала), потом просто останавливается и говорит: «Не люблю я тебя, Лида, злая ты», – разворачивается и уходит. Все остальное я читала на ее лице и чувствовала по ее эмоциям.
Вот как-то так она за всех и за меня тоже взяла и объяснила моей маме что-то важное. Мама этого маленькому ребенку никогда не простила. Отношение потом было таким, через стеночку.