Я настаиваю:
– Меня мало интересует, что ты думаешь. Мы сейчас будем делать Настю. Пошли.
Короче говоря, так все и произошло. Настя родилась ровно через девять месяцев и один день – 4 февраля 1989 года.
Позже днем Макс спросил меня: «Скажи мне честно, что бы ты хотела получить на день рождения?» А я точно знала, чего я хотела, я это уже давно все продумала. И я ответила: «У меня есть одно желание, очень сильное. Но расскажу я его тебе, только если ты сначала скажешь „да“». – «Ну конечно, я знаю твое желание, сейчас какой-нибудь вертолет тебе понадобится или еще что-нибудь! Ты, как в магазин войдешь, издалека выбираешь самую дорогую вещь во всем магазине». Я ему говорю: «Нет, не совсем так, легче задача будет, легче». – «Ну хорошо, что ты хочешь?» – злым голосом. Я говорю: «Мы сейчас пойдем в „Бертов-Гудман“ (магазин одежды рядом с „Плаза-отелем“ и Пятой авеню) и купим тебе три костюма». Макс начинал белеть и чернеть одновременно, а я продолжила: «Один шелковый, один твидовый и один кашемировый». – «Ну, такое придумать… Так меня опустить…» – он причитал, злился, оделся, но все же пошел. И мы оказались в этом магазине, буквально за час выбрали пиджаки, портные все подшили, подкололи, принесли Максу кофе, который он пил с полным кайфом. И нам пообещали, что буквально на следующий день все доставят прямо к нам в номер в районе 11 часов. Так мы и провели мой день рождения.
Макс очень плотно общался с Джеральдом Шенфельдом – владельцем Shubert Organization, которой принадлежали практически все театры на Бродвее. Сначала мы познакомились, чтобы Джерри бесплатно отправил нас с Максом на самое лучшее шоу на Бродвее, а потом я ему так понравилась, что он сказал: «Я хочу показать тебе Нью-Йорк». Как это было потрясающе! Он посадил меня в свой длиннющий мерседес и познакомил с городом с какого-то совершенно другого ракурса. Я запомнила все эти удивительные места раз и навсегда. Естественно, мы с ним поднялись на башни-близнецы (которые потом взорвали), и сверху открылся божественный вид.
С этой поездкой у меня ассоциируется любимая песня Фрэнка Синатры «Нью-Йорк, Нью-Йорк»: «If I can make it there, I'll make it anywhere / It's up to you: New York, New York.»
18. Голливуд и знаки судьбы
18.1American Cinema Awards с Элизабет Тейлор и Майклом Джексоном
Это будет объемная история о том, как мы в первый раз приехали в Лос-Анджелес. Думаю, что это было в январе 1990 года.
Итак, сестра Максимилиана, наиизвестнейшая актриса Мария Шелл, была приглашена своей подругой Элизабет Тейлор для вручения приза Майклу Джексону за всю работу, который он, будучи еще тогда совсем молодым человеком, заслужил. Этот приз назывался American Cinema Award. Это красивая статуэтка с пятиконечной серебряной звездой на черном постаменте. Такие статуэтки получали величайшие люди шоу-бизнеса Америки.
Итак, нам предстоял полет в страну моей мечты, в которой всегда тепло, – США. Лос-Анджелес, Беверли-Хиллз, Калифорния… Это путешествие почему-то забрало у нас 38 часов нашего времени. Я никогда не забуду. В то время было все по-другому, и самолеты имели первый класс. Самым лучшим, конечно, был Swiss Air, «Швейцарские авиалинии», потому что в первом классе было всего лишь восемь кресел. Точно так же изумительно было лететь на Lufthansa, но в их самолетах кресел было чуть побольше, и так как все оплачивала компания, Мария Шелл заказала Swiss Air. Я в этом уверена, потому что помню, что в салоне, кроме нас, вообще никого не было, и мы так и летели втроем.
Полет был очень странный, потому что, в принципе, всегда можно вылететь из Мюнхена прямым рейсом в Лос-Анджелес. Почему мы летели через Чикаго, знает только один Бог. Итак, в Чикаго мы застряли. Да, тогда в аэропорту был VIP-зал ожидания, и это вам не бизнес-лаундж, здесь все совершенно по-другому. Это какие-то уникальные комнаты, уютные, где очень мало пассажиров, и класс этих пассажиров совершенно другой. Это были действительно большие бизнесмены, великие умы человечества, и большие актеры-звезды тоже всегда летали первым классом за счет кинокомпаний.
Так что мы вошли в наш сенатор-лаундж и растворились в нем. Уснуть никто не мог, несмотря на потрясающие кресла, которые раскладывались как постели. В нашем распоряжении были душевые комнаты, было все что угодно. Но Мария, как всегда, о чем-то разговаривала, все болтали, а я безумно устала, склонилась на кресло, пыталась уснуть, но это все было бесполезно. Бушевала какая-то буря, наш самолет задерживали и задерживали, и мы так волновались, что опоздаем, Хотя мы вылетали задолго до открытия этого события, которое происходило для меня в дальнейшем в очень знаковом отеле «Беверли Хилтон», где мы и остановились.
Мария, как всегда, совершила лучшую сделку, лучшую. У нас был огромный, чуть ли не президентский свит, который распространялся на три комнаты, и мы жили в этом отеле, как я сейчас помню, ровно месяц. Как всегда, при Марии Шелл никто ничего и никогда не платил. Как она это организовывала, только Господь один знает, но в результате, когда мы остались так надолго – на неделю, – все было оплачено, а потом с огромнейшей скидкой (мы платили чуть ли не 30 % от суммы) мы так и остались с Максимилианом проживать в этом номере.
Когда мы добрались до отеля, до начала события оставалось два часа. Вот в этот момент я перестала что-либо помнить и осознавать, потому что я не прикасалась к подушке ровно 42 часа. Я бросилась на постель, легла, в чем была, и сказала: «Максимилиан, я всех уважаю, люблю, целую, но я не в состоянии пойти, я просто не могу, у меня нет сил одеться, принять душ, привести себя в порядок». Максимилиан сказал: «Конечно, конечно, спи на здоровье! Только вот я тебе кое-что сейчас дам». Я даже не понимала, что он мне кладет в рот, какую-то крупинку маленькую: «Вот тебе водичка, запей и спи спокойно. Мы как-нибудь разберемся». Он дал мне эту крупинку. Я попыталась закрыть глаза. Буквально через пять минут я стала чувствовать что-то совершенно непонятное. Через 10 минут мне вдруг расхотелось спать. Через 15 захотелось встать с постели, и ровно через 20 минут – я не помню, на какой скорости я бегала по номеру. Я командовала, я шумела, я творила просто не помню что. Максимилиан улыбался.
Впоследствии я поняла, что это очень серьезная таблеточка. Как Макс мне потом объяснил, эти таблеточки ему доктор выписывал от депрессии, и они поддерживали в теле энергию в течение восьми часов. Это была безумно опасная таблеточка, и называлась она каптагон. Но я этого не знала. Я была настолько всегда чиста, наивна и стеснительна, что никогда не лезла в такие подробности.
Итак, в конце января 1990-го я узнала, что такое каптагон. И я, слава тебе, Господи, на него не подсела. Всего четыре раза в моей жизни, при самых ответственных событиях, я брала эту таблеточку у Максимилиана. Но мысли о том, что он сам часто принимает эти таблеточки, у меня и тогда не возникло, потому что было не до того – «Господи, я сейчас пойду, я увижу Элизабет Тейлор, я увижу Майкла Джексона, и даже, возможно, я пожму его руку…» Все так и случилось.
После этого вечера в Getty Images[9] остались фотографии нашего появления. При Марии Шелл безумие Макса временно прекратилось. Его фирменной паранойи – заходить на самые главные ивенты через кухню или гараж, втиснуться, чтобы тебя никто не видел, чтобы тебя никогда не сняли камеры, – в тот раз не было. Мы спокойно вышли на красную дорожку.
И вот мы все разодетые спускаемся как гости отеля и оказываемся на маленькой красной дорожке. Нас ждали и сразу же повели в замечательный зал. Впоследствии я не раз возвращалась в него, это было мое любимое место в эпоху аристократической голливудско-светской жизни.
Нас провели в красивый, безумно уютный зал со сценой. Издалека мы увидели стол, за которым сидели Элизабет Тейлор и Майкл Джексон. Нас сразу же провели к нему, Лиз начала безумно махать Марии, потому что они были настоящими подругами – Мария Шелл в своем большом поместье под Мюнхеном даже построила для Элизабет гостевой дом. Он был небольшой, но такой красивый, с башенкой, как у баварского короля Людовика II. И Лиз очень часто приезжала в этот домик, потому что, когда бы она ни была в Европе, обязательно навещала Марию Шелл и жила в своем маленьком дворце. А в дальнейшем их связали еще более тесные узы – Мария Шелл помогла Элизабет удочерить девочку. После этого Элизабет назвала свою дочку в честь подруги – Мария. Так что это были такие подруги-сестры, две девчонки, и они обнимались и целовались.
И в этот момент поднялся Майкл Джексон. Я никогда не забуду его руку. Он подал ее. Он был такой стеснительный. Он был такой скромный, он весь трепетал, такое чувство, что трепетал от страха. Боже, его глаза источали такую доброту! Он протянул мне руку. Я взяла его за руку и поняла, что это очень-очень красивой и чистой души человек. Макс тоже долго рассказывал о своих впечатлениях, как он держал руку Майкла, – он сразу многое понял об этом человеке. В дальнейшем Максимилиан защищал Майкла, когда на него обрушились обвинения, что он якобы спит с маленькими детьми.
Нас посадили за соседний стол, и мы были очень-очень близко. Макс был счастлив, потому что во главе стола (он был небольшой, всего на пять человек) сидел его любимый друг и президент Американской академии киноискусства, режиссер Артур Хиллер. Мы с ним провели огромное количество времени в Лос-Анджелесе и часто встречались. Он является режиссером The man in the glass booth («Человек в стеклянной будке») – нашумевшего фильма, за роль в котором Максимилиан был номинирован на «Оскар» и «Золотой глобус».
Мы провели потрясающий вечер. Было очень вкусно. Я всегда любила ходить на эти вечера. На «Оскар» меньше, потому что в зале «Золотого глобуса» были столы, и нам всегда давали поесть очень-очень вкусную еду. Нам сервировали божественные антре[10], салаты, основные блюда, а завершающим аккордом был наивкуснейший десерт с кофе. И когда люди пили кофе с десертом, всегда на столах были также вино и вода – то есть ты всегда мог что-то съесть, несмотря на то что начиналось шоу. Это было крайне удобно.
Еще я очень любила этот потрясающий зал с колоннами за его планировку: если вдруг тебе захотелось выйти в туалет, ты мог сделать это, никому не мешая, в маленьком перерыве, когда один человек покидает сцену, а другой еще не поднялся. В дальнейшем, когда в здании запретили курить, небольшая курилка на улице стала местом встречи самых гениальных людей, потому что все «изгои» (а их было очень много) собирались именно здесь! Боже мой, ты мог встретить «фсех»[11]: великих певцов, артистов… Мы стояли и разговаривали. Именно так я, например, познакомилась с сыном Джона Леннона, совершенно замечательным музыкантом, с которым мы в дальнейшем сдружились и вообще решили встречаться. И много раз он приезжал к нам домой, что было совершенно замечательно.
Итак, завершение церемонии вручения призов. Майкл Джексон счастлив. Элизабет, которая все это придумала и организовала, тоже счастлива. Мы долго сидели за одним столом, когда люди стали расходиться, для того чтобы просто чуть-чуть пообщаться.
Затем вошла группа из восьми высоких темнокожих мужчин, и они образовали собой круг. Майкл Джексон встал, вошел в этот круг и пошел таким образом к выходу. Поэтому ни один человек не мог увидеть, кто внутри этого круга находился. Майкл всегда так передвигался.
Мы вернулись в номер, и, самое удивительное, спать-то никто не хотел – просто невозможно было заставить себя спать. И тогда Макс сказал: «Я повезу тебя сейчас в самое красивое место. Я повезу тебя на Малхолланд-драйв». Я не знала, что такое Малхолланд-драйв. Очень часто даже американцы, которые там живут, не знают, кто такой Малхолланд. А он, кстати, был величайшим человеком, который провел воду из реки Миссисипи в Лос-Анджелес, в Беверли-Хиллс – вообще в пустую пустыню, – и благодаря этому возник город-сад, весь искусственный, потому что вода к нему идет только из Миссисипи. И в честь этого человека была названа удивительная дорога, и все наши дома были расположены рядом с Малхолландом, в Беверли-Хиллс.
Макс посадил меня в машину-кабриолет, которая уже была заказана для нас. Мария, как всегда, все организовала. Было тепло. И вот на этом кабриолете глубокой ночью, в районе 12:30, мы поехали. Боже мой, я никогда не забуду эту поездку. Мы ехали в полутьме, и тем не менее кругом были красивые фонари, освещавшие наш отель и улицы Беверли-Хиллс. Мы видели огромные (почему-то они все мне казались старинными) особняки. В то время не было этого безумного современного строительства «плита, плита, а вокруг стекло». Каждый дом абсолютно отличался от другого, потому что во всем Лос-Анджелесе, тем более в Беверли-Хиллс, жили богатые люди – эмигранты из всех стран мира, и каждый старался делать дом по своему дизайну.
Мы ехали по этим удивительно красивым улицам, и вдруг мы оказались на самой вершине горы. Макс хорошо знал свой путь – он сделал огромную карьеру в Америке и во многих фильмах снимался в Лос-Анджелесе, он провел здесь часть жизни. И вот мы вдвоем стояли и смотрели с этой высоты в сторону долины. Она вся играла малюсенькими огнями, она переливалась, она была бесконечной. У меня было такое чувство, что я смотрю на шкатулку с бриллиантами. А если посмотреть в другую сторону, в сторону океана, там были только темные холмы и едва мерцали огни от больших особняков. Гора и проезд Малхолланд как бы разделяли два мира или два общества людей: одним, живущим ближе к океану, принадлежало все, а другие обслуживали первых. В жаркую погоду температура в долине была выше, чем в остальной местности, примерно на 10 градусов по Фаренгейту, а когда наступали холода, становилось еще холоднее.
Но вопрос не в этом. Я стояла, поглощенная этой безумной красотой. В душе в моей пели птички. Я такого никогда в жизни не видела. Этот теплый-теплый ласковый ветер, который согревал и нежно ласкал мои щечки и плечи, любил меня со всей силой. Я стояла там завороженная и сказала Максу одну фразу очень спокойно: «Максимилиан, ты знаешь, ты можешь ехать в свой Мюнхен, продолжать ставить на сцене своего „Гамлета“, ты вообще можешь возвращаться в Европу, но я отсюда никуда не уеду, это мое место, я чувствую, что это мой дом. Я с детьми буду жить здесь». О, я знаю, как Максимилиан всегда боялся, когда я что-то говорила очень-очень спокойным голосом! После того как по мне конкретно проехалась машина и все знали, что меня не может быть в живых, я позвонила в Европу из Америки и таким же спокойным голосом рассказала об этом: «Максимилиан, по мне проехала машина, по-настоящему, но ты знаешь, я сейчас нахожусь дома, в спальне, и я жива, поэтому не волнуйся». Макс потом признался, что чуть не умер от страха.
Так вот, он очень серьезно воспринял мои слова, поэтому, когда мы проснулись наутро… Естественно, все глупые таблетки уже выветрились, и все шло абсолютно нормально, в своем обычном ритме.
Я не понимала, что Максимилиан-то часто использовал эти таблеточки – я наивно верила, что это молодой мужчина с бешеным количеством энергии и что мне безумно-безумно с ним повезло…
Так вот, наутро он начал показывать мне город, знакомить с ним, и я была в восторге. Макс сказал мне, что город в длину 90 километров и в ширину 90 километров, и проехать от океана до даунтауна занимает минимум час, а если ты едешь по небольшим приятным улицам, так и все полтора.
18.2 Уроки моды от первых лиц
Мы ездили, мы смотрели, мы встречались с выдающимися людьми, и это было безумно интересно. Первую неделю с нами была Мария Шелл. Она, как всегда, надела свое сумасшедшее норковое манто в самый пол. Это манто было тонкое, как папиросная бумага, это было настолько красиво, оно согревало, но не было тяжелым, и все переливалось. Я говорю об этом не просто так.
Нас приглашали самые большие люди, владельцы киностудий. Например, друг и агент Максимилиана, президент ICM Agency Гай Макэлвейн. И вот он нас пригласил к себе, как и многие другие, с кем Макс был знаком. Мы ездили из одного дома в другой.
Был один очень смешной случай, на который я хотела бы обратить внимание. Мария в этом норковом манто восседала в роскошном дорогом кресле в совершенно сумасшедшем огромнейшем доме Гая на 2000 метров. Вокруг нас сидели скромненькие, какие-то рваненькие люди, которых хотелось «помыть»: в штанишках, в каких-то курточках вообще незаметных, невидных – и Мария со своей шубой… Типа: «Я, Мария Шелл». Весь ужас был в том, что никто из этой молодежи ее не знал.
И Мария такая, свысока спросила у Гая в присутствии этой молодежи, а что же, собственно, молодняк здесь делает, чем занимается? Он сказал: да этот молодняк – самые богатые продюсеры в этом городе, они продюсируют то, то, то… К сожалению, я ничему не научилась от этой фразы. Я тогда еще не поняла, как одеваются в Голливуде, я не прониклась этой информацией, но запомнила, что «чем хуже, тем лучше». Я про одежду.
Да, «чем хуже, тем лучше» – это не означает дешево, о-о-о, ни в коем случае. Например, кашемировые штаны с вытянутыми коленями, которые Брюс Уиллис вместе со мной покупал пачками в магазине Teodor, в экстрадорогом магазине, где именно такие полурваные супермодные вещи и продаются. Этот магазин находился напротив Chanel и Ralph Lauren на одной из самых знаменитых улиц Лос-Анджелеса Родео-драйв (фильм «Красотка») – и это было «самое то», понимаете. Пусть эти вещи с вытянутыми коленями, пусть рваные, но это кашемир, и каждые штанишки стоят по 2000 долларов. Это я все изучала позже, а тогда этот факт меня очень потряс.
Я любила ездить к этим людям, владельцам студий, потому что в их особняках всегда были большие кинотеатры. И в эти кинотеатры меня, я помню, приглашали. Майк Медовой, владелец киностудии TriStar Pictures, а потом Orion Pictures, очень часто устраивал вечеринки и показывал лучшие фильмы, которые еще даже не вышли на экран, которые будут номинироваться на «Оскар». Это было так обалденно, я вам не могу передать. Я была просто в восторге. Во-первых, приходили все самые большие люди – актеры, режиссеры. Их было очень мало, не больше 15–18 человек. В огромной проекционной комнате стояли круглые столики с бархатными креслами, и их сервировали едой во время просмотра фильмов. До начала показа нам давали какую-то выпивку, коктейли. Ну, моя выпивка была всегда одинакова: апельсиновый сок или вода. А все остальные медленно накачивались и шли в проекционную комнату, и там официанты (непонятно, как они ползали) тихонечко-тихонечко разносили еду. Поэтому мало того, что каждый фильм – произведение искусства, так еще тебя в этот момент кормят, а после ты встречаешься с удивительными людьми.
С разорванной связкой на ноге. Врачи запретили не только танцевать, но и ходить. Поэтому ногу выше не могла поднять. Да и ходить-то не могла
К/ф «Мэри Поппинс», Реж Л. Квинихидзе. © Киноконцерн «Мосфильм», 1983 г.
К/ф «Мэри Поппинс», Реж Л. Квинихидзе. © Киноконцерн «Мосфильм», 1983 г.
С Александром Абдуловым, момент на съемочной площадке
«Леди Макбет Мценского уезда», 1989 год. С режиссером Романом Балаяном
С Александром Абдуловым на съемках очередного фильма
«Леди Макбет Мценского уезда», 1989 год. В гостях на съемочной площадке оскароносный актер Джон Войт – наш друг, папа актрисы Анджелины Джоли
С моей любимой учительницей и подругой Ириной Константиновной Скопцевой
Передвигаясь из дома одного владельца студии к дому другого, я всегда чему-то училась. Это было очень-очень интересно. Я познавала Голливуд. Для меня это было что-то настолько новое и занятное, интересное. Я абсолютно никак не могла понять, как такое возможно: вот я, такая известная, более того, звезда всех звезд СССР – и абсолютно неизвестна в Голливуде. Как такое может быть?
Интересно, что именно Майк Медовой немного говорил на русском языке, потому что его родители – евреи из Одессы. И он любил всех русских, женился на русской женщине и даже подружился с Владимиром Высоцким. Высоцкий приезжал в США всего один раз, и Майк мне все время рассказывал про их встречу.
Именно Майк научил меня одному интересному голливудскому моменту. Помню, я как-то пошла к нему на встречу представлять наш с Максимилианом сценарий The divorce tower («Бракоразводная башня») – узнать, будет он заинтересован или нет. Он посадил меня в своем кабинете и сказал: «У тебя есть ровно пять минут. Give me the plot (Расскажи мне сюжет)». Я охренела, потому что за пять минут рассказать это было совершенно невозможно. Это был большой-большой урок для меня. Сейчас уже дают 1,5 минуты, а может быть, даже и минуту для того, чтобы рассказать замысел и принять решение.
Майку я очень благодарна, и мы с ним действительно проводили вместе немало времени. Я никогда не забуду, как познакомила его с Никитой Михалковым – в тот год он получил «Оскар» за фильм Burnt by the sun («Утомленные солнцем»). Майк был счастлив познакомиться, мы вместе отправились на ланч в ресторан «Ля дом» на Сансет-бульваре[12]. И прямо после ланча, когда Майк еще даже не видел фильма Никиты и ничего о нем не слышал, он уже сказал, что Никита точно получит «Оскар». А я ответила Майку: «Я это знаю».
Вечером Майк говорит мне: «Ну что, пойдем „Оскаров“ смотреть?» У нас не было пригласительных билетов, поэтому мы отправились в ресторан Spargo все на том же Сансет-бульваре. Это один из самых удивительных ресторанов, который принадлежит хорошему знакомому Максимилиана, австрийцу Вольфгангу Паку, который сейчас стал владельцем всей ресторанной индустрии в Лос-Анджелесе и не только – сейчас в каждом аэропорту есть кафе Wolfgang Puck. А раньше он был крестьянским мальчиком из Австрии и жил на соседней с нами горе. Так вот, внутри ресторана был натянут огромный экран. Никогда не забуду, как на этом огромном экране появился Никита Михалков с Надюшкой (дочерью), и никогда не забуду его потрясающую речь. Все было просто волшебно.
Хочу вспомнить вечер до «Оскара», когда Никита был у нас дома. Я не помню, что именно было, – мы проболтали весь вечер. Макс так любил Никиту, у них была какая-то духовная связь и очень большое взаимопонимание. Говорили. Макс никогда в жизни не пил (теперь мы знаем, что у него были таблеточки каптагон). А Никита хорошенько выпил и был веселый, остроумный и счастливый. Мы сидели, разговаривали. Дети не выдержали и в результате упали в центральной комнате на полу обе – Надя и Настя – и уснули.
У меня есть такая фотография: мы с Никитой сидим на диване, он слегка навеселе и надел Настин бархатный шекспировский берет, а я легла к нему на плечо. Было очень поздно, 2 часа 30 минут, и мы сидели, еще не догадываясь, что несколькими часами позже спящая на ковре Надюшка будет стоять вся в бантах и получать с папой «Оскар». Какое благословение Господне! Я очень горжусь людьми нашей страны.
Уж коли я затронула тему, как одевалась молодежь и очень состоятельные люди Голливуда в то время, хотела бы чуть-чуть добавить свою личную историю. Смешно, что суперзвезда Голливуда Микки Рурк (фильм «Девять с половиной недель») научил меня, как одеваться в Голливуде.
Я очень любила ресторан Cafe Roma. Я всегда одевалась очень современно, красиво, но это было элегантно и по-европейски: в какой-нибудь роскошненький туфель на каблучке из змеи или чего-то такого, красивый летящий свободный костюм… А мне было всего лишь 32 года, когда я оказалась в Голливуде.
И вот Cafe Roma в Беверли-Хиллс. Я так любила в него ходить. Там тоже был натянут экран, и вечером, вернее ночью, показывали фильмы. Боже мой, от начала до конца, вся классика: Висконти, Феллини, Пазолини… Там по экрану бегали Мастроянни, Джульетта Мазина… То есть ты приходишь, ешь и еще смотришь классику, чему-то учишься. Это настолько потрясающе. Ресторан был и внутри, и на улице, а рядом находился магазин солнечных очков – самый лучший в городе. В дальнейшем я узнала, что этот магазин принадлежал Микки Рурку и он часто приходил в зал отдохнуть, пообщаться с продавцами.
И вот что интересно. Захожу я днем, вся такая европейско-элегантная – на меня ноль внимания. Думаю, как интересно, что никакого внимания нет… Так происходило много месяцев подряд. Потом я заметила, как одевается Микки Рурк: он всегда носил полурваную майку, бандану на голове, какие-то непонятные шорты, все свободное и легкое. Тогда я в первый раз подумала: «Может, мне тоже нужно пересмотреть свой стиль в этом городе?» Я купила себе шорты с дырочками, тоже надела коротенькую маечку до пупка. Сейчас уже не помню, как я оделась, даже и не дорого, хотя вещи не были дешевыми.
И в таком полуспортивном, а главное, в полунебрежном стиле я пошла в Cafe Roma, где зависал Микки Рурк. Боже мой, это была сенсация! Он бегал вокруг меня петухом. Он затащил меня в магазин, начал лично предлагать мне очки, потом взял и подарил мне очки, потому что сказал, что именно эта пара мне идет. Он был, кстати, прав – очки, конечно, он мне дал дизайнерские. Но это было другое искусство. Он мне дал такие, знаете, круглые, супермодные, потому что мои очки были из Европы, роскошные, суперэлегантные и для другого человека, для другой женщины. И вот теперь мой образ был completed for Hollywood (готов для Голливуда). Интересные люди дополняли мое понимание, что любит Голливуд.
Кстати, когда меня в первый раз отправляли на Каннский фестиваль из СССР, у нас была очень интересная команда. Режиссер, Андрей Сергеевич Кончаловский, аристократ и образованный человек, хорошо разбирался в стиле. Еще ехали Никита Михалков, Людмила Гурченко, – как всегда, в роскошных туалетах, – министр кинематографии Филипп Тимофеевич Ермаш и я, Наталья Андрейченко. Кстати, мы получили-таки специальный приз Каннского фестиваля, все было не просто так, нас не просто так отправляли.
Так что я хочу сказать? Когда меня в нашем комитете киноискусства готовили к поездке, мне сказали: «Очень важно, чтобы днем одежда была немножечко небрежная, вы можете одеваться как угодно, даже когда вы идете в ресторан. Но вечером вы должны обязательно быть элегантнейшим образом одеты. И очень важны меха, они носят накидки. У вас есть меха?» Господи, нашли что спросить у 22-летней девочки. Какие меха? Бедная Наталья Андрейченко, как сумасшедшая, стала добывать какие-то меха и там и сям, потом кто-то для меня раздобыл (это было ужасно) какую-то норку, которая была сшита из маленьких лоскутиков, чтобы она была как шарф. Это было лучшее, что я могла себе позволить по деньгам и т. д., хотя деньги я всегда зарабатывала несметные. Но это отдельный разговор – куда те деньги уходили, когда мне было 22 года.
И самое интересное, что я так долго старалась, так старалась, но у меня не было платья. И поэтому я полетела на Каннский фестиваль вообще без вечернего платья. У меня была, правда, роскошная русская национальная рубаха в пол, вручную расшитая нитями и бисером – настоящее произведение искусства. Я ее очень любила, но, к сожалению, на ней были пятна. И она была прямой формы, поэтому очень меня толстила.
Спасибо большое Андрею Сергеевичу Кончаловскому, к которому я пришла накануне церемонии награждения и сказала, что мне вообще не в чем идти. Он каким-то образом извернулся. Очень быстро мне притащили платье – черное, шелково-шифоновое, свободное, летящее, с длинными рукавами. И у меня, естественно, не оказалось туфель. Это была головоломка номер два. Конечно, мне было очень-очень страшно, потому что я не говорила на языке и не знала, что мне делать. Я понимала, что мне нужен большой каблук, потому что платье было очень длинное. И откуда-то чудом возникла женщина, которая потащила меня в дорогой магазин, нашла изумительные плетеные серебряные босоножки на нужном каблуке, которые так подходили к черному платью.
И здесь же я вдруг увидела мерцающую камнями сумку из стекла. Она была настолько красива, с пряжкой и серебряной ручечкой, что я сказала: «Только эту сумку», – потому что со вкусом у меня всегда все было в порядке. Возможностей в Советском Союзе было меньше, но вкус, извините… Я хватаю эту сумку, которая идеально подходит к моим босоножкам. Оставляю на кассе все суточные деньги, которые мне выдали на Канны (потому что последние парижские я оставила на покупку билета на фильм Милоша Формана Hair, куда было запрещено ходить. А я пошла, посмотрела – и сразу же стала невыездной).
Так вот, возвращаясь к моему роскошному виду. Мы все вышли на сцену, да еще и получили приз, и моя сумка горела всеми огнями, как настоящее бриллиантовое чудо. Потом все газеты писали: «Она была так красиво одета, на ней не было никаких бриллиантов, с распущенными длинными русыми волосами, в летящем платье и с сумкой, которая была сделана из бриллиантов, какая удивительная русская девушка». Вот такую историю я вспомнила про Никиту, и меня унесло куда-то к нему.
18.3 Путешествия в кабриолете и «еврейская мамочка»
И все-таки, продолжая тему первого приезда в Голливуд. Как я уже говорила ранее, Максимилиан серьезно воспринял мое желание остаться здесь. Я никогда не говорила Максимилиану в Мюнхене, что чувствую себя как дома. Он знал, какая я по-настоящему русская в душе, он знал, как мне трудно, он знал, как я люблю свою Родину. И даже несмотря на то, что иногда я уезжала на несколько месяцев подряд (а как не выезжать, если у меня родился ребенок), я безумно страдала. Моей любви к Родине и патриотизму не было конца. Он об этом знал и жестоко надо мной шутил. Правда, он меня еще, ко всему прочему, называл «мой пятилетний план», потому что у меня все было запланировано, как в Советском Союзе.
А он был такой, знаете, перекати поле – куда ветер подует, туда и понесется, хотя аристократическая структура личности – это, конечно, серьезная внутренняя организация. Я так никогда не умела. Никогда не забуду его великую фразу: «You don't travel to arrive» («Ты отправляешься в путешествие не для того, чтобы приехать»). Понимаете? Ты же едешь в путешествие – и вот это с ним получалось великолепно. Я никогда так не умела и до сих пор не научилась. Мечтаю, думаю, что это возможно, но никогда такого себе не позволяю. У меня же всегда все организовано: по дороге этот отель, остановка здесь, здесь это, здесь то. Конструкция железная. Мой концептуализм эпического сознания здесь блистает в полной мере. Макс имел двух секретарей, менеджеров, бизнес-менеджеров в Америке и Европе, и тем не менее я была лучшим его менеджером. Когда я вела переговоры по заселению в отель или чему-то еще, это было лучшее решение, потому что только я знала, что именно нужно и как это организовать.
А с Максом мы просто садились в машину, опускали крышу и ехали без намерения вообще куда-либо приехать. Особенно в Европе, когда мы катались по маленьким штрассам, дорожкам и улицам, проезжали горы и огромные альпийские луга, все что угодно… И вдруг где-то на вершине горы ты видел что-то уютненькое, какие-то балкончики, украшенные цветочками, какую-то уютную маленькую сказку, и я говорила: «Вот оно», и мы с ним ехали в ту сказку, останавливались, ночевали, а наутро снова садились в машину. Мы останавливались на каких-то сумасшедших озерах, иногда в таком путешествии вдруг доезжали до Венеции. Вообще от Мюнхена до Венеции ехать ни фига, очень быстро, особенно из Альп.
Эти путешествия я, конечно, никогда в своей жизни не забуду. Вот эта свобода выбора, возможностей – я говорю о той свободе, которую нам никогда не показывали в Советском Союзе, – они были совершенно другие. Я сейчас не говорю о свободе духа или о каком-то уюте страны, я сейчас говорю про Советский Союз. Я бесконечно счастлива, горда, что я родилась в Советском Союзе, что именно в СССР я получила свое потрясающее образование, и не одно: и литературное, и журналистское, и философское, и какое хотите, училась в университете и в школе, а потом актерскому мастерству. Я так счастлива и благодарна нашим русским кухням! Нам не нужны были эти идиотские психологи, которые разговаривают с тобой за деньги, потому что с близкими друзьями ты мог часами сидеть, говорить, обсуждать свои любовные приключения и обязательно находить правильные решения. Вот это чувство, уют – вот именно это чувство русской кухни, именно русской, и не покидает меня до сих пор.
Боже мой, как же я это всегда любила! Но и другая, европейская свобода мне тоже безумно нравилась. Эти путешествия, когда ты мог себе позволить остановиться где хочешь, а не как у нас, когда мест нет и никогда не было. Спасибо Максу за это.
И то же самое Максимилиан сделал со мной в Голливуде буквально через несколько дней после приезда. Он сказал: «Ты хочешь остановиться в этой стране? Ты здесь ничего не знаешь, поэтому необходимо хотя бы что-то увидеть». Боже мой, как же я ему благодарна за это путешествие! Естественно, у нас была организована, как я уже говорила, машина, а в Голливуде, как он меня всегда учил, это должен быть только кабриолет, открывающаяся машина. Мы открыли нашу крышу – и помчались.
Это было феноменально. Я никогда не могла представить, что такое Калифорния. Калифорния, конечно, сказка. В принципе, когда у тебя температура зимой +23 градуса на улице. Но так как это пустыня, то после заката солнца она, конечно, резко опускается. В мае месяце, когда у тебя, предположим, +27 градусов, сложно себе представить, что ты можешь проехать всего лишь 2,5 часа и оказаться в заснеженных горах, где можно кататься на лыжах. Если кому-то сказать, тебе же просто никто не поверит, что за 5 часов ты мог из пустыни доехать до гор, а потом и до Лас-Вегаса – это совершенно другой мир! И что если ты живешь в Беверли-Хиллс, то за 45 минут ты можешь доехать до океана по красивой дороге через горы, через красивые особняки. А по бульвару Уилшир этот путь занимает всего 20 минут. Такие возможности: и океан, и Беверли-Хиллс (спасибо Малхолланду, который провел воду), и этот совершенно феноменальный оазис, и горы, и пустыня, и все это вместе…
Поэтому наше путешествие было абсолютно волшебным. Мне безумно понравилась пустыня, я влюбилась в Гранд-каньон. Макс мне рассказывал, как во время каких-то съемок он, сумасшедший, спустился на лошади вниз в Гранд-каньон, и заблудился, и не знал, как выбраться. У них с лошадью было очень мало воды, и многие люди так просто погибали. Но он же такой, знаете, приключенец, поэтому в результате кто-то его там нашел. Мы остались на Гранд-каньоне ровно на две ночи – я не могла оттуда уехать. Эти красные горы. В то время все было настолько по-другому, в 1990 году, я вам даже не могу передать. Во-первых, не было никаких камер на дороге. И когда ты мчался по этой пустой дороге в пустыне, которая связывала Лос-Анджелес с Лас-Вегасом, ты мог ехать 150–200 км, вообще как угодно, и не встречал ни одной машины, и это было абсолютно потрясающе.
В тот раз мы тоже доехали до Лас-Вегаса, посмотрели шоу голубых парнишек из Мюнхена, Зигфрида и Роя[13], поцеловали маленьких котят-тигров, познакомились с тиграми большими, сказали привет Мюнхену, посетили замок, где растили этих потрясающих белых тигров, чем Зигфрид и Рой прославились. И я, полная впечатлений, готова была ехать обратно.
Как только мы вернулись в Лос-Анджелес, к нам пришел в гости Андрей Сергеевич Кончаловский. Господи, я ему благодарна за многие вещи,
но за эту особенно! Мы провели замечательное время. Он задал мне очень странный вопрос, сути которого я не поняла. Он сказал мне: «Скажи, а Максимилиан настоящий миллионер или ненастоящий?» Я, честно говоря, даже смысла не уловила, что такое настоящий, что такое ненастоящий, да Бог с ним. Самое главное, что он познакомил нас с еврейской женщиной по имени Анита Шапиро. Я думаю, ей было где-то лет 50–55, и вот именно эта женщина стала моей еврейской мамочкой. Она оплачивала счета Кончаловского в Америке. И он сказал Максимилиану, что, если тот задержится в США, пусть у него будет вот такой помощник. Нас с Анитой связала очень длинная жизнь в Лос-Анджелесе.
Едва только Макс успел заикнуться Аните, что нам необходимо снять прекрасный дом в Беверли-Хиллс, как Анита немедленно нам помогла, и буквально через неделю мы уехали из отеля. И я остановилась в Беверли-Хиллс, естественно, рядом с Малхолландом, с этой горой, о которой я вам уже рассказывала. Особняк 9-1-1-6, Оландо-плейс, Беверли-Хиллс, Найзенроуд 90210. В дальнейшем, когда я купила дом, он находился практически там же, но был связан не с Колд-вотер-каньоном, а с Бенедикт-каньоном.
Это была огромная резиденция. Она была вся стеклянная. Она стояла на вершине холма, с колоннами, с огромным бассейном впереди и с совершенно сумасшедшим видом на океан – настолько сумасшедшим, что я не могу вам передать. Наша спальня была колоссальной. Но больше нее была ванная комната с потолками, поднятыми метров на 50, с джакузи из мрамора, которое уходило в пол, и нужно было в него спускаться. Короче говоря, что рассказывать. Меня это все потрясло после Мюнхена, где все было локальное, уникальное, относительно СССР, конечно, огромное, но не такое сумасшедшее, как в Голливуде. Для детей нашлись великолепные комнаты совсем далеко, в конце дома. Отдельная сауна и изумительная уютная комната для человека, который обслуживает семью, и т. д. и т. п. Короче говоря, там было четыре больших спальни, одна спальня для обслуживающего персонала, офис и огромные комнаты.
У нас проходили грандиозные вечеринки. В этот дом часто приезжала семья Никиты Михалкова, мои любимые Танюша с детьми, с Анечкой, с Темой и с Надюшей, это тоже отдельная тема. Мы сняли дом ровно на 1,5 года. Я закричала: «Ура!» Почему ура? Потому что это означало, что из Мюнхена могли приезжать мои дети. Им было куда ехать. Настюшке было в то время девять с лишним месяцев, а Митюшке всего лишь семь лет. Так что вместе с нянечкой они приземлились. Мы их встретили в аэропорту, привезли в дом. И гораздо-гораздо позже, когда Митя стал взрослым, он мне признался: «ТЫ знаешь, мама, какая это была другая страна – Америка в 1989 году. Когда я прилетел из Мюнхена, что тоже удивительная страна и удивительнейший город, я вдруг почувствовал себя свободным. Я вдохнул воздух и понял, что даже воздух здесь другой». Меня потрясло, как он это запомнил в свои семь лет.
Приехали дети, няня, и началась новая полоса моей жизни. В этот момент мы уже объединяли четыре страны одновременно: США (точнее, Беверли-Хиллс), Германию (Мюнхен), нашу ферму в Австрии и самую любимую мою Родину, где меня всегда ждали любимые мной люди, любили так сильно, по-настоящему, хранили меня своей преданной любовью и энергией. Я это осознавала. В СССР были мои родители, была моя любимая бабушка, которая меня вырастила, была моя семья, родственники… честно говоря, за океаном было все. Я не считаю Швейцарию, потому что мы не так часто в ней бывали, но сказать об этом необходимо.
18.4 Заточение в тюрьме
Жизнь бурлила со страшной силой. Макс все сразу организовал, мне нашли агента. Я часто меняла этих агентов, но сначала пришла очень маленькая хрупкая еврейская женщина из Нью-Йорка по имени Одри Канн. Вы знаете, в Америке агенты все время начинают тебя причесывать: надо поменять это, надо поменять то. Спасибо, Господи, Макс меня об этом предупреждал, и я держалась «натуралкой», насколько могла, посылая всех на фиг. Он мне сказал: «Марию[14] так испортили. Она приехала из Германии со своей естественной красотой, никогда не носила мейкап, а из Голливуда вернулась совершенно другой женщиной.
Не дай, пожалуйста, Господи, чтобы они из тебя это сделали».
Естественно, началась подготовка, и первое, что сказала агентша: «Тебе надо отбелить зубы». О Господи, я даже не знала, что это такое, про смерть во время отбеливания зубов я расскажу чуть позже, потому что не это самое главное, но тем не менее меня искренне удивляет то, как я не могла считывать знаки судьбы. Да, мне было 32 года, и я еще не была для этого готова, и все это было очень грустно.
Надо все-таки сказать, что у меня не было наивной идеи приехать в свои 30 в Голливуд и его покорить. Одно дело, если бы я приехала сразу после съемок фильма «Сибириада» и стала учить язык и т. д. и т. п. Но позже это стало очень сложно, и я все прекрасно осознавала. Иллюзий было мало, но так как я огромный пахарь (я Телец по знаку зодиака, а все они сумасшедшие пахари), я максималистка и перфекционистка, и я еще ко всему ужасу трудоголик сумасшедший и человек с огромной энергий, ну вот всю эту энергию я вкладывала в семью. Большое спасибо Максу, он сказал: «Сейчас у тебя родилась дочь. Я помню, ты мне рассказывала, как было трудно, когда Митенька был маленький, а ты снималась. Давайка сделаем так, чтобы этого не было, – понаслаждайся материнством, побудь рядом». И как ни странно, вы знаете, я была с Настей рядом все время, где-то до семи лет, пока она уже в школу не пошла, потому что потом уже было очень трудно летать по всему Советскому Союзу, сниматься в Германии, таскать за собой детей, когда они были в школе.
Но сейчас вопрос не в этом. Мы в Голливуде. Мне привезли самых больших людей. Они назывались дэйли-коучез. Я очень благодарна Максу в любом случае, потому что он в меня вкладывал сумасшедшие деньги, в мое образование. Необходимо было убирать акцент из языка. Необходимо было пройти определенную школу, школу американского, как говорится, киноискусства. И я с жаждой, вожделением и огромным интересом этим занималась. Цены были безумные даже в то время. Я помню, Роберт Истон был одним из первых моих учителей. Его актеры – Роберт де Ниро, Аль Пачино… он готовил Пачино всегда играть роли с испанским акцентом, ну, не будем сейчас отклоняться.
Но самая интересная женщина, которая стала параллельно моим коучем, была Джули Адамс – очень известный учитель в Голливуде. Она посмотрела на меня, послушала меня и сказала: «Что, вы хотите сказать, что еще и поете, когда вы не знаете, что такое дышать диафрагмой?
То есть вы поете от галстука? Боже мой, девочка, у тебя нет вообще никакой школы. А ну-ка, ложись на пол». Я ничего не поняла. Она меня положила на пол, положила свою ладонь мне на живот, именно в то место, где располагалась диафрагма, и сказала: «Дыши, вот сейчас ты будешь поднимать мою ладонь до самого верха – я практически задыхалась – и делай так, чтобы ты выдыхала и моя ладонь опускалась вниз».
И начались уроки. Вы не поверите, я лежала на полу и дышала диафрагмой. Я просто начала заново свою жизнь. Мне было тогда 33 года. Занятия с Джули Адамс стоили очень дорого. Мне необходимо было пройти с ней 15 уроков. Когда она поняла, что у меня идет правильное дыхание, она сказала: «Теперь мы можем пойти дальше и понять все-таки, что же это такое, если ты собираешься играть американские роли».
Она сказала удивительную фразу, которая осталась у меня в голове навсегда. Language is the attitude («Язык – это отношение»). То есть буквально то, как ты ко всему относишься. И если ты хочешь играть американские роли, то даже неважно, какой у тебя язык, ты должен стать американцем – и только это лишит тебя акцента. Это было просто гениально, потому что другой педагог, Роберт Истон, тоже занимался моим произношением, но вот эта простая фраза меня совершенно потрясла, и я долго думала, и потом я приняла решение для себя. Я не собираюсь терять Наташу. Я не собираюсь сейчас для того, чтобы играть американские роли, становиться вдруг американкой. Вот эти «хай», «бай»[15] я не смогу делать, потому что я та, кто я есть, и я столько сил и любви вложила в эту Наталью Андрейченко, что я ни за что никаким американским бизнесам не буду это продавать и отдавать. Джули меня не поняла, она со мной не согласилась, сказала: «У вас практически абсолютный музыкальный слух, вы можете научиться говорить без акцента», а я ответила: «Давайте уберем мой акцент настолько, чтобы я могла играть любую европейскую женщину от русской до чешки. Мы будем делать немножечко другой акцент для французских ролей, предположим, для немки хотя бы, чтобы у меня не было русского акцента». И мы начали работать над этим.
Господь вел меня очень правильным путем – как всегда, буду делать миллионы реверансов, благодарить Господа, Вселенную, мироздание за ту любовь и за правильный ход событий, которые Господь Бог и мироздание для меня устраивали.
Меня находит кастинг-директор проекта «Петр Великий», Марион. Она была просто в восторге от меня, от моей работы, от моей игры, и когда Максимилиан просто по дружбе ей позвонил и сказал, что вот мы сейчас находимся в Голливуде, она была в таком восторге, что немедленно рассказала об этом всем. На тот момент она работала на проекте Клинта Иствуда, потрясающего режиссера, суперзвезды, с огромным бюджетом. И самое интересное, что Клинт Иствуд посмотрел мою работу в «Петре Великом», кусочки «Военно-полевого романа», потому что он был номинирован на «Оскар» в 1983 году. И как действительно большой художник, величайший режиссер и продюсер с такими возможностями, который мог сам выбирать и диктовать, он взял и утвердил меня на роль без проб. Вот оно, начало, вот оно, счастье.
И вдруг в эту игру точно так же, как в Мюнхене несколько месяцев назад, вступает Максимилиан Шелл. И начинает читать сценарий. И там есть сцена, где героиня полуобнаженная (или что-то типа этого) занимается любовью в кадре, и вот он начинает лично звонить Марион и спрашивать, как Клинт собирается снимать эту сцену, передайте ему, что я хочу с ним поговорить. Вы понимаете, таких вещей делать просто нельзя ни в одной стране, а уж в Голливуде тем более. Если бы Макс просто захотел поговорить с Клинтом про жизнь, я уверена, что они бы встретились. Тем более что были знакомы. Но когда он заявляет такие вещи через продюсера…
И ровно через двое суток раздается звонок от Марион, кастинг-режиссера этого фильма, которая говорит: «Максимилиан, Клинт Иствуд задает встречный вопрос: „Кто будет режиссировать Наташу в этом проекте? Максимилиан Шелл или я?“».
На этом проект для меня был закрыт.
Клинт Иствуд от меня отказался на всякий случай, чтобы не было никаких проблем. Кому это дерьмо нужно, особенно в Голливуде, когда вся планета отправляет к ним лучших людей? А люди все едут и едут, и в результате не делают никаких карьер, в большинстве своем остаются официантами и т. д. и т. п. Но самые красивые и талантливые люди со всей планеты едут в Лос-Анджелес, пытаются быть актерами, сценаристами и в результате заканчивают жизнь водителями, официантами, швейцарами и консьержами. Так что это меня, конечно, очень сильно потрясло. Я тогда еще не понимала, что такое – получить экранизацию в Голливуде. я тогда еще ничего не понимала. Именно тогда ко мне пришла мысль: «Ты в тюрьме». Точка.
Я, наверное, даже не знаю, как бы я смогла это пережить, но случилось другое событие, которое, отвлекло мое внимание очень серьезно. Это моя глупая история с зубом, очень трагичная. История о том, как я чуть не умерла. Об этом говорил весь город. И после этого часто, когда со мной знакомились большие актеры и режиссеры, они говорили: «А, так это вы та молодая русская красавица, которая умирала в лучшем госпитале Cedars-Sinai от безумного дантиста».
18.5 Смерть от зуба
Это был 1990 год. Как вы помните, мой агент приказал отбелить зубы и сделать голливудскую улыбку. Я думала, что я просто пойду к дантисту и он положит какую-то пасту, чтобы это все отбелить. Но дантист провел комплексное обследование, и, вместо того чтобы просто отбелить мои зубы, ассистентка дантиста выкатывает мне счет на 27 000 американских долларов. Вообще, нормально? Мне показали, что в СССР когда-то давно в моем зубе была забыта иголка, когда делали рут-канал. В общем, показали всякие гадости… Я им говорю: «Вы мне зубы будете делать или нет?» В результате мне нанесли отбеливающую пасту, я не смогла ее терпеть, потому что она щипала так, что я кричала как сумасшедшая, смыла эту пасту и сказала: «Пошли вы все на фиг, не буду я ничего отбеливать».
27 000 долларов в 1990 году – вы вообще понимаете, какие это деньги? Но дело в том, что меня все-таки убедили в необходимости лечения. В моем зубе действительно застряла иголка, я это видела на снимке. Мне сказали, что из-за этого практически начиналось воспаление, хотя зуб меня и никак не беспокоил. Но вот, мол, если начнется воспаление, вы потеряете все зубы. Наверное, это все была ложь.
Доктор был очень непростой. Имя этого доктора – Поль Готье. Работал он в Беверли-Хиллс и был личным дантистом бывшего президента Рейгана, поэтому это не просто такая шваль неизвестно откуда и ничего не понимающая, а это большой дантист. И безответственный человек. Как сейчас помню, в пятницу он вырывает мне зуб и забывает прописать антибиотик, который в Америке обязателен. Если он знает, что у меня может начаться воспаление, как можно так было делать? Но он отправляет меня домой, отдав мне на руки карточку с номером телефона его партнера, человека, который делает зубные каналы, и говорит: «Не дай Бог что, ты с ним свяжешься, и вы вместе решите все вопросы без меня». Я не поняла, почему без него. Только потом я узнала, что этот Поль Готье был настолько богат, что жил в лагуне Бич и летал на работу на собственном самолете. И работал он только со вторника по пятницу, три дня в неделю, а потом улетал на самолете домой.
А я домой пошла пешком. У меня начался чудовищный флюс, поднялась температура, я очень плохо себя чувствовала. На следующий день, в субботу, к нам приехал в гости Никита Михалков. Они тусовались с Максом, играли в теннис, жизнь была восхитительна и замечательна. Температура поднималась. На тот момент она достигла 38,8. Ночью – 39,3. Когда я проснулась в воскресенье, Макс все еще проводил время с Никитой – они два художника, и я понимаю, что им было очень-очень хорошо вместе. Я все-таки смогла встать с постели и позвать Макса. И, как всегда в таких ситуациях, очень спокойно я положила свою руку на его и сказала: «Макс, услышь меня сейчас, пожалуйста, правильно. Я это чувствую моим сердцем и душой. Я умираю. Что это означает, я не знаю, но я умираю. Все офисы закрыты, сейчас воскресенье. Что мы будем делать?»
Нашли какого-то врача на Бедфорд-драйв, в Беверли-Хиллс. Доктор Майзель, как сейчас помню. Он открыл свой офис, только потому что услышал имя Максимилиана Шелла. Он посмотрел меня и сказал, что это очень серьезная история и что меня необходимо госпитализировать, что началась гангрена с абсолютным заражением крови всего тела…
И вот меня транспортируют в госпиталь. Меня таскают по каким-то трубам. Меня отправляют на рентгены такие, на рентгены сякие. появляется врач, в которого я сразу же влюбилась. Это был ЛОР по имени Эд Кентер. Я мгновенно поняла, что этому человеку можно доверять.
События развивались очень быстро, уже наступил понедельник. И дальше я ничего не знаю. Я не знала о разговоре, который состоялся между Кентером и Максимилианом, но я знаю, что в ту ночь Макс остался спать со мной в госпитале. У меня была огромная палата, и внизу, на полу, Максу постелили какой-то матрасик. Он спал, как собачка, и я так благодарна ему за присутствие и поддержку той ночью. Он не отошел от меня ни на секунду.
А теперь я передам вам информацию, которую сообщил Эд Кентер: «Да, это гангрена, газовая, с общим заражением крови. Шансов – даже 50 % нет. Скорее, 48 % вероятность, что она выживет. Операцию назначаю на 5 часов утра, и даже если что-то пойдет не так, она будет под анестезией до 07:30, поэтому, если она уйдет, она даже не поймет, что ушла».
Но, конечно же, я все чувствовала, эта информация находилась где-то рядом, в комнате, ведь этой информацией владел Максимилиан Шелл. Поэтому я не могла не понимать, что со мной происходит что-то не очень хорошее. Да еще и видела в это время свой подбородок, на котором уже вырос «ананас» темно-синего цвета, который постепенно раздувался и опускался вниз…
Эд сказал Максу: «Я должен буду сделать разрез прямо между подбородком и шеей. Это настолько деликатная работа, что 1 миллиметр налево – и вся зараза с гноем попадут в артерию и опустятся к сердцу. Тогда наступит мгновенная смерть. Я не знаю, получится ли у меня все правильно разрезать, но гарантирую тебе, Макс, что сделаю лучшее из возможного».
Да, самое главное. И в субботу, и в воскресенье мы с Максом обрывали телефон доктору Полю Готье и его партнеру. И они ни разу, ни разу не ответили на телефон. А когда вышли на связь, я уже была госпитализирована.
В ночь перед операцией было очень трудно спать. Конечно, мне давали снотворное и хрен знает что еще, но состояние все равно было ужасным. У меня были чудовищные боли, мне нужно было давать обезболивающие раз в четыре часа. А я так кричала от боли. Но сотрудники госпиталя ничего не делали, и Макс бегал, орал, как сумасшедший, что его жена кричит, что мне больно: «Идите, делайте что-нибудь!..» А они отвечали, что должны давать таблетку раз в 4 часа, а сейчас прошло только 3 часа 15 минут. Макс говорил: «Вы что, не слышите, что человек мучается?» Это было страшно.
Поэтому спать у меня как-то не очень получалось. Я проснулась ровно в 3 часа ночи. Боже мой, никогда не забуду этот момент. Я вдруг встала, пошла в душевую комнату, почистила зубы, хотя сил и энергии не было никаких, вымыла волосы, вымыла все тело, осмотрела себя в зеркале… Мои волосы легли по плечам локонами. Это было удивительно красиво. Я пыталась их высушить полотенцем, но они не распрямлялись. В тот момент у меня были лицо и глаза маленького чистого ангела, малюсенького ребенка. Я клянусь вам, я смотрела на себя, и если бы я могла рукой прикрыть подбородок, чтобы не видеть этот висящий сине-фиолетовый ананас, который вырос на моей шее, то можно было бы подумать, что мне 5 лет. Глаза были такие чистые-чистые…
И вдруг я получаю информацию и начинаю разговаривать с зеркалом, со своим отражением. Сейчас – внимание. Это то, что спасло мне жизнь. Тогда я еще этого не понимала.
Я смотрю на себя, смотрю в эти детские чистые глаза и задаю вопрос вслух: «А что это за мысли у тебя такие о смерти, об ангелах? Что это означает? Ничего подобного не будет. Через 1,5 часа тебя отвезут на операцию, тебе сделают анестезию, и все пройдет великолепным образом, – как будто я присутствовала при разговоре Макса с Эдом, – врач сделает идеальный разрез, он достанет всю эту гадость, зашьет тебя, и ровно в 9 часов утра ты откроешь глаза, счастливая, без боли, в своей собственной палате». И как только я закончила этот монолог, который я произносила вслух как установку, как намерение, оно сразу же было запущено в действие, а Вселенная и Господь Бог, услышав меня, осуществили мое желание.
Вдруг появляется встревоженный Максимилиан. Волосы дыбом, глаза черные, горят огнем. «В чем дело? Что с тобой случилось? Почему ты вся помылась, волосы вымыла, ты же на операцию завтра идешь?» А я так ему глазками хлоп-хлоп: «Знаешь, Макс, да у меня какие-то мысли в голове были глупые, я подумала: а вдруг я умру, и ты придешь сказать мне до свидания, посмотришь на меня, а у меня волосы не мыты с четверга. а сегодня уже вторник. Я не думаю, что ты бы захотел меня такой видеть в момент последнего прощания». Макс испугался до смерти. Но я подошла к нему спокойно и сказала: «Но ты знаешь, этого не будет. Я уже поговорила с собой, я знаю, что будет». И Макс, наверное, в очередной раз подумал, что я немножечко не в себе.
Кадры из фильма NBC продакшен «Петр Великий» – я играю роль Евдокии Лопухиной, царицы, первой жены Петра Первого
«Петр Великий». Евдокия Лопухина – через два месяца он отправит её в монастырь
«Военно-полевой роман», 1983 год.
ЗАГС на улице Грибоедова (с иностранцами), 11 июня 1986
Рядом ЗАГСом с сестрой Максимилиана – Марией Шелл. Прошу обратить пристальное внимание на этих двух девочек – подружек. Этой же ночью Мария предлагала мне 150 000 $ за то, что я оставлю её брата в покое… Занятно, не правда ли?
Ну вот мы и дошли до посольства Швейцарии, где отмечали нашу свадьбу 11 июня 1986 г.
Обратите внимание на лицо Максимилиана, в каком ужасе и шоке он находится, как же он боится жениться!
За мной приехали в 4 часа 30 минут, и Макс пошел все-таки, схватил за плечи Эда Кентера, моего хирурга, и сказал как настоящий художник и артист: «Эд, ты должен войти в эту операционную комнату, как Гамлет». Эд на него посмотрел спокойно и сказал: «Макс, будет гораздо лучше, если я войду как хирург Эд Кентер». Это просто анекдот. Все случилось именно так, как я сказала. И как только я открыла глаза, на часах было ровно 09:30. Вы не поверите, что я сделала после всех этих мук! В гостинице у нас был полный сервис, можно было заказать себе маникюр, педикюр, что угодно. А я, невероятная чистюля, так давно за собой не ухаживала… И ко мне пришла педикюристка. Я полулежала на согнутой постели уже в 12 часов того же дня, когда ко мне в номер ворвалась Анита Шапиро: «Ни фига себе, а меня напугали! Все сказали, что ты здесь умираешь, а она педикюрами занимается». Я ничего не смогла ответить, потому что она не понимала, через что я прошла, и она не знала никаких подробностей. Макс все еще был рядом, начал с ней ругаться, но все закончилось хорошо.
18.6 «Русскую женщину убить невозможно» – вторая клиническая смерть
Через несколько дней меня привезли домой. 9-1-1-6 Оландо-плейс, где меня ждали дети. Все было великолепно. Я окунулась в семейную жизнь. Настя была еще совсем-совсем маленькая, ей был один год и восемь месяцев. Митеньке уже исполнилось восемь. Мы забрали его из американской интернациональной школы в Мюнхене и отдали в школу в Голливуде. И как будто все стало налаживаться, и началась тихая семейная жизнь, которой я никогда прежде не имела, на которую у меня никогда не было времени и которую я не могла себе позволить. Макс на этом очень сильно настаивал.
Это не значит, что я смирилась с домашним бытом. Я училась как ненормальная. У меня были мои педагоги по устранению акцента, по дыханию, они приходили практически через день. Мне нашли лучшего педагога по джазовым танцам, которыми я годами занималась в СССР для спектакля «Серсо». Мой учитель – живая легенда, этот человек действительно принимал участие в первом оригинальном составе мюзикла «Кошки». Это был великий мастер, и мне приходилось ездить к нему на занятия очень далеко, но я делала это и была абсолютно счастлива.
Еще я всегда читала Насте на ночь русские сказки, просто всегда, иногда проводила с ней по 1,5–2 часа – она боялась спать одна. Этот страх преследовал ее очень долго. Иногда мы разделяли эти обязанности с Максимилианом, иногда я одна ее усыпляла чтением сказок Пушкина, она очень их любила. Таким образом она также усваивала со мной русский язык. А то Максимилиан сразу и вырубался в постели, и часто спал в ней, только к середине ночи доползая до нашей спальни.
У Митеньки была своя изумительная, совершенно изумительно огромная комната с огромной постелью кинг-сайз. У Насти тоже была комната с постелью кинг-сайз, со своей ванной, как и у меня. И в конце, совсем в конце дома располагалась довольно уютная комната нашей няни. Надо сказать, что няню нашу нашла Мария Шелл. Нашла она ее в Австрии. Это была совершенно изумительная девочка, дальняя родственница наших крестьян, которая прошла очень жестокую школу и в 14 лет уже работала в городе Грац. Над ней очень сильно издевались, ее заставляли мыть окна в декабре при минусовой температуре… Словом, Мария ее спасла, подарила возможность отправиться в новую жизнь. Таким образом, мы отпустили другую нашу няню, очень недобрую немку, и переключились на Крис, которой было очень страшно уезжать – ей было всего 14 лет.
Сейчас, спустя огромное количество времени, я часто задумываюсь, что мудрая Мария Шелл, которая знала любовь Максимилиана к женщинам, просто решила подсунуть ему новую комфортную игрушку, пока мы жили все вместе, под бок. Но мне такие мысли, как человеку абсолютно чистому, в голову в то время прийти не могли.
И все было так радужно, и все было так красиво и замечательно… И мой папа, любимый дружочек, приезжал к нам очень часто, возился, ухаживал за Настенькой, за Митенькой, плавал с ними в бассейне, все было так хорошо.
В один день ко мне приехала одна из моих очень близких на тот момент подруг, Юля Козьменко, у которой мы с Максом часто скрывались в ее однокомнатной квартире на Алтуфьевском шоссе, когда нам негде было остановиться. Конечно, надо было ее поблагодарить, отдать дань ее великодушию. Ну, все замечательно, великолепно. И только все успокаивается… как в удивительном тексте из «Мэри Поппинс» Наума Олива: «…Из всех щелей в сердца людей, срывая дверь с петель, круша надежды и внушая страх, кружат ветра, кружат ветра». И вот эти ветра пришли.
Однажды Юля с очень серьезным лицом заходит ко мне в комнату и говорит: «Мне необходимо с тобой поговорить». Она была так взволнована, что я испугалась и меня тоже стало трясти. Она говорит: «Я не знаю, как тебе это сказать, я очень измучилась, я уже четыре дня об этом знаю и не могу тебе сказать, и думаю, что, наверное, я вообще не должна тебе об этом говорить. А с другой стороны, я думаю, ну как же так, моя подруга, наверное, мне тебе надо сказать, чтоб ты об этом знала…» Я говорю: «Господи, в конце концов, говори уже что-нибудь! Такое предисловие, что я сейчас умру от страха!» Не забываем, что я совсем молодая, мне 33 года.
Как не забываем и о том, что Макс предупреждал меня о своей любви к женщинам. Он сказал мне перед свадьбой открыто: «Наташа, надо понимать, что я люблю женщин. Я вообще считаю, что мужчина – это охотник. И если у тебя есть с этим проблемы, пожалуйста, давай остановим этот процесс здесь и сейчас, сразу, потому что я изменить себя не смогу. Я безумно влюблен в тебя, поэтому сейчас ни о каких женщинах даже речи быть не может, – говорит он в 1986 году, – я не был влюблен уже 17 лет. Но что может быть в будущем, я не знаю, поэтому ты должна решить для себя, что ты будешь с этим делать в дальнейшем». Так что он и здесь был чист, и здесь он подложил соломку, как говорится…
И вот Юля заявляет о том, что ночью она не могла уснуть в своей гостевой комнате и захотела пить. Она прошла на кухню. А кухня у нас была очень большая, она шла квадратом, и везде были полки. и в углу на кухне была зажата Крис. Юля не видела, что именно происходило. Максимилиан как будто закрыл Крис своим большим телом. Он был в халате, халат был застегнут, и они сразу же разъединились. Что там было, Юля мне сказать не может. Может быть, они целовались, может быть, еще что-то было.
Вы не представляете мое состояние. Я не знала, что делать. И боялась, и очень нервничала. Но я решила поговорить с Максом откровенно. Ну не буду же я в себе это держать, меня трясло от эмоций! Позже оказалось, что эта история получит длительное продолжение – эта самая няня Крис осталась с нами на долгие-долгие годы, потеряв и сама от этого очень многое, вплоть до волос. А все потому, что семейка Шелл, и главным образом болезнь Максимилиана, никого не щадила.
Я никогда не забуду, как Мэрин Креймор, секретарша Макса, гениальнейшая, преданнейшая на протяжении 18 лет женщина, вдруг, измученная вдребезги, посмела сказать: «Максимилиан, вы – тиран». Она была уволена в одну секунду.
Итак, я все высказала Максу. Его тирада была, как всегда в отношении русских: «Господи, что же такое с этими русскими? Ты приглашаешь их в гости в Мюнхен, зовешь лучших подруг, они тебе отвечают: „You have nothing in the refrigerator“ („В холодильнике нет еды“). Ты приглашаешь их в Америку, а они тебя обязательно обвинят в том, что ты бегаешь за няней».
В дальнейшем, когда у меня появился менеджер Сергей Гагарин и его оштрафовали один раз (Сергей не остановился на знаке остановки), Макс сказал также: «Конечно, так всегда с вами, с русскими. Вы никогда не останавливаетесь».
В общем, на все мои переживания он ответил лишь тирадой в своем духе. А потом спросил: «Как тебе не стыдно?» Конечно, он обвинил меня во всем, мне пришлось якобы поверить и забыть. «Как тебе не стыдно? Девочка так плакала». Может быть, это и правда, откуда я знаю? «Она так плакала, она так соскучилась по дому, ты что, не понимаешь, что ей 14 лет всего, что она в чужой стране, что она вынуждена разговаривать на чужом языке? Она сейчас судорожно учит английский, но она же не говорит на нем, ей очень трудно. У нее есть мама, у нее есть папа, она плакала, она хотела домой, я не знал, что делать, я решил ее успокоить».
Вроде как все звучало логично… Мне на какое-то время пришлось успокоиться. Но, к сожалению, это было только на какое-то время.
Сейчас я не могу вспомнить, когда именно случилась история с машиной, но могу сказать одно – все это было после жестокой остановки Максимилианом двух уникальнейших голливудских проектов, в которых я должна была принять участие, проектов, после которых мне больше никогда бы не пришлось ходить на кастинги… Я оказалась бы в том месте, в котором и должна была изначально находиться. И Господь, и Вселенная сделали для этого все. Я даже не принимала в этом никакого участия, предложения приходили сами. Режиссеры и продюсеры изначально приносили мне свои сценарии и говорили: «Мы вас хотим».
И вдруг я оказываюсь совершенно на другом уровне. Как я говорю, мордой об асфальт. Это было бесконечно тяжело. Бесконечные гадкие прослушивания, бесконечные кастинги, я совершенно не могла в это вписаться. Для меня это было совершенно невозможно. Ты приходишь, в комнате сидят еще 17 претенденток, смотрят на тебя ненавидящими глазами… я входила в эту комнату, и меня уже всю трясло только оттого, что такое количество ненависти и зависти я получала от этих людей, сидя в этих тусклых комнатах. Господи Боже мой, почему я не считывала знаки судьбы? Тогда еще, видимо, время не пришло. Столько событий, такое количество, потеря проектов, история с зубом. Но вот и самая главная история, сейчас я вам ее расскажу.
Я была благодарна Одри Канн, своему агенту. Она по-настоящему в меня верила и вкладывала огромное количество времени в наше сотрудничество и мое продвижение. Необходимо было все время ездить на встречи с кастинг-режиссерами, что она замечательно, надо сказать, устраивала, эта маленькая хрупкая женщина из Нью-Йорка. Мы с ней практически сдружились, хотя это немножечко в профессиональном отношении неправильно, но так уж случилось.
И вот Одри приглашает меня на ужин в самый фешенебельный ресторан в то время на Сансет-бульваре, который называется Spargo. Я безумно не хотела идти и никак не могла понять причину своих чувств. Меня просто трясло от одной мысли, что я должна буду идти в этот ресторан, да еще Одри меня предупредила, что с нами будет другой очень известный актер. Им оказался Александр Годунов – танцовщик, сбежавший из СССР и, как ни странно, сделавший карьеру в Голливуде. Он с длинными волосами, высоченный, очень талантливый, с отрицательным обаянием, и он всегда играл отрицательных персонажей, плохих русских. Благодаря этому амплуа он успешно перепрыгивал из одного фильма в другой, чего я себе не могла позволить. Кстати говоря, никогда и не позволяла. Помню еще одно предложение, которое пришло ко мне без всякого кастинга. Это была одна из главных ролей, и буквально в первом кадре появляется маленький беззащитный шестилетний американский мальчик, а злостная русская монстрила расстреливает его из автомата Калашникова. Я отказалась от этой роли сразу же и даже сказала: «Никогда в жизни».
И такие отказы от ролей случались у меня не один раз. Я очень верю в выражение из моего любимого произведения Сент-Экзюпери «Маленький принц». Там есть такая фраза: «Ты навсегда в ответе за тех, кого приручил». Я это чувствую своей душой и воспринимаю очень серьезно. Я в ответе за тот образ, который я создала, за множество своих образов в России, я в ответе за зрителей, я в полном ответе за их любовь, веру в меня и в доверие.
Поэтому я никогда не забуду, как меня выгнали из агентства «Кейбден айтиджи», к нему, кстати, принадлежала и Одри Канн, о которой я сейчас рассказываю. Эта история была связана с проектом «Вавилон». Меня утвердили на роль одной, как говорится, инопланетянки, и необходимо было в мейкапе наклеивать уши и вставлять страшные линзы в глаза. Это была одна из главных ролей. Не хочу на этом, честно говоря, концентрироваться. Я попросила продюсеров сделать мне человеческий облик, сказала о том, что я сыграла Мэри Поппинс и осталась в сердцах людей вот таким чистым, светлым образом и ангелом, поэтому я не могу позволить себе сделать эти уши и страшные глаза.
Меня сразу же вызвали к владельцу агентства. Контракт был большой, на пять лет. Я сказала: «Вы поймите, ведь эти сериалы обязательно покажут в России, что же будут думать про меня мои зрители?» А владелец студии, Дэвид Вордлов, мне заявляет: «В этом городе каждый мечтает об одном – получить работу. Мы приносим вам контракт больше чем на полмиллиона долларов, а вы говорите о каких-то ушах и линзах? Вы уволены». И меня выгнали из агентства.
Так вот, вернемся немного назад, когда я еще была в агентстве «Кейбден айтиджи». Идти на встречу мне не хотелось, я плакала. К тому же мне не хотелось идти на встречу с Годуновым, потому что Одри предупредила, что он очень американизирован и ни в коем случае не хочет разговаривать на русском языке. Разговор может быть только на английском.
Вы представляете, сколько же это лет мне понадобилось, чтобы научиться наконец говорить «нет», когда моя душа кричит, визжит и когда моя Вселенная останавливает меня от подобных походов. Огромное количество времени! Теперь я знаю, как себя вести. Может быть, это не поздно, но сколько инцидентов можно было бы предотвратить в жизни, если бы я уже тогда знала свою простую истину: сердце твой повелитель, а ум всего лишь слуга, слышать и повиноваться можно только своему сердцу, душе, великой путешественнице, которая точно знает, что будет, и никогда тебя не подведет.
Я одевалась в этот ресторан полтора часа. Я одевалась, я раздевалась, я довела себя до абсолютного безумия, потому что я еще, ко всему прочему, плакала. Я категорически не хотела ехать. Но не могла позвонить Одри Канн и просто сказать: «Одри, я не приеду, прости меня».
Самое интересное, что в результате мой наряд все-таки был готов. Поверить в это очень трудно. Я надела очень красивые замшево-кожаные брюки, обтягивающие, как лосины, я надела высоченные сапоги-ботфорты, которые были гораздо выше моих колен (боже мой, это спасло мои ноги). Я надела очень красивую, расшитую черную майку, но сверху, в такую жару, я надела длиннющую утепленную куртку с капюшоном. Смотрю на себя, на этого снеговика в зеркале, и думаю: «Наташа, над тобой будут все смеяться». И так я поехала в ресторан.
Появление мое, конечно, вызывало большой интерес людей, хотя куртку я уже сбросила. В ресторане в тот день были певицы (Шер и другие), были владельцы студий, были очень известные актеры, но не имеет ни малейшего смысла сейчас перечислять эти фамилии, потому что история не об этом. Мы сидели втроем с Одри и Александром, разговаривали. И потом все должно было как-то закончиться. Мне так хотелось домой, но никто никуда не уезжал. Они напивались в медленном ритме, все больше, больше и больше. И уже Одри начала кричать – мне было так стыдно, – что все вокруг уроды, вообще не понимают, что здесь находится гениальная русская актриса, которая играла леди Макбет, играла Мэри Поппинс… но всем было наплевать, кроме Шер. Только Шер это стало интересно, потому что в криках Одри она расслышала имя Максимилиана Шелла – и сразу же на это среагировала. Мне было очень стыдно. Одри была явно не в себе. Она была очень сильно пьяна. Саша Годунов еще мог каким-то образом скрывать свое состояние.
Вдруг пришел очень высокий агент из «Кейбден айтиджи». Он был очень красивый, он представлял всех музыкантов в нашем агентстве (Pink Floyd, Фила Коллинза и др.). Вот он пришел и сел за наш стол.
Только через 15 минут я поняла, что мы здесь делаем, почему мы здесь сидим и кого ждем. Появился мужчина, очень красивый, очень спокойный, очень опасный, абсолютно на чистяке. Он отказался от вина, он не курил сигарет, он поговорил с ними со всеми недолго. Я ничего подозрительного не увидела, запомнила только одно: и Саша, и Одри ушли в туалет и почему-то долго не возвращались. Я помню, как Одри вышла из туалета в абсолютно невменяемом состоянии. Я ее даже испугалась, потому что я просто не знала этой женщины. Я никогда не видела Одри такой. Она была очень весела, и она сказала: «Ну вот, наконец-то все в порядке, мы можем закругляться и идти домой». Боже мой, меня как будто отпустило! Я сказала: «Какое счастье, мы можем идти домой».
На улице было не холодно. Я надела свою огромную куртку фирмы People of the labyrinths и капюшон на голову. Это было стильно, это было красиво. Мы выходим из ресторана. Ко мне подгоняют мою машину. Она стоит примерно за два метра от меня, роскошный красный кабриолет. Маленький мексиканский мужчина держит двери открытыми, чтобы я прошла вперед эти пару метров и села в машину. Но меня не пускает мое сердце, меня что-то заморозило и остановило, и я не могу сделать эти два шага, я просто не могу их сделать…
И вдруг я поворачиваю голову направо и вижу, что Одри сидит в огромной антикварной машине, старинной, каких я никогда не видела. Она, малюсенького роста женщина, 1 метр 50–55 см, не больше, сидит за рулем огромной машины, а рядом с ней владелец машины – гигант 2-метрового роста. И я закричала: «Одри, что ты делаешь, это не твоя машина, твоя порше припаркована вот здесь вот, у La Doma, я знаю это!»
И в это время я обратила внимание на бедного мексиканского парня, который смотрел на меня и даже не смел произнести: «Ну ты, блин, старая козлиха (или молодая козлиха?), будешь уже садиться в машину или нет?» И опять мой характер дал осечку. Вот это мое стеснение, вот это мое уважение к людям… и я сделала шаг вперед, шаг, который я так не хотела делать.
Дальше я помню лишь визг тормозов и что машина – это было на холме – антикварная машина срывается с места, ударяет по мне, я падаю лицом на землю… Все происходит на такой скорости, что я вам не могу передать. А я тем временем благодарю Господа за то, что я надела эти брюки, что надела эти сапоги, что моя куртка меня предохраняет.
И, о чудо, время растягивается до такого состояния, что мне кажется, что проходит несколько минут, хотя это доли одной секунды. Так как я уже знала в то время, что такое клиническая смерть и что такое смерть в принципе, что такое выход из физического тела, то я абсолютно этого не боялась – я только не понимала, почему этого все не происходит. И машина как будто остановилась надо мной. Думаю, сейчас ты уже переедешь по моей груди, и все, я выскочу – и я буду свободна. И уже пошла крутиться ленточка самых светлых (обратите внимание, самых счастливых!) моментов жизни. Ничего плохого там не было, была только радость, радость. Как будто бы мне показывали кино, которое происходило с момента моего прихода в ресторан Spago и возвращалось в момент, где я была малюсенькой-малюсенькой девочкой, совсем маленькой. И я вдруг увидела мою маму, выходящую из роддома.
И в этот момент я услышала вопль души: «Господи, – дословный текст, – Господи, Митю, Митю Макс не успел усыновить!»
Многоточие, пауза, тишина.
Точка.
Машина проезжает по мне.
Я слышу чудовищные звуки разбитых стекол, железа, я слышу чудовищный удар…
Тишина, шум, люди выбегают из ресторана, я лежу… Открываю глаза. Рядом находится Саша. Совершенно другой Годунов – милый, желающий помочь, взволнованный, испуганный до чертей собачьих. Я говорю: «Саша, Саша, ноги у меня есть?» – по-русски, сразу вдруг мы перешли на русский язык. Он говорит: «Ноги есть» – «Что со спиной, она же по мне проехала?» Я действительно оказалась между колес.
Меня Господь спас. Вот еще, внимание, внимание. Почему? Почему так все происходит? Потому что в последнее мгновение не за себя попросила. Вы понимаете, какое чудо? Как Господь ведет. Я не сказала: «Вот, блин, какая я молодая, красивая, мне всего лишь 34 года, а Ты такой негодный, Господь, решил, что пора со мной покончить…» Нет, все началось с благодарности Господу, и все хорошие кадры прокрутились в голове, и в конце, мол, вот, не успела. И мне дают шанс – мне дают шанс! Но тогда-то я этого не понимала! – мне дают шанс вернуться, расчистить какие-то кармические закорючки. Что-то должно было такое произойти, и я должна была помочь Мите, и мы должны были что-то расчистить между нами.
Я слышу голоса, обращенные к Александру Годунову: «Не трогайте ее, не трогайте, там все переломано, и шея, и позвоночник, уже едет скорая». Машина действительно появилась в течение 30 секунд. Все происходило очень-очень быстро. Сначала они надели на меня корсет, на шею, затем надели корсет на весь мой позвоночник, и уже вот в таком виде меня забрали. Как вы думаете, куда? В тот же самый госпиталь под названием Cedars Sinai, где меня буквально 1,5 года назад спасали и оперировали после трагедии с зубом. Меня привозят, укладывают на постель. А там занавеска. И за соседнюю занавеску кладут Одри Канн.
Оказывается, случилось следующее. Они были пьяные до такой степени, что контроль был потерян абсолютно. В этом Одри стала мне признаваться прямо в тот момент, когда лежала за занавеской. Она взмолилась: «Я прошу тебя, я умоляю тебя, если сейчас придут полицейские, они будут тебя допрашивать, ты скажи, что я выпила всего 1 бокал вина, а больше не пила». Вы представляете, каким надо быть удолбанным, чтобы не понимать, что врачи возьмут у тебя анализ крови? Я, полувменяемая, понимала, что у нас будут брать анализ крови и в этом анализе у нее найдут все.
Я говорю: «Одри, – я еле разговаривала, – объясни, что было?» Она говорит: «Я села в огромный этот полулимузин, он (владелец) меня попросил вести машину, потому что сам был не в состоянии. И тогда он говорит: „Ты меня хотя бы с этой горы спусти“». Потому что ресторан располагался немножечко на горе и надо было спуститься чуть-чуть вниз, к Вирждин-рекордс. Машина срывается с места, а Одри малюсенькая и не может дотянуться до тормозов – ей надо было просто подвинуть кресло, – и она проезжает по мне. Но по пути она сносит половину моей машины, убивает или очень сильно ранит того чудесного мексиканского товарища, который держал мне дверь открытой, врезается со всей дури в лимузин певицы Шер и убивает сидящего в лимузине водителя… И таким образом ее машина останавливается. Я наконец-то поняла, что случилось.
Боль была такая, что передать вам не могу. Ко мне никто не подходил. Я снова, как и 1,5 года назад, умоляла об обезболивающем. У меня не было ни страховки, ничего. К Одри Канн подошли сразу же, потому что у нее-то была страховка. Врачи взяли у нее анализ крови, сделали обезболивание и вообще возились вокруг нее, несмотря на то что она преступница, и только потому и уделяли ей внимание, что у нее оказалась в сумке страховка.
И вот здесь появляется Дэвид Водлов из «Кайден ITG», который потом уволит меня за мой отказ сниматься в сериале «Вавилон». Появляется он только в районе 4 часов утра. Кто его разбудил и каким образом его привезли в Cedars Sinai, я не знаю. Появляется Дэвид, рассказывает, кто я такая. Объясняет врачам: «Максимилиан Шелл, муж этой женщины, у нас такие страховки имеет, что мало никому не покажется». Отдает временно свою страховку. Я пролежала в этой отвратительной комнате за занавеской 4 часа 30 минут, ко мне никто не подошел. Мне никто не помог. Мне никто не поднес и стакана воды! В России такого быть просто не могло! Варвары!
И после слов Дэвида вокруг меня сразу же стали суетиться миллионы людей. Мне сделали укол один, другой, и я уже летала в полном кайфе. Переложили на другую постель и помчались через огромное количество коридоров с бешеной скоростью, чтобы исследовать меня вдоль и поперек и собрать все необходимые анализы…
После этого, я клянусь вам, в эту комнату вошли примерно 35 разных врачей. Они стояли и смотрели на мои рентгеновские снимки, где не было вообще никаких переломов. И они стали разговаривать между собой. Ну как же такое может быть? Это же чудо. Я понимала. Говорили очень тихо: «Этого же просто не может быть, машина же по ней проехала. А как она могла по ней проехать, если у нее переломов нет никаких? Она, в принципе, может сейчас встать и пойти домой». Я это слышала.
И вдруг мне задают вопрос: «Так это что получается, вы та самая известная красивая русская, которая умирала у нас в госпитале ровно 1,5 года тому назад из-за неправильно удаленного зуба, заражения крови и газовой гангрены?» Я сказала слабым голосом: «Да, это я». Возникли всеобщие аплодисменты. Люди засмеялись, и один из них сказал: «You cannot kill a Russian woman» («Русскую женщину убить невозможно»).
В районе 05:30 меня забирают. Саша Годунов не уехал, он на своих руках перенес меня в свою огромную машину (у него был длинный кадиллак), практически положил меня и повез в Беверли-Хиллз по моему адресу.
Звонок в дверь. Встрепанная Крис в 6 утра открывает дверь. Саша не говорит ничего. Она в шоке. Ее хозяйку безумной красоты длинноволосый мужчина берет на руки и несет по коридору через весь дом и все комнаты и аккуратно укладывает ее на постель. Говорит: «Спасибо», и уходит. Крис тогда вообще ничего не поняла. А я сказала только одно: «Пожалуйста, принеси мне телефон, я должна поговорить с Максом».
Макс в это время был в Европе, находился на съемках. Я позвонила ему домой в Мюнхен, и, как ни странно, он все еще находился дома, хотя времени было 2 часа дня. Он снял трубку. И вот здесь, как всегда, Макс вспоминает, что в самых страшных ситуациях я абсолютно спокойна. И я говорю ему своим спокойным голосом: «Максимилиан, по мне проехала машина. Да, это так. Но со мной все хорошо. И переломов нет. Мы поговорим после того, как я чуть-чуть отдохну».
После этого начались отвратительные процедуры: полицейские, допросы, разговоры, как, что, чего. Я никогда в жизни не подавала в суд на Одри Канн, потому что я в действительности к ней очень хорошо относилась. Мне сказали, что на нее подает в суд сам штат Калифорния, потому как пострадали два человека и один из них мертв. Это было ужасно.
Потом меня снова и снова обследовали врачи. Мне сказали, что у меня есть целый год для того, чтобы выдвинуть обвинения. Они объяснили мне, что моя ситуация с позвоночником очень серьезная, что да, переломов нет, но что удар был такой силы, что сместилось вообще все, абсолютно все, и могут возникнуть крайне плохие последствия. Настолько плохие, что, может быть, я даже не смогу ходить. Но это врачи, и это их, как бы сказать, право – пугать пациентов и людей.
Что я хочу сказать: через год я стала терять гибкость, очень быстро и очень сильно. Мне, конечно, пришлось поменять мои упражнения. Я стала заниматься очень серьезной йогой, которой занимаюсь до сегодняшнего дня. Я работаю над своим телом каждый день. Я не позволяю ему лениться. Я сохраняю свою гибкость. Многие вообще удивляются, что в своем возрасте я могу делать такие пируэты. Я сохраняю свою гибкость, насколько могу. Но это нечеловеческий огромный труд.
Я никогда не хотела ничего плохого Одри Канн, я никогда не забуду, как где-то через год я ей позвонила – я не знала, что происходит, я не тот человек, который будет копаться в какашках, я просто хотела поговорить с ней, потому что она для меня была близка. У меня не было на нее какой-то злости. Но она закричала на меня в истерике: «Что звонишь? Ты хочешь узнать, как мне плохо, что у меня вообще ничего нет, что меня вообще всего лишили, что у меня отняли водительское удостоверение?» Ну а вы понимаете, в городе Лос-Анджелесе, где нужно ездить 90 км в одну сторону, 90 в другую и нет никакого транспорта, ты просто калекой становишься, если не можешь водить машину. Она кричала: «Я потеряла работу, я потеряла все! Идет суд надо мной! Что ты звонишь? Хочешь услышать, какая я несчастная?» – и бросила трубку. Мне было так грустно…
И опять я не считала в этой истории знаков судьбы. Все-таки как важно делать соответствующие выводы и менять свою жизнь, резко, если вы понимаете, что так нужно, если ваше сердце говорит вам об этом! Но в то время свое сердце я так не услышала.