Появилась мысль позвать на подмогу Роджера. Но Ринальдо даже не успел активировать его шон-код, Роджер первым вышел на связь.
— Даргус просит почтить его визитом, — гневно сообщил он.
Аккуратный проректорский кабинет мгновенно превратился в нагромождение массивных шкафов, книжных полок, непредсказуемо расставленных кресел и огромного стола, за которым восседал профессор Тройни, потрясая исписанным листком бумаги.
В шонээ Роджера вечно сбивались настройки (он не ладил ни с какой техникой, кроме медицинской) и трансляция при связи захватывала все окружающее пространство.
— Аналогичный случай в нашем университете, — отозвался Ринальдо, чье раздражение мгновенно испарилось.
Он, конечно, был де Фоксом, агрессивным и опасным шефанго, но вдвоем злиться по одному и тому же поводу — чересчур лестно для Даргуса. Раз уж Роджер успел перехватить инициативу, Ринальдо следовало сохранять спокойствие и холодную готовность к любым неприятностям.
— Старый…
— Упырь, — Ринальдо кивнул. — Идем?
— Чеснок только захвачу, — буркнул Роджер. — А лучше кол осиновый.
Чеснок, худо-бедно, относился к средствам народной медицины, но кол, определенно, не являлся ни лекарственным препаратом, ни медицинским оборудованием, и вряд ли его удалось бы быстро отыскать в клинике. Осиновые колья, скорее уж, входили в обязательную комплектацию аварийного набора на кафедре Даргуса. Ринальдо обратил внимание Роджера на этот факт. Просто чтобы посмотреть, как дорогой друг впадет в неистовство.
Роджер не впал. Роджер помрачнел еще больше и попытался разглядеть мебель в кабинете Ринальдо:
— У твоих стульев ножки деревянные?
— Пластиковые.
— Ладно, — буркнул профессор Тройни, — у моих деревянные.
На этом связь оборвалась.
Вообразив себе Роджера, вооруженного связкой чеснока и заточенной ножкой от табуретки Полесской мебельной фабрики, Ринальдо окончательно перестал волноваться по поводу приглашения Даргуса. Право слово, и без него было кому этим заняться.
Корпуса университета, как большинство старых зданий на планете, не были оборудованы парковочными вышками. Те немногие студенты и преподаватели, которые добирались сюда на болидах, а не порталами или анлэтхэ[16], оставляли машины на вышке у главных ворот, а дальше шли пешком или — через портал ко входу в нужное здание. На территории парка разрешены были только маленькие и медленные средства передвижения, вроде лошадей, велосипедов или антигравитационных скутеров, да и то, с лошадями (как, вообще, с домашними питомцами) можно было везде, при условии, что их не тащат внутрь корпусов, а вот на лошадях — только по окраинам парка, по специальным лошадиным дорожкам. Блудница была поменьше лошади, но куда быстрее, и как на транспортное средство, на нее распространялись все мыслимые ограничения, зато будучи домашним питомцем, она могла сопровождать Зверя на территории парка, куда угодно. Поэтому они всегда ходили от ворот до кафедры пешочком.
Кафедра инфернологии и не-мертвых состояний полностью оправдывала мрачное название мрачной архитектурой. Строили ее в глубокой древности, еще до того, как придумали украшать здания хоть чем-нибудь, хотя бы окнами, так что глазам дерзнувших явиться в инфернальную часть парка представал угрюмый каменный восьмиугольник, накрытый металлическим куполом из чистого адаманта.
Очаровательное место. Видишь его — и сердце радуется. На работу, как в тюрьму.
Ну, в самом деле, Зверь, хоть и старался воспитывать в себе машинные качества, давно смирился с тем, что артистизм, гедонизм и эстетство останутся его пожизненными пороками. А при таких пороках на любимую кафедру даже смотреть не хотелось, не то, что близко подходить.
От того, что это архитектурное чудовище разместилось посреди заросшей дикими цветами полянки, в окружении аккуратно постриженных кустов, лучше не становилось. Наоборот, контраст с живой и яркой природой усиливал мрачное впечатление. А что и правда радовало сердце, так это навес с яслями, поилкой и климатической установкой, под которым в ожидании хозяина, профессора Нааца, коротал время ишачок по имени Майме. Под навесом он дремал в учебное время, а на большой перемене отправлялся собирать дань со студентов и сотрудников. Устоять перед обаянием пухового комка, из которого торчали два мохнатых уха и четыре мохнатых ноги, не могли даже закаленные жизнью аспиранты-инфернологи, что уж говорить, о первокурсниках или, там, преподавательницах с кафедры трансцендентного искусствоведения. Четыре с половиной года назад, когда Зверь впервые увидел Майме, этот пуховый ослик весил полноценный хадэрцур, то есть двести килограммов, против положенных ему природой ста семидесяти, в крайнем случае, ста девяноста. Какой-то из демонов наделил Майме бессмертием, с тех пор ненасытное копытное могло не беспокоиться по поводу ожирения, и оно не беспокоилось. А, между тем, бессмертие отнюдь не было залогом здоровья, и ослик довольно близко подошел к черте, за которой начинались проблемы с суставами, подвижностью и общей жизнерадостностью. Его хозяин, Иньо Наац, был существом железной воли, но добрейшей души. Он бесстрашно выставлял условия сотрудничества представителям Ифэренн, не позволяя могущественным инферналам даже заикнуться об изменении договоров в свою пользу, однако не в силах был ограничить стяжательство Майме. В первые пару недель работы на кафедре, Зверь, ежедневно наблюдая толстеющего осла и безмятежного ословладельца, расстраивался даже сильнее, чем от вида кафедрального здания. Потом поговорил с Наацем. Тот отнюдь не возмутился вмешательством постороннего психиатра в личную жизнь Майме, наоборот, принял проблему к сведению, и клятвенно пообещал, что с этого дня будет ездить на ослике на работу и с работы, а не телепортироваться, как они делали раньше.
Профессор на десять сантиметров уступал Зверю в росте, а весил, в лучшем случае, килограммов тридцать пять. Представитель расы линквейнов, одной из дружественных Этеру цивилизаций из далекой-далекой галактики (планета Страката в системе Маракарака), у себя на родине он считался высоким. Наверное, даже тяжелым.
Майме вряд ли замечал хоть что-то, когда хозяин усаживался к нему на спину.
Но ежедневные пятнадцатикилометровые прогулки, пусть даже с такой незначительной нагрузкой, все равно пошли ему на пользу. Теперь Майме радовал глаз не только пушистостью. Он полюбил бегать, научился играть в мяч, повадился, не хуже какого-нибудь козла, скакать по каменистым горкам, на которых ботаники экспериментировали с растительностью разных климатических зон, и… да, благодаря повысившемуся обаянию, собирал теперь дани в четыре раза больше, чем четыре года назад.
Круг замкнулся. Но Зверь не собирался сдаваться.
Он оставил Блудницу под навесом Майме, погладил оживившегося ослика по бархатному носу, традиционно посоветовал не объедаться в обеденный перерыв, и направился к входной двери. Независимо от архитектурных пристрастий, у него были на кафедре свои обязанности. К тому же, откуда точно нельзя разглядеть насколько уродливо здание, так это изнутри.
Внутри, кстати, было не так и плохо. Кое-где даже хорошо. Подальше от адамантового купола, поближе к библиотеке, часть которой, вопреки упорному сопротивлению главы кафедры, удалось превратить в кундарб-зал.
Манера профессора Даргуса хранить все кафедральные архивы в бумаге, а не на магических носителях, не вызывала протеста. Библиотека, при всей своей несовременности, выглядела очень внушительно, была идеально организована, и Зверь любил там бывать. Лучшим отдыхом считал выбор книг, в первую очередь нуждающихся в оцифровке, а лучшим способом получить заряд бодрости — согласование с профессором очередного оцифровочного списка. Даргус бился за каждую книгу с неистовостью грифа, защищающего последнего птенца в гнезде. Неистовость была необъяснима, ведь с книгами при оцифровке не происходило ничего плохого, но трогательна, как, вообще, было трогательно неукротимое ретроградство господина профессора.
— Сколько вас ждать, доктор фон Рауб? — казалось, стены и потолок холла заговорили голосом Даргуса, и голос этот звучал раздраженно и недовольно.
— Нисколько, профессор, — Зверь постарался скрыть улыбку, — меня не должно тут быть еще пять минут. Что-то случилось?
— Все вот-вот соберутся, — последовал загадочный ответ. — Идите в библиотеку.
Манеру разговаривать с ним вот так, сухим холодом камня, глубоким звоном адаманта, мягким запахом дерева и бумаги, Даргус завел давно. Зверь неизменно отвечал на неслышные другим вопросы, претензии или просто ядовитые замечания. Аспиранты, становившиеся свидетелями односторонних диалогов, точно знавшие, что глава кафедры не пользуется шонээ, прилагали немало усилий, чтобы настроиться на «демоническую» волну связи. Эти исследования шли им на пользу, а кроме того, позволяли развивать личные магические способности, и Зверь полагал, что профессор Даргус целенаправленно провоцирует учеников на дополнительную работу.
Иньо Наац считал, что Даргус просто рад возможности поговорить на родном языке с кем-то, расположенным к диалогу. Наац был одним из троих разумных созданий на Этеру — или во всем Сиенуре — кто хорошо относился к Даргусу, но даже он советовал Зверю не идеализировать наставника.
— Демоны есть демоны, Вольф. Портреты Даргуса не отличаются от того, как его видят люди. Разве это не означает, что причины его поступков именно таковы, какими кажутся?
Ни в коем случае совпадение портретов с доступной людям реальностью не означало совпадения причин поступков с их толкованием. Только как объяснить это художнику-инферналисту, в круге знакомств которого на каждого человека приходился десяток инферналов? Представления профессора Нааца о людях были еще более расплывчатыми, чем у профессора Даргуса.
Зверь, с четырнадцати лет не считавший себя человеком, по сравнению с этими двумя чувствовал себя образцовым homo sapiens. Хотя любимый наставник, знавший латынь не хуже любых других языков, утверждал, что его предел — нomo erectus, и выражал глубокие сомнения в достижимости звания sapiens при таком отношении к обучению и работе на кафедре.