Полные алые губы шевельнулись, и Тенгер повернулся к Ойхе. Она была — как голос Анжелики, как пронизывающая душу музыка ангелов. Или музыка ангелов была ею? Тенгеру не составило труда перестать слушать Анжелику, прислушаться к словам княгини.
Зверь тоже прислушался. Точнее, присмотрелся. Науку чтения по губам еще никто не отменял. Тем более, по таким губам. По ним читать одно удовольствие, наслаждение просто — следить за движениями, за проблесками белых зубов в сладкой чувственной влажности…
«Стоп! — сказал он себе, радуясь, что мертвый, что сердце не бьется, а гипофиз не вырабатывает никакие дурацкие гормоны, — стоп! Отставить! Воображению — спать! Команда «умри!», понял, ты, Казанова недоделанный!»
У него получилось. Почти. Ну, достаточно, чтобы соображать, а не фантазировать.
Чары Ойхе подействовали на него так же, как действовали на всех, включая демонов. Включая демонов — это важно. Природа у демонов и ангелов одна, да и история учит, что на смертных женщин запали когда-то именно ангелы. Это потом они стали демонами. Что ж, вот она, смертная женщина — самая первая и самая лучшая. Сама суть смертной женственности. Бессмертная и идеальная суть. Отчего бы не подготовленному к встрече с ней ангелу не поддаться чарам, вопреки защитным механизмам?
— …почему он там? — говорили ее губы, — ты обещал привести его в ложу.
— Потому что придурок, — пожал плечами Тенгер. — Ему театральная машинерия интереснее, чем ты.
— Странник, ты чурбан, — Ойхе сжала губы, чтобы не улыбнуться, нахмурилась, и Зверь едва не закрыл глаза, чтоб не видеть, насколько красивее она стала, когда вежливое любопытство сменилось наигранным гневом. — Театральная машинерия ему интереснее знакомства с любым из князей. Повтори!
— Знакомства с любым из князей, — повторил Тенгер.
— Интереснее, чем женщины.
— Ладно, ладно.
— Не понимаю, как я тебя терплю.
— Привыкла за столько-то лет.
— Странник, ты невероятный чурбан!
Зверь представил, сколько времени они вместе. Попытался. Этот срок не измерялся годами, не вмещался в тысячелетия. Первый человек во вселенной и первый во вселенной человекоубийца, да куда бы они друг от друга делись?
Мысль не порадовала — и не должна была радовать. Но и не успокоила, что хуже, потому что подразумевалась как успокаивающая. Мертвому-премертвому мертвяку, которому машины интереснее женщин и князей, нечего ловить там, где есть Тенгер, Вечный Странник, вечный спутник Ойхе.
Световая завеса отрезала зал от сцены. Первое действие закончилось.
— Не знаю, что ты такое сделал, — ворчал Тенгер, крутя в лапищах глиняную кружку с пивом, — не знаю, что там у тебя за дайны, но ты себе здорово подосрал.
После премьеры прошло трое суток. Три дня и три ночи в Эсимене отмечали Новый год, а в день четвертый Вечный Странник явился искать спасения в Ваху. С жутчайшим похмельем.
Знал, к кому идти. А вот Зверь, например, понятия не имел, что Тенгер подвержен постинтоксикационному состоянию, вызванному злоупотреблением алкогольными напитками. Тенгер, он же неуязвимый, у него проклятие такое.
— Неуязвимость для похмелья была бы благословением, — прорычал Вечный Странник в ответ на неосмотрительно высказанное замечание.
Природная раздражительность, усиленная гипогликемией, вызванной распадом продуктов этанола в печени, плюс гиповолемия, плюс тошнота, плюс тяжелая головная боль — просто праздник какой-то!
Зверь не удержался от улыбки и, кажется, даже замурлыкал. Он, в отличие от обитателей Эсимены и прилегающих к Эсимене участков Трассы, провел трое суток новогодья безрадостно, безотрадно и безблагодатно. Ойхе не выходила из головы. Из памяти.
Из сердца?
Если говорить о сердце в метафорическом смысле, а не как о фиброзно-мышечном органе, то, пожалуй, да. Другое дело, что в этом смысле у Зверя сердца не было. То есть, было, но не для незнакомцев. Приемник раздражителей, подобных тем, что излучала Ойхе, у него отсутствовал, равно как и генератор соответствующих раздражителям эмоций.
Но она была так красива! Она была как-то не так красива, неправильно, не…
Да. Неправильно.
Красотой хочется делиться, потому что лучшее должно принадлежать всем, а Ойхе хотелось присвоить. Оставить себе. Чтобы видеть всегда.
Если уж совсем просто, то Ойхе просто хотелось видеть всегда. Всегда хотелось видеть. Трое проклятых суток с того мгновения, как Зверь отступил за кулисы и по-английски ушел с премьеры.
Никогда такого не было — никогда красота живых существ не поглощала его целиком, почти полностью парализуя способность думать. Но что делать, Зверь знал. Одержим-то он был не впервые. Поэтому он рисовал. Три дня и три ночи рисовал, не останавливаясь. Лицо Ойхе, глаза Ойхе, ее губы, ее волосы, ее голос, ее сумасшествие; трещинку во взгляде, сквозь которую рвалось яркое, страшное пламя ее души; длинные серьги под шелком чёрных кудрей…
Легче не становилось. Легче и не должно было стать. Рисование всего лишь помогало ничего не делать. Но иногда ничего не делать значило делать очень многое. Это важно, когда ты не знаешь, что делать, и просто бесценно, когда что делать — не знаешь.
И вдруг, после трех адских суток — такой подарок: бессмертный проклятый убийца с дикого похмелья. Воистину, сосуд благодати, воплощенное знамение о том, что праздники закончились и прямо сейчас плохо всем, кому было хорошо. Всем живым. На мертвяков правила не распространялись, а Ваха была населена исключительно мертвяками, но даже знать, что живым плохо, уже было хорошо. А Тенгера просто захотелось сожрать одним глотком. Но Странник же после этого свалится и уснет прямо тут, под столом, и не объяснит насчет дайнов, не объяснит, что такое Зверь сделал, и чем это чревато.
Зверь очень не любил делать что-то, о чем не мог потом вспомнить. Поэтому Тенгера он выцедил неспешно, аккуратно и не досуха. Испортить свое удовольствие чужим — от холодного пива и улучшающегося самочувствия — тоже мало приятного.
— Может, это ты придумал похмелье? — Тенгер поставил кружку и с некоторым сомнением закинул в рот шарик соленого творога. — Стал воплощенным злом и придумал похмелье сразу в будущее и прошлое, как это за вашим семейством водится. Не Господь же это сделал. И не Денница.
— Почему не Денница? — не понял Зверь. — Судя по эффекту, придумка самая что ни на есть сатанинская. К тому же, я не собираюсь становиться воплощенным злом, я собираюсь как раз наоборот.
— Воплощенным добром стать? — Тенгеру стало настолько лучше, что впору было пожалеть о проведенном курсе лечения. — Придумка сатанинская, но не в духе Сатаны. Сделать что-то хорошее, чтобы от этого становилось охренеть плохо — это не его. Да и Артур говорит, воплощенным злом ты уже почти стал. Он с Земли ушел, когда ты туда явился антихриста убивать. Там и началось-то только с твоим приходом, до того нормально всё было. Нет, — Тенгер покачал головой, — парадоксы — не твоя стезя. Даже не Денницы. Ты для них простоват. Злодейство с парадоксами никак не… — он покрутил пальцами, сцепил их в замок, — никак не так. Но на Землю ты пришёл, раз Артур оттуда ушёл, а если ты туда пришёл, значит, стал воплощенным злом, значит мог придумать похмелье и всем всё испортить.
— Ты сказал, я себе всё испортил.
— А. Ну это ты сейчас. При жизни, — Тенгер ухмыльнулся, — ты Ойхе в опере зачаровал. Она в бешенстве, ее раньше так только Артур бесил. К Артуру-то она привыкла, а тут ты.
— Зачаровал?
— Притворился, будто она тебе дороже неба, а потом в упор видеть перестал.
— Я?
— А кто? Артур без чар обходится, на одной только тупости. Он как про Мариам вспомнит, так у Ойхе настроение на весь день испорчено, а он про Мариам всегда помнит.
— Я не… хм… — Зверь прикусил язык.
Сейчас, пожалуй, лучше было помолчать и не спорить. Он не накладывал на Ойхе никаких чар, он и чародеем-то не был, а если Тенгер говорил о его способности подавлять чужую волю или умении нравиться, так для того, чтоб это сработало, нужен контакт. Жертва должна услышать его голос.
Но с Ойхе явно что-то произошло, что-то ее разозлило, задело так же сильно, как задевало поклонение святого Артура Приснодеве. И пусть лучше Тенгер думает, что Зверь сделал это — что?! — специально, чем поймет, что Ойхе заинтересовалась им сама, добровольно, в силу выверта собственной психики.
С психикой там нелады…
…эта женщина безумна. Она прекрасна и в душе у нее хаос, и отвести от нее взгляд нет ни сил, ни желания…
но у Тенгера с головой тоже не полный порядок, и Тенгер сейчас здесь. Не в гостиной даже, а прямо-таки в святая святых — в мастерской. На личной зверской территории. У Тенгера понятия личного пространства нет, ему пофиг, куда с похмелья вламываться.
— Значит, Ойхе в аудиенции отказала, — подытожил Зверь.
Он терпеть не мог, когда ему не верили (при условии, конечно, что говорил правду), и ненавидел, когда его наказывали за то, чего он не делал. В конце-то концов, он столько зла сотворил — выбирай, не хочу. Придумывать дополнительные поводы было со стороны окружающих просто несправедливо.
— Ойхе рвет и мечет, и требует тебя к себе, — Тенгер взглянул с явным неодобрением, — слушай, ну ты не мальчик уже, пора бы научиться понимать женщин.
И задумался:
— Погоди, если ты ее зачаровал не для того, чтобы разозлить, то зачем? Она бы с тобой, кстати, и так повидалась, ей интересно было. А теперь уж даже и не знаю… Моартулу она тебя не отдаст, конечно, но только потому, что ей не велено.
— Если я ее бешу, она захочет от меня избавиться, — Зверь выдумывал на ходу, с трудом выплывая против течения. Новые, непонятные факты захлестывали с головой, грозили утопить. Артур и Мариам; чары, которых нет; кто-то, способный запретить Ойхе отдавать его Моартулу… Он вцепился в единственную надежную опору в этом потоке: Ойхе хочет его увидеть.
Ойхе… ненавидит. Хочет увидеть. Встретиться с ней…