— Не исключено, конечно, — осторожно согласился Лева. — Но совсем не обязательно. Огонь и свет относятся к универсальным символам. С тем же основанием можно предположить, что «Откровение огня» связано с зороастризмом, кабаллой или манихейством.
Он задумался и спросил:
— Вы говорите, эта традиция продержалась в Захарьинском монастыре около трехсот лет?
— Совершенно верно. Любопытная история, правда?
— Странная история, — сказал Глебов, потом покачал головой и произнес: — Невероятная история.
Странным и невероятным было то, что кенергийцы просуществовали так долго, несмотря на многочисленные церковные чистки. Евларий появился в Захарьиной пустыни вскоре после присоединения Рязанского княжества к Московскому. В Москве в то время сжигали еретиков, были осуждены Максим Грек и симпатизировавшие исихастам «нестяжатели», по монастырям рассылались списки отступников, священники боялись читать проповеди из-за кары за случайные ошибки, — а в не такой уж далекой от Москвы рязанской обители, вопреки усиленному надзору и жесткой унификации церкви, жили отдельной жизнью странные затворники, знавшие святое слово «кенерга», которое было не найти ни в одной из церковных книг.
А дальше — опричнина, разгром Новгорода и его независимых от Москвы монастырей, соборное уложение о богохульниках, выискивание и уничтожение неверных и вредных книг — в XVII веке строго контролировались даже книги из Киева, наконец, раскол, — и опять ничто не затронуло Захарьину пустынь и кенергийцев.
— Раз в десять-двадцать лет в их ряду происходили перестановки, — рассуждал Лева, — старший затворник отходил в лучший мир, его место занимал келейник, а место последнего предоставлялось кому-то из братии. Можно представить, в каком напряжении ждали монахи объявление нового избранника. Разве такое событие осталось бы незамеченным для прихожан монастырского храма? В службах участвовала вся братия — и вдруг кто-то из монахов пропадал. Игумены могли запретить разговоры о кенергийцах инокам, но не крестьянам. А их могла вызвать и другая захарьинская традиция: «высокое пение». Вы сказали, что одно время оно было введено в службы. Неужели среди посетителей пустыни не нашлось ни одного ревнителя канона, который бы не сообщил о новшестве церковному начальству? Православие очень серьезно относится к исполнению обряда. У нас все церковные споры разгорались на этой почве. Чтобы в русском монастыре во время литургии звучало какое-то «высокое пение» — это просто немыслимо! Всякий, кто проанализирует борьбу православной церкви с ересями, скажет: кенергийцев быть не могло! А они были! И их никто не трогал. Если придерживаться простой житейской логики, то возникает впечатление, что у кенергийцев имелись покровители среди влиятельных лиц церкви. Это мне кажется гораздо вероятнее, чем столь длительное неведение вышестоящих о своеобразном укладе жизни в Захарьиной пустыни. Скорее всего, это были тайные покровители, — заключил Глебов.
— С какой стати кто-то наверху стал бы покровительствовать кенергийцам?
— Можно представить себе разное. Например, такое: кенергийское учение привносило в православие что-то недостающее. Скажем, какие-то ценные богословские дополнения, которые, однако, было еще преждевременно делать общим достоянием. Это и были пресловутые тайны, которые дожидались «часа откровения».
— Каким образом покровители могли это знать? Захарьинские затворники ни с кем не общались.
— Откуда пришел Евларий — неизвестно. И с кем он был знаком — тоже. Возможно, прежде чем уйти в затвор в Захарьиной пустыни, он встречался с кем-то из высших иерархов. Вот вы обнаружили на периферии нашей церковной жизни протянувшийся из шестнадцатого в восемнадцатый век никому не известный ряд эзотериков. А что, если в среде высшего духовенства существовал параллельный ряд — такой же незаметный?
— Еще вопрос, было ли на самом деле какое-то кенергийское учение, — высказал я свое сомнение. — Во всех источниках, кстати, Евларий предстает только чудотворцем. Между прочим, о святом слове «кенерга» в монастыре услышали не от него, а от Константина, которого поэтому в Захарьиной пустыни стали называть «кенергийцем», после чего это прозвище перешло на других затворников. Что они хранили и передавали друг другу, не знали даже игумены. Может быть, всего лишь «высокое пение»? После Николая, спасшего Красное село от чумы, кенергийцы в жизни Захарьиной пустыни стали незаметны, и чем дальше, тем меньше было к ним почтения. Оно, можно сказать, вообще пропало после происшествия с иконой Евлария незадолго до гибели обители. Монастырская легенда рассказывает, что последний захарьинский игумен, отец Викентий, задумал канонизировать отца Евлария. Было составлено его житие и написана икона чудотворца. Из-за последней канонизация не состоялась: на лике Евлария, над правой бровью, появился шрам. Это событие вызвало у многих сомнения в святости первого затворника и практически свело на нет уважение к кенергийцам.
— Учение было наверняка, — решительно заявил Лева. — Три столетия одну из келий Захарьинского монастыря занимали менявшиеся пары затворников — учитель и ученик. Все указывает на то, что кенергийцы были мистиками, передававшими друг другу какое-то учение.
— А почему не какие-то безобидные обряды или просто молитвы?
— Я думаю, «безобидные обряды и просто молитвы» не существуют, — мягко возразил Лева. — Минутку…
Тут Глебов смущенно улыбнулся и опустился на свой стул — мы разговаривали, стоя у его стола.
— Поверите? У меня даже сердце закололо из-за кенергийцев… — признался он. — Не обращайте внимания, это сейчас пройдет.
— Могу себе представить вашу досаду: ведь «Откровение огня» — рукопись вашего профиля, — посочувствовал я.
— Для меня не это как раз самое главное. Меня захватывает и одновременно выбивает из колеи другое. Монахи-эзотерики, оставившие рукопись — такого, насколько я знаю, в истории нашей культуры не было. То, что я услышал от вас о кенергийцах, заставляет думать о явлении высокой духовной культуры: длительное обучение, аскеза, абсолютный авторитет в монастыре.
— Это было не всегда, — заметил я. — Последний кенергиец, отец Михаил, был полной противоположностью своих предшественников: затвора не держал, жил один, бражничал, даже издевался над самым святым — провозглашением «кенерги». Он утверждал, что монахи говорили это слово неверно.
— Откуда это известно?
— Из монастырской легенды. Там также сказано, что захарьинские монахи в своем благочестии были последнее время не на высоте — а значит, и кенергийцы тоже, поскольку выбирались из братии.
Лева отвел от меня чуть приугасший взгляд и задумался. Снова подняв на меня глаза, он спохватился:
— Вы так и стоите! Я вам сейчас стул найду.
Был большой перерыв, и на кафедре, как обычно, толпился народ. Стул для меня тем не менее нашелся. Ставя его рядом со мной, Лева извинился за невнимательность — которая, надо сказать, была ему и в самом деле совершенно не свойственна.
— То, что монастырская легенда сообщает об отце Михаиле, могло иметь совсем другое значение, — сказал Лева, когда мы уселись друг напротив друга. — Без «Откровения огня» кенергийская история вряд ли когда-нибудь прояснится. Мне кажется, я бы мог все отдать, чтобы увидеть эту рукопись…
У Глебова было чрезмерно выпуклое лицо с низким лбом. Оно выглядело бы уродливым, если бы не озарялось никогда не пропадавшей доброжелательностью к другим, что бы ни происходило. Наверное, такое свойство — знак самодостаточности. Лева расположил меня к себе с первой же минуты, и, едва познакомившись с ним, я обрел ощущение, что у меня в Москве появился близкий человек.
Никому мне так не хотелось объявить о своей находке в АКИПе, как Глебову. И никто не имел большего права знать от меня эту новость: благодаря Леве я оказался в неизвестном мне архиве на Зубовской, а сама рукопись к тому же представляла для него профессиональный интерес. По всей справедливости это он, а не я должен был выйти на «Откровение огня». Несправедливость была такова, что Глебов даже не мог знать, что оно еще недавно хранилось в АКИПе.
Обещание Парамахину поставило меня в двусмысленное положение, и чем дольше я сидел напротив взволнованного Левы, тем труднее мне становилось его переносить. Я счел самым лучшим побыстрее закончить наш разговор, что и сделал. Когда я направлялся к двери, Глебов меня окликнул. Радостно глядя на меня, он объявил:
— Если «Откровение огня» — и правда изложение эзотерического учения, то его автор известен. Возникновение рукописи оправданно только в одной ситуации, и эта ситуация, как вы сказали, была только один раз! Вы понимаете, о чем я?
Я его понял мгновенно. Когда посвящение в эзотерическую традицию происходит в одном месте и в узком, замкнутом кругу, ее запись не имеет никакой функции. Она нужна, если прямая, устная передача знания от учителю к ученику стала невозможной. В ряду кенергийцев имелся только один, который оказался в подобной ситуации — тот, кто значился в нем последним. Отец Михаил не имел ученика.
Под рассвет Захарьину пустынь разбудил брат Леонид, прибежавший из Знаменского монастыря: там разбойничали кочары — банда казака Филимона Кочарова. Филимона и его людей знали: ограбят монастырь дочиста и подожгут его. Братьев бандиты обычно сгоняли в храм, закрывали там, и те разделяли участь своей обители. Так было с Воздвиженским монастырем, Замайским Введенским, Харитоньевским Успенским. Игумен, отец Викентий, распорядился немедленно грузиться. Ясное дело: раз Филимон сегодня ночью за двадцать верст в Знаменском, то завтра, дай стемнеть, — и он здесь.
Игумен приказал уходить из монастыря всем. Бывало, что пустые обители Филимон не поджигал. Распорядившись об имуществе, отец Викентий со свитой снялся первым. Святыни и ценности он забрал с собой, остальные вещи отвезли частично на хранение доверенным людям, частично упрятали.
После полудня в Захарьиной пустыни остались только братья Феодосий и Серафим. Они отвечали за хозяйственную утварь. Игумен приказал ничего не бросать. Братья укладывали посуду в узлы и зарывали их в землю. Провозились до вечера. Только управились, как увидели Леонида. О нем уже и забыли. Знаменский беглец, предупредив захарьинских братьев, пошел за огороды соснуть и очнулся только сейчас.