— Пришла? А меня послал Парамахин, чтобы заменить тебя. Кто-то уже успел ему капнуть о закрытой двери. Я побуду в зале, а ты зайди к нему, он просил.
— Дверь! — бросил Парамахин, когда Надя вошла в его кабинет: она забыла прихлопнуть дверь. Не дав ей открыть рот, он набросился на нее: — Какого черта? Как тебе вообще могло взбрести в голову звонить мне домой, караулить меня на дороге?
Она не знала, даже не думала, что Андрей может кричать, как мужик. Его лицо стало простым, фигура — уродливой.
— Поговорим в обед. Встретимся десять минут второго, на обычном месте. А сейчас — иди, — закончил он.
Не сказав Парамахину ни слова, Надя вернулась в зал. В обеденный перерыв она осталась за своим столом. В шесть часов библиотекарша закрыла зал и поехала домой. Мысль, что отчим уже вернулся с работы и сейчас торчит на кухне, замедлила Надины шаги по дороге от метро домой. Она свернула к своей бывшей школе. И раньше, когда не хотелось домой, Надя заходила покурить в школьный двор.
В этот раз оттуда раздавались голоса. На лавочке, где она всегда сидела, расположилась компания — две девицы и два парня. Одна из девиц узнала ее в лицо — учились в параллельных классах. Компания была навеселе. Наде налили водки в бумажный стаканчик, она не отказалась. Выпив, расплакалась. Ей налили еще один, «чтоб нервы успокоились». Третья порция водки освободила ее наконец от Парамахина, сколько стаканчиков последовало потом — она не считала. Компания собралась, чтобы основательно погудеть, водки было много.
Надя проснулась в незнакомом помещении. Стены мерзкого салатного цвета, резкий свет. Справа и слева стояли койки, где лежали какие-то женщины, все как одна на спине. Надя подумала, что попала в больницу. Она попыталась вспомнить, что произошло вчера вечером. В памяти всплыли школьный двор, ребята, которых она там встретила. Ведь все было прекрасно, почему же тогда больница?
Надины руки были привязаны к боковым перекладинам кровати.
— Кто-нибудь может меня развязать? — громко спросила она.
— Придут утром, развяжут, — раздался хриплый голос одной из соседок.
— Почему утром? Развяжите меня сейчас!
— Первый раз в вытрезвителе? Здесь все на ночь привязаны. Порядок такой.
Надю отпустили в полдень, после того как проверили, верно ли она назвала место работы. Выяснилось, что библиотекаршу подобрали пьяной на улице, неподалеку от школы — шла после попойки домой и не дошла: заснула прямо на тротуаре. В тот же день Надя позвонила Парамахину. Ее злоключения встревожили его. Мягкость его голоса и осторожность вопросов ее не тронули, его готовность помочь замять дело она восприняла как само собой разумеющееся. Через десять дней Надя опять сидела во время обеда с ним в его машине: возникло осложнение. Не надо было грубить Далько, секретарю комсомольской организации АКИПа, вызвавшему ее пару дней назад на разговор о вытрезвителе, — но она нагрубила. Тот пригрозил обсуждением ее аморального поведения на готовившемся комсомольском собрании.
Парамахин обещал поговорить с Далько. В этот раз у Нади шевельнулось к нему теплое чувство. Она не отказала, когда он ей предложил еще раз навестить ее учительницу французского языка, — попросила только ее с этим не торопить. Парамахин провел пальцем по ее щеке — это был первый интимный жест после их размолвки.
А еще через пять дней появилось объявление о комсомольском собрании. Оказалось, Парамахин забыл связаться с Далько, и теперь уже ничего нельзя было изменить. Он посоветовал Наде заболеть перед собранием. Она попросила у него бумагу, прямо у него в кабинете написала заявление об увольнении и ушла из АКИПа, не дожидаясь конца рабочего дня. Идти было некуда. Душу давил груз — нечистая игра с Аполлонией.
Линникову перевели из коридора в палату. Она лежала у самого окна. Надя присела на ее кровать.
— Только заснула, — сообщила ей женщина, сидевшая на соседней койке с книгой в руке.
Палата была на шестерых. Двух больных на месте не было, еще две играли в карты. Надя спросила соседку Линниковой:
— Навещает кто-нибудь Аполлонию Максимовну?
— Соседка по квартире приходила, толстая такая, пожилая, а так больше никто. Беда с брошенными старухами, не дай бог никому такого.
— Кто ж за ней ухаживает?
— Да никто. Мы сами ухаживаем. А что поделаешь? Не станешь ухаживать, дышать будет нельзя. Няньки ничего делать не хотят. Вот и носим сами за ней судно, моем, белье меняем — коли белье от сестры добьешься.
— Я теперь буду за ней ухаживать! — объявила Надя.
— А вы ей кто? — недоверчиво спросила соседка.
— Ученица.
— Так она и правда учительница? Надо же, а мы не верили. Она ведь… немного того. Эх, плохи ее дела. Вот врачи говорят: жизнь продлеваем. А что ее продлевать таким, как Линникова? Что ей за радость-то от ее жизни? Ни дети ее не хотят, ни смерть.
— Дети? — насторожилась Надя. — Что она о них говорила?
— А! — пренебрежительно махнула рукой женщина. — Да бред всякий. То они у нее где-то в горах, то в Москве. Она все от них телеграммы получает, говорит. А где они, эти телеграммы? Кто их ей носит? Мы бы видели. Ждет все, что они ее отсюда заберут.
— Заберут они ее, кошку драную, как же! Она и про деньги так же заливала — будто у нее дома деньги припрятаны! — вмешалась ни с того ни с сего одна из картежниц и позвала Надину собеседницу сыграть коночек втроем.
Надя забралась с ногами на койку Линниковой, охватила голени, положила голову на колени и закрыла глаза.
— Надя! — тотчас раздался рядом слабый голос. Надя выпрямилась. Аполлония, привстав с подушки, смотрела на нее блестящими, радостными глазами. — Я знала, что ты придешь!
Надя перебралась поближе к учительнице.
— Вы больше на меня не сердитесь, Аполлония Максимовна?
— Уж Оля не могла не позаботиться. Оля ничего не упускает из виду, она все домысливает, — восторженно говорила старуха, не обращая внимания на Надино недоумение.
— Аполлония Максимовна, я из АКИПа уволилась. Вы меня понимаете? Я там больше не работаю. Покончено с АКИПом. У меня теперь много времени. Я буду за вами ухаживать.
— Надя, деточка, надо спешить! Оля с Аликом будут у меня не сегодня-завтра. Не сегодня-завтра, не сегодня-завтра… не перебивай! Ты слушай меня хорошенько. Поезжай сейчас ко мне. Виктория Савельевна, соседка, тебе откроет. Скажешь ей, чтоб впустила тебя ко мне в комнату, у нее есть ключ. Скажешь, что я так распорядилась. У моей кровати стоит тумбочка. Достань из ее верхнего ящика круглую коробку для пуговиц. Там должен быть ключик от чемодана. Чемодан стоит под кроватью. Открой его и возьми… — здесь Аполлония выдержала паузу и проговорила раздельно, — ту книгу, le livre fatal[3]…
— Нет, — запротестовала Надя, — я не хочу…
— Ты слушай! — прикрикнула на нее Аполлония. Картежницы посмотрели в их сторону.
— Опять бунтуешь, бабка! — вмешалась одна их них. — А ну тихо!
Аполлония притянула Надю рукой к себе и приглушенным голосом сообщила, как поступить дальше.
— Так Оля сказала, — заявила она под конец. — Делай все в точности так, как она сказала. Оля была у меня только что. Вот тебе ее слова: «Раз Надя так уж хочет „Откровение огня“, пусть подержит его!» — Старуха закатила вверх глаза, потом закрыла их, подавила смешок и опять обратилась к Наде: — Это редкая книга, антиквариат. Ты ведь, детка, спрашивала про антиквариат? Он теперь сам идет к тебе в руки, держи только покрепче. И другие книги тебе были бы, да мы со Степаном их закопали в Посаде. Закопали, когда в Москву собирались. Только «Откровение огня» с собой в Москву взяли, другие же книги за огородом Гридиных закопали. Мы в Посаде в доме Гридиных жили, напротив Благовещенского монастыря. Дом-то тот еще стоит, я знаю. Никто в нем не живет, а он стоит, и антиквариат в земле все лежит… Я сама его закопала, прямо сразу за забором. За огородом, за забором…
«За огородом, за забором…» — жужжало у меня в голове, после того как Надя кончила свою историю.
— Что вы знаете о Степане Линникове? — спросил я ее.
— Практически ничего. Он тоже был учителем. Аполлония Максимовна о муже вспоминать не любила. Если она кого и вспоминала — то детей. О них она говорила часто.
— А что за книги закопаны в Посаде, вам известно?
— Понятия не имею.
У меня в голове добавилось жужжания. «Линников был учителем, — соображал я, — похоже, он знал толк в древнерусских книгах. Вместе с „Откровением огня“ он мог найти в Благовещенском монастыре и другие редкие манускрипты. А что, если они и правда до сих пор лежат в земле, „за огородом, за забором“?»
— Вы не знаете, в каком году Линниковы уехали из Посада? — спросил я Надю.
— Знаю, — резко сказала она. — Но теперь ваша очередь отвечать на вопросы. Меня интересуют возможности в Голландии. Я поняла, что соваться в так называемые серьезные издательства не стоит. А если попробовать в других? Да, кстати, такая еще вещь. Аполлония поставила условие, чтобы «Откровение огня» напечатали на русском языке.
— Четвертая вещь.
— В каком смысле? — не поняла она.
— Получается, что вы обещали Аполлонии не «две вещи», а четыре.
— Дважды две! — вышла Надя из положения и рассмеялась.
— Вы что же, думаете издать «Откровение» в Голландии на русском языке?
— То, что древнерусские книги у вас никому не нужны, я, конечно, сама понимаю. Никому, кроме славистов. Вы знаете, о чем я подумала? А что, если подбить славистов издать кенергийский манускрипт за свой счет? У вас же издают книги за свой счет, правда?
— Ни один славист не станет рисковать репутацией и ввязываться в дело, которое может обернуться скандалом. Официальный владелец «Откровения огня» — АКИП. Обнаружив публикацию своей пропавшей рукописи, он может подать на издателя в суд.
— Да бросьте вы! — отмахнулась Надя. — Пока АКИП узнает… Да и не будет АКИП судиться, у нас к этому непривычны. Я еще ни разу не слышала, чтобы наши архивы с кем-то судились за границей.