— Не знаю.
— Хочешь, оставайся у меня. Уговоримся так: я тебе — стол и дом, ты мне — помощь. Что мне надо, так это сварить, убрать, постирать, отвести куда скажу, газету почитать. Годится?
— Годится, — ответила Аполлония.
Огород, который нас интересовал, настоящего забора не имел — им служила натянутая между кольями проволока. Мы прошли по тропинке вдоль нее до конца участка и обнаружили там старый сарай. Надя описала ситуацию утром точно: увидеть нас здесь из дома было невозможно. Остановившись за сараем, мы вслушались в звуки: поблизости не было ни людей, ни собак. Уже почти стемнело.
— Похоже, что сарай остался от Гридиных, — сказала Надя и указала на место, где мы стояли: — По-моему, книги закопаны как раз здесь. Закопать сразу за сараем — самое удобное. И легко потом разыскать.
— Еще удобнее — закопать у середины участка, на безопасном расстоянии от тропинки. Тоже легко потом найти. Я считаю, надо копать там.
— Как хочешь, — уступила Надя.
Я достал из рюкзака лопату, прикрепил к ней ручку. Приступив к работе, я попросил Надю вернуться к тропинке и держать ее под наблюдением. Шанс, что на ней кто-то появится в этот час, был микроскопический, но я хотел исключить и его.
Стоять на одном месте Надя не могла. Каждые три минуты она появлялась рядом со мной, чтобы посмотреть в медленно увеличивавшуюся яму. Земля была твердая, копать из-за укороченной ручки было неудобно.
— В сарае наверняка имеется нормальная лопата, — сказала Надя. — И он не на замке.
Я думал, она сказала это просто так, но нет — моя компаньонша взяла и перелезла через забор. В следующее мгновение она уже дергала дверь сарая. Надя оказалась права: там и в самом деле нашлась лопата. Она взяла ее себе и принялась копать там, где предлагала мне. И оказалась права второй раз: ее лопата скоро натолкнулась на железо.
Это была крышка большого чана. Надя очистила ее от земли и сняла. Чан был набит книгами. И при лунном свете одного взгляда на них было достаточно, чтобы потерять к ним интерес. Я смотрел, как Надя вынимала дорогие Степану фолианты — разрозненные тома словарей, исторические монографии.
— Даль! Карамзин! «История церкви» Голубинского! — радостно восклицала она. Достав со дна последнюю книгу, она повернула на меня сияющее лицо и сообщила: — Я всю жизнь мечтаю о Дале и Карамзине. Их в магазине не найдешь. — Тут она вспомнила обо мне и добавила виновато: — Ты, должно быть, очень разочарован?
— Удачи не гарантированы, — отвечал я как мог бесстрастно. Я был не просто разочарован, я был зол. Опустившись на корточки, я стал складывать книги обратно в чан.
— Что ты делаешь! Подожди! — вскричала Надя. — Даля и Карамзина я беру с собой.
— Разрозненные тома? — удивился я.
— Пусть. Хотя бы разрозненные. Полный комплект все равно не достать. Ты не представляешь, какая это теперь ценность.
Она запихнула большую часть книг в рюкзак. Сложив остаток в чан, мы закопали его на прежнем месте. Надя вернула лопату в сарай и последовала за мной обратно к реке.
Когда мы вернулись в палатку, я спросил о водке. Со вчерашнего вечера оставалось чуть больше полбутылки. Надя вызвалась составить мне компанию. Она наполнила наши кружки, отрезала два ломтя хлеба. Мы чокнулись.
— За наше joint adventure, — сказала Надя. Когда мы опустошили кружки, она призналась: — Честно говоря, я рада, что в тайнике не оказалось рукописей. Если бы мы сейчас нашли еще какую-нибудь редкую книгу, ты бы переключился на нее, а к «Откровению огня» охладел. Нет-нет, не отнекивайся, так бы это и было. Когда ты еще сможешь заняться «Откровением», — а новая «замечательная находка» была бы уже у тебя в руках. Лучше синица в руках, чем журавль в небе — знаешь эту нашу пословицу? И в самом деле, хорошо, что ничего другого не вклинилось между тобой и «Откровением»… что ты не только внешне, но и внутренне… Черт, как же это сказать…
Совсем сбившись, Надя потянулась за бутылкой. Не спрося, она долила водки и мне.
— За тебя! — провозгласила компаньонша и задрала подбородок.
Она пила водку, как я в детстве пил лекарство — быстро-быстро, не дыша, сморщившись. Надя поставила пустую кружку на землю и принялась жевать хлеб, поглядывая на меня. Было похоже, что она готовилась мне что-то сказать. Ждать пришлось недолго.
— Скажи, Берт, как зовут твою жену?
— Сандра.
— Ты ведь ее не любишь, верно?
— Откуда ты это взяла?
— Ты слишком любишь рукописи. Слишком.
Я усмехнулся. Она приблизила ко мне свое лицо.
— Скажи, Берт, ты никогда не кричишь, не ругаешься?
— В каком смысле?
— Если зол.
— Если очень зол, ругаюсь.
— Но такое случается редко, верно? — Наде очень хотелось услышать подтверждение.
— Верно, — согласился я.
— Это класс, — похвалила она. — Я сама могу легко раскричаться. У нас все везде кричат друг на друга — в магазинах, на транспорте, дома… — Раскрасневшаяся, с поволокой в глазах, она продолжала меня расхваливать: — У тебя легкий характер. Я таких легких людей еще не встречала. С тобой так просто…
Что ж, это приятно было слышать. Легких людей и я ценил.
— Ой! — хохотнула Надя и завалилась на бок. Ее голова легла мне на колено. Закрыв глаза, она сообщила:
— Я, кажется, переборщила с водкой. У меня отключились все тормоза…
У меня они отключились тоже. Было бы лучше, если бы хотя бы один из них сработал.
За год до работы в Москве, весной 1981 года, у меня усилилась депрессия. Она держалась уже несколько лет и была довольно сносной, пока вдруг чувство скуки не стало сплошным. Причины его разрастания я не заметил, повода — тоже.
5 мая, День освобождения, мы проводили всей семьей на пляже в Зандфорте. День выдался солнечный, кое-кто купался. Дочери нашли компанию ровесников и играли с ними в мяч. Наши с Сандрой шезлонги стояли рядом, но мы не обращали друг на друга внимания. Она читала, я просто сидел. Солнце меня раздражало, двигаться было лень. Мне было грех жаловаться на жизнь, но именно это мне больше всего и хотелось. Жаловаться было некому, только самому себе — я это и делал. Глупое занятие помогло мне увидеть, что я уперся в глухую стену. В ней не было двери. Ее было не пробить. Оставалось только одно: повернуть от нее в другую сторону.
Я окликнул Сандру и сказал ей:
— Я ухожу из лицея.
— О? — сдержанно удивилась она. Ее безукоризненное самообладание, ее блистательное умение не перегружать разговор эмоциями уже давно действовали мне на нервы. Что ж, сейчас это было мне на пользу — мне и требовалось подзавестись.
— Я делаю разворот на сто восемьдесят градусов. Возвращаюсь в науку, — сказал я то, о чем уже давно вяло думал.
— Переходишь на другую работу? — уточнила Сандра.
— Принимаюсь за другую работу. Я решил посвятить год диссертации. Начну сразу после летних каникул. Три месяца — разминка в Амстердаме и Лейдене, подготовка к Москве, три месяца — работа в московских архивах, по возвращении — полгода на доработку концепции, текст, проверку и тому подобное.
Этот радикальный план сорвался у меня с языка, еще не побывав в голове. Сообщая о нем как о решенном деле, я удивил не только Сандру, но и самого себя. Впрочем, мое раздвоение было секундным: та часть сознания, которая ничего не знала о созревшем перевороте, приняла его сразу за должное. Реакция Сандры была, естественно, другой. Как только я произнес «диссертация», ее взгляд, пересекавшийся с моим, соскользнул в сторону и ушел в пространство.
— Это меняет наши договоренности, — сказала жена. Другой реакции от нее я не ждал. Из всех известных мне людей Сандра — самая предсказуемая.
— Да, — подтвердил я. — Но наши договоренности все равно изменились бы в ближайшее время. Если бы все оставалось по-прежнему, к концу этого года я бы состарился, а в начале следующего — умер и тоже не смог бы выполнить наши договоренности.
Она вгляделась в меня.
— В лицее уже знают, что уходишь?
— Да, — соврал я.
Никому, даже Сандре, не удается мрачнеть, не меняя цвета лица. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы собраться и спросить с обычной трезвостью:
— Как ты представляешь в таком случае наши новые договоренности?
Что ж, с разумной, спокойной Сандрой было нетрудно делать повороты, это требуется признать. В сущности, не с ней было что-то не так, а со мной: я был рад, что она никогда не обременяла меня своими чувствами — и хотел ее чувств. Когда я обнаружил первое, я захотел быть с ней, когда осознал второе — начались проблемы.
Я познакомился с Сандрой сразу после окончания университета в клинике, что находилась в ста метрах от моего дома. Она работала там физиотерапевтом, и я стал ее пациентом: меня мучила боль в шее. Розовое, приветливое личико, негромкий голос и сильные пальцы были для меня, страдавшего в то время от юношеских разочарований в людях, исключительно приятной комбинацией качеств.
Когда она, старательная, пахнущая хорошим мылом, массировала мою спину, я любил ее. Сандра была единственная, кто облегчал мне жизнь осенью 1972 года, в мой первый жизненный кризис, когда все было муторно — начало учительских трудов в лицее, угасавшая дружба с бывшими однокашниками, дежурное посещение родителей, переставших меня понимать. Ко всему прочему я еще ненавидел свою новую квартиру, куда переехал по необходимости — там из окон можно было увидеть только другие окна.
Я виделся с Сандрой дважды в неделю, каждый раз полчаса. Цель встреч, их результат, наши отношения — все было прозрачно и давало чувство покоя. Моя шея отходила, но я умалчивал прогресс — продлевал свои хождения к Сандре. Как оказалось, мы оба водили друг друга за нос: Сандра знала, что шея у меня перестала болеть — она чувствовала мои мышцы, она видела меня.
Я говорил ей: «Лучше пока не становится». Она серьезно кивала и, зная правду, с полной отдачей принималась за работу. От упражнений я отказался — только массаж. Я лежал на массажном столе с закрытыми глазами, избавившись от всех чувств, кроме осязания. Мир сокращался до матраса, покрывавшей меня до пояса махровой простыни, подогретого электропечкой воздуха и пальцев Сандры. Было всегда тихо — мы не разговаривали.