В середине декабря Сандра объявила мне:
— После Рождества я беру десять дней отпуска. Вам тогда придется походить к другому физиотерапевту нашей клиники, я уже договорилась с ней, — и она назвала фамилию одной из своих коллег.
— Это невозможно. Другой физиотерапевт мне не нужен.
Сандре не требовалось объяснения. Зачем вообще нужен физиотерапевт, если уже все в порядке?
— Тогда вам придется ждать моего возвращения.
— Это тоже невозможно.
Так были выяснены наши отношения.
Я спросил Сандру, куда она едет. Конечно, это были Альпы. Она назвала известный лыжникам высокогорный поселок в Австрии.
— И я туда собираюсь, — сказал я.
Она порозовела и отвела взгляд.
Сандра ехала с подругой. Я присоединился к ним. Никогда прежде я не переключал деловые отношения на личные так решительно. Сандре моя бесцеремонность понравилась, мне же понравилось, что с ней можно быть бесцеремонным. После австрийских каникул я переехал к Сандре. Через полгода она спросила меня, хочу ли я ребенка. У меня не было тогда ни одного определенного желания, кроме как продолжать жить с Сандрой. Я не мог представить себе более легкой женщины, чем она. Легкие женщины вообще редкость. Мне казалось, что именно такая мне нужна.
Когда родилась Мике, мы с Сандрой поженились и переехали в наш теперешний дом у зоопарка Артис. Там родилась Лаура. В Амстердаме появилась еще одна стандартная семья среднего достатка: двое детей, собака, кошка, хомяк, «вольво», трехэтажный дом с садиком в хорошем районе. Глава семьи — учитель, жена сидит дома с детьми и ведет хозяйство. В выходные — загородные поездки, вечером — книги и музыка, иногда «ящик», зимой — Альпы, летом — Франция или Италия, небольшой круг старых друзей, раз в два месяца — ужин с родителями. В моем случае такое могло продолжаться только шесть лет. Или я должен сказать — это продолжалось целых шесть лет?
Я отношусь к людям, которые любят смотреть в окно. Они норовят везде устраиваться у окна — в транспорте, кафе, любом другом помещении. Свободный вид из окна — их непременное условие при выборе квартиры. Я думаю, этот тип людей плохо приспосабливается к ограничениям, накладываемым семейной жизнью. Они могут ее ценить, любят, как все, своих детей, но не в состоянии поддерживать огонь в очаге.
Мике исполнилось пять, Лауре — три. Был обычный день, мы только что поужинали. Девчонки копошились в садике, мы с Сандрой сидели там же и смотрели на них. Наш брак к этому времени превратился в рабочий контакт по уходу за детьми и выполнение общих обязательств по отношению к друзьям и родственникам. Я сказал Сандре, что меня последнее время одолела хандра. «Это начало депрессии, — сказала жена. — Я думаю, тебе просто требуется побольше личного пространства». В своей школе физиотерапии Сандра изучала и психотерапию.
Мы договорились какое-то время тянуть телегу семейной жизни по очереди и составили схему «домашних дежурств». Было решено ради детей проводить воскресенья вчетвером, а также раз в середине недели всем вместе ужинать. Я захотел пока спать в своей рабочей комнате на чердаке. Сандра согласилась и на это. Потом я установил у себя электроплитку и холодильник, с тем чтобы в свои свободные дни вести холостяцкую жизнь. Предполагалось, что я отделюсь таким образом на два месяца. Они прошли, но мы с Сандрой так и остались на расстоянии. Ни она, ни я ни разу не заговорили о восстановлении прежнего уклада. Через три года, в Зандфорте, я объявил, что намерен внести в свою жизнь еще одну поправку, а именно — снова взяться за диссертацию. К этому времени я уже девять лет занимался не своим делом. Вполне достаточно.
Согласно моему плану, полтора-два года мы должны были жить на наши сбережения.
— Надо так надо, — сказала Сандра, когда мы, вернувшись домой из Зандфорта, обсуждали практические последствия моего решения. — Я тебе говорила, что собираюсь опять начать работать? Нет еще? Когда ты вернешься из Москвы, я попробую куда-нибудь устроиться. Нет-нет, это не из-за денег. Я хочу работать. Я люблю свою профессию.
Я смотрел на Сандру и видел в чертах ее лица, позе, во всем ее облике бравую девочку, выросшую в тени. Она никогда не ныла, что обделена солнцем.
— Сандра, тебе не хочется разочек послать все к черту — хотя бы на пару дней?
— Не хочется, — ответила она коротко.
— Представь себе: ты едешь в аэропорт. Оставляешь машину на долгосрочном паркинге, идешь в зал отъезжающих. Смотришь на табло: в течение часа улетают шесть самолетов. Перед тобой шесть точек на глобусе. Ты выбираешь одну из них и покупаешь билет. Через несколько часов ты в другом мире. Там ты думаешь о другом, ешь другую еду, носишь другую одежду, говоришь по-английски. Что скажешь?
— Мне это неинтересно, — отвечала она со своей приятной улыбкой.
— Что тебе интересно — ежедневная рутина?
— Я ничего не имею против нее. Я сама ее создала, она такая, как мне нужно. Мне совершенно ни к чему другая точка на глобусе.
— Скажи тогда, есть ли что-то, что тебе хочется — помимо рутины?
— Извини, я не вижу смысла в этом разговоре.
И разговор был окончен.
Было глупо беспокоиться за Сандру. У нее был другой набор качеств, и с ним она прекрасно переносила ограничения, была хорошей матерью и отличным физиотерапевтом. Я думаю, наша отдельная жизнь рядом друг с другом и деловое распределение родительских обязанностей ее вполне устраивали, иначе бы она изменила положение вещей.
Сандре можно было верить, она не знала страстей. И не вызывала их. Она привлекала других, как привлекает скамейка под деревом в жаркий день. С ней было легко, о ней было легко вспоминать. Легко было и перестать о ней вспоминать.
Под утро Надя разбудила меня.
— Здесь, неподалеку, кто-то ходит, слышишь?
Со стороны реки раздавались голоса. На часах еще не было пяти.
— Наверное, это рыбаки, — сказал я.
— А что, если нам сняться прямо сейчас, пока еще темно? — предложила Надя. — Будет лучше, если рыбаки тебя не увидят.
— Я же эстонец, — напомнил я.
— Все равно рискованно. Лучше исчезнуть отсюда, пока не рассвело. К тому же рассвет на дороге — это красиво.
Ее голос звучал резко.
— Ты спала?
— Не могла, — ответила Надя смеясь. — Ни сна, ни похмелья.
В отличие от нее, похмелье у меня было двойным, и то, что вызвала водка, было не самым тягостным. Я представил себя с Надей за завтраком у реки, во всей двусмысленности наших теперешних отношений, и мне стало совсем не по себе. Отправиться прямо сейчас на станцию, не дожидаясь первого автобуса, было не такой уж плохой идеей.
Идти предстояло часа два. Я был благодарен Наде: она вела себя, словно сегодня ночью ничего не произошло. Или словно наша близость ничего не изменила. Правда, появилась одна новая деталь: «Откровение огня» она теперь называла «нашей рукописью». О «нашей рукописи» она в основном и говорила по дороге на станцию. Где-то на подходе к ней Надя сказала:
— Чем больше я втягиваюсь в эту историю, тем больше она меня захватывает. Словно это мое собственное прошлое. Да так это и есть. В конце кенергийской цепи — я сама. А кто передо мной, знаешь?
— Аполлония, конечно.
— Нет, ты. Аполлония — перед тобой.
— О! — машинально отозвался я. Надиным словам я не придал значения. То, что последовало потом, можно назвать сумасшедшей игрой воображения. Только что я шел по дороге, в холодном рассудке, — и вдруг произошел какой-то сдвиг сознания. Одно за одним на меня стали наплывать видения. Они были связаны с «Откровением огня» и менялись произвольно, при этом одни из них длились мгновения, другие — дольше. Сначала я увидел себя в Захарьиной пустыни. Я переходил там с одного места на другое — от ворот к трапезной, из поварни к келье Демьяна, от домика Константина к закутку Михаила. Время теперь не имело протяженности, и отдаленные друг от друга годами монахи оказались вместе. Лица, голоса, здания, деревья казались мне знакомыми, и я чувствовал себя в Захарьиной пустыни как дома.
С тем же чувством я сидел потом на вечеринке студентов Московского университета и наблюдал за танцующими. Костюмы и платья походили на те, что я видел на фотографиях моих родителей времен их молодости. Я знал этих ребят, и они знали меня. Под конец мы играли всей компанией в «бутылочку». Рядом со мной сидел щуплый, тихий паренек. Я увидел, как загорелась его щека, когда его целовала рослая черноглазая девушка.
— Что с тобой? — достиг моего сознания голос Нади. Я ее не услышал бы, если бы она не дернула меня за рукав. Наверное, я и внешне выглядел ненормальным: Надя не отводила от меня недоуменный взгляд.
— Не выспался, — отговорился я.
В поезде я спал. Снов я не видел — пробыл несколько часов в черной дыре. Надя разбудила меня, когда мы въезжали на Павелецкий вокзал Москвы.
— Как ты себя чувствуешь? — озадаченно спросила она.
— Честно говоря, хреново, — признался я ей и предложил подвезти ее до дома. Мои «жигули» стояли рядом с вокзальной площадью.
— Спасибо, я на метро. Мне так удобнее, — поспешно отказалась она и еще торопливее спросила: — У тебя будет время в ближайшие дни заняться нашим делом?
«Наша рукопись», «наше дело» — здесь явно намечалась тенденция роста.
— Что ты имеешь в виду?
— Я хочу заняться детьми Аполлонии, Олей и Аликом, — отвечала Надя. — Странные дети, между прочим. Я слышала от Кареева, племянника Аполлонии Максимовны, что они вдруг все бросили и уехали из Москвы. Официально считается, что Оля и Алик пропали без вести. Аполлония Максимовна относилась к ним как к живым, а вот Кареев уверен, что их давно нет на свете. Кареевы и Линниковы, между прочим, в тридцатые годы жили в Москве в одной коммунальной квартире. На похоронах Аполлонии мне поговорить с ее племянником как следует не удалось, и я собираюсь встретиться с ним еще раз. Слушай, а что, если нам сходить к Карееву вместе, как ты на это смотришь? Я позвоню ему прямо сегодня и постараюсь договориться о встрече на завтра.